Фейерверки

— Отото, ты дрался или трахался? — Я сам не понял. Учихи… — /мечтательно/ Даааа, Учихи.

             Насмотревшись на фейерверки и прикинув, что стоит пройтись и проверить, чем заняты Хораки-сан и Акеми, и нельзя ли потихоньку украсть у чиновника таю для замечательного продолжения вечера, Тобирама поднялся наконец с бортика фонтана и направился поближе к гражданским.       К его удивлению, свиты Акеми там уже не наблюдалось, хотя Министр Риса ещё мелькал. Это было практически вопиющим нарушением всевозможных приличий и норм, и Тобирама осторожно подошёл к Хораки, завёл вежливый разговор ни о чём.       Чиновник, впрочем, не обманулся и, отозвав Сенджу в сторонку, уточнил:       — У прекраснейшей Акеми-таю от красоты нынешнего празднества прихватило сердце, и, дабы не позволить сему цветку увять раньше срока, я попросил её удалиться отдыхать. Тэцуо-сан, вы ведь сведущи в медицине, насколько мне известно? Если у вас будет возможность уберечь лепестки от опадания, я был бы вам за подобное весьма благодарен.       Тобирама согласно склоняет голову и возвращается в сад незамеченным. Раз у Акеми появились дела, то он может немного погулять в своё удовольствие.       Хорошим это не кончилось. Потому что Сенджу не то что не везло… Везло, конечно! Его трижды звали присоединяться к трахающимся парочкам. Симпатичный шиноби — крайне интересный потенциальный половой партнёр.       Но вот с какого момента он на них постоянно натыкался — другой вопрос. Сенсорика трахающихся от просто сидящих в обнимку не отличала до того самого момента, как пряный запах удовольствия не ударял в нос и всё внутри подбиралось.       Заметив лениво — и в одиночестве! — сидящую у уже другого уединённого фонтана Кураму-которая-не-Курама, Тобирама решил сперва приглядеться издалека. Но куноичи сидела, болтала рукой в воде, дразня сонных пухлых рыбок, и даже веер убрала за пояс. Задумчивая улыбка странным образом превращала хищную красоту женщины во что-то тонко-нежное.       Сенджу ещё поколебался — подойти, не подойти? Но после всё-таки пошёл.       В конце концов, если он сидит в приятной компании, шанс, что на него снова вывалится полуодетая юдзё невнятного пола и потащит в кусты с определёнными целями, стремится к нулю.       Насколько шиноби были непопулярны сами по себе, настолько же внезапно оказались привлекательны в сексуальном плане.       Приметив сворачивающие в их сторону огоньки сенсорики, Тэцуо проскользнул почти бегом к фонтану и вежливо изобразил кивком поклон:       — И снова позволите ли побеспокоить ваш покой?       Куноичи ответила вежливым полупоклоном, но вставать не стала.       — Позволю. Не желаете присесть? Здесь очень спокойно, вдали от большинства, предающегося удовольствиям плоти.       Изуна держал лицо, но удивился тому, что Сенджу решил вернуться. Что гражданские девки его не привлекли, было неудивительно, но вот так вот вернуться, даже зная, что он носит мон чужого клана, а значит может оказаться вообще кем угодно?       А Тобирама даже несколько поспешно устроился у фонтана, злорадно встретив разочарованный взгляд парочки, которая, что-то пробормотав, быстро скрылась. Грешным делом он подозревал, что его просто кто-то подставил, поспорив на Тэцуо Сенджу на кусок земли или крупную сумму, что за ним аж бегают.       В любом случае участвовать в этом он не собирался, его это не развлекало.       Молчаливая девушка из неизвестного клана его устраивала, ведь мешать она не будет, как и болтать, чтобы самой не проболтаться.       Изуна на парочку покосился даже с удивлением, зато отчётливо понял, что именно вынудило Сенджу искать его компании. Если за ним устроили охоту с целью затащить в постель — женское общество прекрасно его от этого прикроет.       Пусть оно и не совсем женское.       А пока можно вдохновенно разглядывать хенге Сенджу и выискивать в нём мелкие ошибки, заметные глазу опытного иллюзиониста.       Тэцуо даже после недолгого размышления понял, кто же столь страстно желал затащить симпатичного в целом, но ничем не необычного Тэцуо в определённую позу. В конце концов то, что он нагло свалил к Изуми, ещё не спасло его от того чиновника. Он, как и многие, почему-то решил, что выносливость Сенджу имеет что-то общее с невоздержанностью Учих и решил, что послеоргазменный шиноби будет соглашаться охотнее с его предложениями и требованиями. Очень уж специфичен подбор тех, кто на него вываливался, от юдзё до парочек-аристократов, все те, кто могли на такое просто так сами по себе согласиться. Ради развлечения.       