Безумству храбрых

      Джейкобу едва за двадцать, когда он делает закономерный вывод: люди, в общем и целом, те еще мрази.       (Каждый вечер, конечно, как водится, он захлебывается истеричным смехом - какие мысли от убийцы, ну просто обхохочешься - ему стоило бы написать пару книг о морали и Божьих заповедях, определенно.)       Проблема его в том, что он давно перестал смеяться в принципе - это теперь что-то вроде очередного конченого рефлекса, который люди используют, чтобы не сдохнуть, просто по привычке, вроде того, когда ты дышишь чисто на автопилоте - ему все так же не хватает сил лечь под поезд или влить в себя пару граммов мышьяка, чтобы просто покончить с этим. Господи боже.       Если оптимист ударит себя по лицу так, чтобы стало больно, он сочтет, что у него, в общем-то, неплохой удар.       Максвелл, конечно, говорит ему, что Джейкоб - самый смелый в этом городе, если не в мире; он смотрит смущенно, потому что на языке отца и Иви смелость отрицательная черта - в кого он вообще такой, открытое безрассудство не в их крови, сестренка с отцом всегда предпочитали "тише едешь - дальше будешь" и тактику нападения со спины. Правда в том, что он так и не перерос свои семнадцать, когда из баров приходил домой безбожно пьяным, на нотации отца то и дело огрызаясь, играл в карты допоздна с мальчишками из Кроули, и на вопросы Иви о том, что случилось, заперевшись в комнате и к двери стул приставив, отвечал - ничего. (Я просто чужой в своей семье, но так бывает, и все, что я могу с этим сделать - бегать к дружкам с соседней улицы, надираться в хлам и бросаться в драки. Отличный план, разве нет?)       Он думает об отце и его 'нельзя быть настолько самонадеянным', когда вскрывает конверт; он думает об Иви и ее 'перестань уже задирать всех вокруг', читая на нем имя Максвелла Рота; он думает, что оба могут отправляться к черту, впервые толкая дверь Альгамбры - на душе у него легко, как никогда, и он старается не думать, что это все из-за виски.       Птицы бьются насмерть за свою свободу даже со сломанными крыльями - ему никогда не рассказывали историй про лебединую верность или крики чаек, он даже не помнит, где услышал эту фразу, но Джейкоб думает, что ему, вообще-то, подходит - почему нет.       Сестра говорила, что все, что осталось от Креда, при нем исчезнет навсегда - он верит ее словам и искренне не понимает, почему за ним все еще идут люди, разучившись спать без клинка под рукой (у него потихоньку сдают нервы, потому что сколько можно шарахаться от каждого шороха, блять, никто не хочет тебя убить, у всех есть дела поважнее); Максвелл называет его по имени со слащавой припиской 'дарлинг', Грачи чествуют как героя и называют своим единственным главарем, втягивая в очередную уличную драку за разбитый нос, - он не пытался найти во всем этом логику, логика губит момент, так ему говорили; Джейкоб думал тогда, что очень любит жить, и это, если честно, похоже на правду было.       Сейчас его тошнит от одной мысли, что придется выйти на улицу; у него осталось всего полторы бутылки рома, - он не уверен, что ему хватит на этот вечер, он вообще ни в чем не уверен, если совсем уж честными быть, и это становится очень серьезной проблемой.       В свои двадцать он делает единственно-верный вывод - жизнь та еще сука, и жалеет, что как-то утопил последний пистолет в Темзе по глупости. (Он думает попросить или стянуть у Иви, но понимает, что сил выстрелить себе в лицо все равно не хватит - у него еще сохранились остатки банального самолюбия. Странно получается. Странно и до жути стремно.)       Джейкоб никогда не верил во всю эту херню вроде справедливости и дилеммы "убить убийцу"; когда он стоял над телом мертвого тамплиера в первый раз, руки у него тряслись ужасно и он убежал без оглядки, чуть ли не крича "нет" и понимая, что чей-то отец сегодня не вернется домой. Он долго плакал ночью, зажав кулак во рту - Иви ответила тогда на его крик в запале "у них же семьи" пополам с истерикой, что им так предначертано, ничего не изменишь и легче просто заткнуться и научиться с этим жить.       