Голос большого города

В детстве тётушка говаривала ей — маленькой, сутулой девчонке с темнеющей брешью меж зубов и медово-рыжими, тонкими, но непослушными волосами, — что у каждого города есть собственный голос. Есть коронная фраза, жизненное кредо, лозунг или слоган — выбирайте сами, но каждый город, в каждой стране имеет что-то такое. Чикаго говорит без колебаний: «Добьюсь!» Филадельфия говорит: «Надо бы». Новый Орлеан говорит: «В моё время». Луисвилл говорит: «Почему бы и нет». Сент-Луис говорит: «Прошу прощения». Питтсбург говорит: «Подымим?». Тётушка Мии была феноменальной женщиной, плавно вышедшей из увядающей эпохи колоритных фильмов по романам Флеминга и времён густой гелевой подводки. Она цеплялась за «старый-добрый Голливуд» своими длинными сухими пальцами, хоть и играла там, где придётся, а позже — за сомнительной ценности гонорары. Тётушка Элизабет жила грёзами минувшего и, подобно родовым недугам, Миа Долан подверглась той же беспощадной болезни, имя коей — ностальгия. Миа, взращенная на сценических притчах сквозь сигаретных дым мундштука, жухлых новеллах и чёрно-белых фильмах, от Лос-Анджелеса слышала мягкий, проникновенный шёпот: «Мечтай». Мечтай, танцуй, кричи и пой. Стирай нещадно ладони о столешницу кафе на Уорнер-стрит; разбивай себе сердце, смеясь и надсадно рыдая напротив скучающих кастинг-директоров; смотри, как каждодневно меняется твой сказочный мир, как тлеет и рушится тот пёстрый и яркий, пленительный, многообещающий город, частью которого тебе, похоже, никогда не стать. Должно быть, так будет всегда: есть люди, родившиеся не в своё время. Будто вырванные из контекста чьего-то рассказа, обречённые мечтать о том, чего уже не вернуть. Их встреча была предрешена, пожалуй, задолго до их рождения. Девушка, обитающая в обесцвеченной «Касабланке», и молодой человек, беззаветно влюблённый в умирающий жанр. — Клише, — нараспев произносит Миа и наблюдает, как моментально морщится лицо её незадачливого спутника, театрально повторяющего её намеренно французский акцент. На ней сегодня смешное жёлтое платье, а в увесистой сумке звонко стучат друг о друга подошвы туфлей для чечётки. Ему удивительно идут подвёрнутые рукава рубашки, а ночь так нежна и красива. Даже если оба упорно твердят, что ничего не выйдет. Несомненен тот факт, что порой женщина и мужчина, едва взглянув друг на друга, мгновенно влюбляются. Рискованная штука эта любовь с первого взгляда, когда она ещё не видела его чековой книжки, а он ещё не видел её в папильотках. Тем не менее в жизни оно бывает. Каждый на свете должен хотя бы раз влюбиться так, как никогда уже не влюбится в собственной жизни. Теряя рассудок, ныряя в другого, словно в тихоокеанские воды, не тщась, не желая выныривать наружу. Когда тебе двадцать пять, всё ещё кажется далёким. Всё ещё можно изменить, можно тратить и тратиться на мелочи, буйствовать, смеяться и вести себя глупо, будто взрослые дети. Беспрерывно танцевать, портить вывески местных кинотеатров, когда отвратителен репертуар, и сбегать воровато, словно кто-то мог их шалость заметить. Когда тебе двадцать пять и впереди ещё как минимум столько же, казалось бы, бесконечных лет, можно жить мгновением. Можно мириться со скудностью хлипкой обители и постоянными отказами на прослушиваниях. Можно, но всему и всегда приходит конец. Реальность и зрелость убивают внутри мечты. Это все молодость. Когда человек начинает грустно веселиться, можно пари держать, что он красит волосы. Миа не верит. Он сидит напротив; он, Себастьян, каждый вдох и выдох которого был посвящён, был наполнен джазом, той сладостной, уютной, слегка наивной мечте — открыть свой собственный музыкальный бар. Он сидит напротив, усталый, не выспавшийся, и говорит столь разрушительные вещи. Виниловая пластинка оканчивает свой незамысловатый круг; игла патефона все ещё ритмично исчерчивает её гладкую поверхность, но тишину разбавляет лишь приглушённый скрежет. Как долго они уже не виделись? Как долго вот так вот живут? Когда тебе двадцать семь, третий десяток ненавязчиво дышит в затылок, а в мыслях всё чаще и чаще проскальзывает слово «стабильность». Дурацкое слово. Сковывающее слово. Когда Себастьян перестал мечтать? Когда «стабильность» впервые его посетила. Когда тихий голос из кухни робко сообщил по телефону, что «он ещё не решился», а в спальне протекали потолки. «Клише», сообщила бы прошлая Миа и была бы права. Но она ничего не произносит. Их волшебные песочные замки нещадно смыла собою волна хладнокровного быта. Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговорённым правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьми-долларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Влюблённые и любящие — воистину! — идиоты. Миа разбита, точно старая, самая любимая кружка с тусклым ободком налёта, который уже не свести, но который также дорог сердцу, как и все остальные неисправные мелочи. Когда разбиваешь такую кружку, внутри в миг всё обрывается. Ты теряешь нечто, что было, как оказалось, незаменимой деталью тебя самого. Её старой кружкой была мечта об актёрской карьере. Она утопает в бесформенных свитерах, убивает время жизни в безлюдной библиотеке крохотного, нереалистичного пригорода — её бесславной Родины. Деваться некуда. Пора забыть о детских грёзах. Поэтому всё кажется ей таким абсурдным. Себастьян врывается в её тонкий, сонный кокон, он гудит сигнальными из своего кабриолета и кричит на неё в неуклюжей попытке как следует встряхнуть. Заставить в себя поверить. — И... где же мы? — спрашивает его она, подставляя лицо знойным, но мягким ветрам, столь упоительным здесь, на взгорье. Конечно же, Миа поехала с ним. Конечно же, она пришла на это прослушивание. Конечно же, она надеется. Но вслух ни за что не скажет. — В Гриффит-парке, — отвечает Себастьян, и этот хитрый прищур Миа превосходно знает. — Нет. — Отрицательно качает головой она. — Где мы? Нигде. Они, как и то, что так самозабвенно ими любимо, осталось в прошлом. Есть вещи, которые невозможно вернуть. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы. Нет клятвы чувств более искренней, чем добровольная жертва. Отпустить кого-то ради его счастья, ради свершения отчаянных желаний. Миа знаменита, богата и прекрасно устроена. Она бережно хранит подаренные тётей книжки с родными душе и сердцу рассказами, но всё это — лишь частица прошлого. Она к ним не возвращается. Хранит за гранёным стеклом книжного шкафа, как и то немногое, что осталось от былой жизни и тривиальных частых переездов. Всего лишь красивые истории, которыми она будет делиться с повзрослевшей дочкой под мягким светом золочёных канделябров в ресторане у самого края французского лазурного побережья. Истории, слишком похожие на выдумку, чтобы действительно верить в их правдивость. Истории, к числу которых она бесспорно причислит эту встречу — спустя столько лет, — но делиться ею ни с кем не будет. До боли знакомая мелодия вышибает из лёгких дух, и пред глазами проносится глянцевой киноплёнкой то, что могло бы быть, но никогда не стало. Чья-то слишком сказочная, слишком радостная жизнь, разрушенная их же руками во благо давних стремлений. Они похожи на неразумных волхвов-дарителей, отрёкшихся друг от друга ради мечтаний. Вот только в беспечной погоне за юркой мечтой, они лишились чего-то не менее ценного. В этой жизни невозможно иметь всё и сразу. У Джима и Деллы Диллингхем не хватало денег на подарки к Рождеству. Делла решает продать свои роскошные каштановые локоны и купить мужу платиновую цепочку для его золотых часов. Джим продаёт свои часы, чтобы купить дорогой набор гребней, о котором Делла давно мечтала. Дураки в самом бескорыстном проявлении их глупости. Миа сквозь слёзы улыбается. Ведь подобно тем влюблённым глупцам из её любимых новелл одного несчастного писателя, сидят они сейчас — двое в полном баре, самые счастливые и самые печальные люди на свете. Мии кажется, что живи сейчас О. Генри, он бы непременно запечатлел их историю на своих страницах. Мии кажется, что судьба порой преподносит удивительные в своей грустной красоте сюрпризы. Она останавливается в дверях, увлекаемая крепкой рукой мужа, дабы прошептать одними губами: «я всегда буду любить тебя». Себастьян, залитый топлёным аквамариновым светом прожекторов, с запинкой кивает ей в ответ. «Я тоже». Приторно-сладкие счастливые концы бывают только в старых фильмах. Но даже их извечно румяный, искрящийся сквозь сиреневую вуаль самых красивых на свете закатов Ла Ла Лэнд, вопреки своему кредо, не может исполнить абсолютно всех ваших грёз. Фейерверки и занавес. Это конец.