Она выдала ему контраргумент, чуть склонив голову:       - Одна спасенная жизнь тамплиера может стоить множества загубленных жизней мирных людей.       И добавила:       - А у них, кстати, тоже семьи. Так, на случай, если ты забыл.       И Джейкоб, сам не зная почему, согласился.       (Вещь о человеческой индивидуальности, которую он постиг в совершенстве - рано или поздно она превращается в апатию. Иногда, правда, на это уходят долгие годы, в этом и смысл, - но итог всегда один.)       Много лет позже Максвелл предлагает ему кружку вина и снова зовет по имени - это глупо звучало бы, но он чувствует в нем родственную душу с первого взгляда, друзья его детства часто напивались и танцевали на столах, но о свободе не задумывались почти никогда. Все удивительное, на самом деле, безумно - Джейкоб лишний раз убеждается в этом, глядя на него. Свобода, говорил отец, это осознанная необходимость, свобода - это журавль в небе, но за свои годы тот так и не привык жить с синицей в руках, "я хотя бы пытался" - браво, девиз на всю жизнь просто отличный, он хочет хрипло рассмеяться, но что-то больно схватывает в груди, Джейкоб, в принципе, все еще надеется, что однажды его хватит сердечный приступ и все решится само собой.       - Смелость, вообще-то, есть безумие. Что, тебя не предупреждали?        Ему откровенно хуево и он еле дышит от дыма, которым наглотался, пока спасал ребят, зашедших на фабрику за секунду до взрыва; ему пришлось подталкивать себя к двери обещаниями Иви достать его с того света и укокошить самым зверским способом, если с ним что-то случится, а еще у него был ребенок на руках, господи, почему его блядское чувство долга перед непонятно кем всегда зашкаливает, - молодец, Джейк, умница, ты просто герой, возьми с полки очередную кружку с ромом и постарайся сегодня не сдохнуть от внутренней пустоты, у нас нет лишних денег на твои похороны, тошнота подступает к горлу, когда он видит ворона со свернутой шеей и знакомый почерк на бумаге - первый кажется ему символом его потерянной свободы, он глубоко вдыхает и надеется, что все это дурной сон - ему, в принципе, другие никогда не снились.        Анархизм, говорил отец, порок - и еще какой.        Если бы, - отвечал Джейкоб, задирая голову и засовывая в карманы руки, - на свете не было тех, кто плюет на рамки, мы бы до сих пор жили в пещерах; его так и не предупредили, что песнь о свободе и лучшем будущем заканчивается смертью одного из двух, если не обоих сразу, Максвелл казался ему идеалом наставника, но он так и не смог заметить между ними кардинального различия, такой же, по сути пропасти, что отделяла его от собственной семьи. (Джейкобу для своей свободы не нужно было убивать невинных - он всегда был дочерта наивным и оптимистичным, такие люди, говорил отец, в мире только для равновесия добра и зла нужны.)        Блядская ирония в том, что люди, двинутые на свободе, легко в конечном итоге становятся чудовищами или забирают ее у других - Джейкоб думает, сколько времени на это ушло у Рота, у Торн, у Старрика - у всей этой славной компании нынешней элиты Лондона (это едва ли имеет значение, потому что ему все так же хуево, трясутся руки, болят виски и что-то трепыхается в груди - Иви говорила, так бывает, когда люди теряют смысл жизни); он зажмуривается - на плечах так и остался пепел после мастерской - красивая, наверное, метафора; если закрыть глаза, конец кажется чуть ближе.        Это смешно, но у него все еще хоть на что-то остались силы.        - Зачем ты это сделал? Зачем, скажи? - он не узнает собственный собственный голос - настолько тот отчаянием сквозит.       Может, тебе стоит перестать заниматься хуйней и калечить себя и всех остальных. В конце концов, в кассах, блять, полно билетов в один конец.        Стены Альгамбры рушатся от огня - Джейкоб чувствует себя погребенным под их пеплом.        Где-то на крышах кричит вороненок со сломанным крылом.