Тяжело вздохнув, Тобирама раскинулся вдоль бортика фонтана, выгнувшись и погружаясь взглядом в небо.       А когда-то давно, пока ани-чан не занялся вопросом зрения, он не различал звёзд…       Изуна тем временем недоумевал и препарировал собственные эмоции. Это было странно. Очень, очень странно было вот так сидеть рядом с совсем расслабившимся Сенджу. Настолько, что его хотелось аж палочкой потыкать, а то и обнять и спросить, кто ж его беднягу ТАК заебал, что он расслабляется при незнакомом шиноби неизвестного клана.       Ещё подумав и повоевав с сомнениями, Изуна таки решился, коснулся руки Сенджу.       Тобирама чувствовал движение, но в нём не было опасности, просто потянулась Изуми. Он даже честно среагировал. Приоткрыл глаз и вопрошающе потянул «мммммм»?       Будь тут Акеми, возмутилась бы что это не мурлыканье, и ему пришлось согласиться бы и повторить с мурчанием.       У Изуны аж дыхание перехватило от такой феерической наглости. Но на вопросительное мычание стоило что-нибудь сказать, потому что иначе ему эмоции не дадут спокойно сидеть.       — Восхищаюсь способностью расслабляться при незнакомцах, — пояснил он своё действие. — Или просто усталость?       «Самоуверенность и бахвальство», — хмыкнул честный голос в голове.       — Такая ночь, — вдохновенно начал Тобирама, но, наткнувшись на красноречивый взгляд, поперхнулся и просто заржал, — да нет, просто любые травмы, которые мне способны сейчас нанести окружающие меня, не будут ни фатальны, ни болезненны, и сражаться не помешают.       Хвастовство? Нет, просто отстающие в мощи и ударном уроне ирьенины и сенсоры на определённом моменте совершают качественный скачок. Он пока не брат, но… это только пока.       И разумно — когда ты можешь ради своего комфорта позволить себе потери, их не бояться. Иначе с его работой крышечкой не то что поедешь — улетишь.       Изуна аж воздухом подавился от такой заявочки, и судорожно напомнил себе, что он — во-первых, куноичи, во-вторых, не Учиха, и тем более не Учиха Изуна, обладатель мангекью. И нет, не надо его сейчас активировать, чтобы наглядно продемонстрировать наивному Сенджу всю глубину… ситуации. Они же не хотят развалить пол-столицы? Ни одному клану этого не простят. Но оставить такую заявочку без ответа всё же не смог.       — Самоуверенно. Тогда я, пожалуй, подожду, пока с тебя окончательно сползёт хенге, — а оно и впрямь начало сползать — гражданский бы не заметил, но иллюзионист видел, — вдруг у тебя и впрямь есть причины для подобной самоуверенности?       Изуна понимал, что перед лично ним столь самоуверенно имел бы основания себя вести разве что Хаширама, но тот не скрывался под масками. Но сейчас он — милая куноичи, и сбрасывать маску — нельзя.       Тобирама пожимает плечами. То, что хенге иногда ползёт — не страшно. Пару раз оно сползало во дворце, помнится, одна дама даже проблевалась от увиденного. Тогда это было специально и это были те же самые ненавидимые при дворе шрамы. Больше вопросов не задавали. Пару раз показать и больше не волноваться.       Технику Тобирама подхватывает голым контролем и натягивает обратно, легко и привычно.       — Жди, да. Но я всё-таки буду вежливым и не буду демонстрировать тебе жутковато располосованную рожу, — хмыкает Тобирама, оценив переход на фамильярность. Лицо-то у него действительно располосовано.       — И красивые красные глаза демонстрировать не будешь? — ядовито фыркает Изуна. Не то чтоб он и правда так думал, но в категорию «тех, кто вообще имел право на такую самоуверенность», пусть не перед ним, а перед средненькой куноичи, среди Сенджу у него попадали немногие. Шрамы на лице среди этих немногих были не только у Тобирамы, но посмотреть на реакцию на такое предположение — хотелось. Даже не лицо — чакра, ведь Изуна тоже один из лучших сенсоров.       И если он не дай Ками угадал…       А, собственно, что? Он милая средненькая куноичи, которая может вот так нагло посидеть и полюбоваться на расслабленного Сенджу. Редкое зрелище, что ни говори, а Изуна любил редкие зрелища. А Тобирама снова громко и со вкусом смеётся.       — Вилку видела? Не веер, красивых красных глаз не имею, — и тихо фыркает, посмеиваясь и стараясь не вспоминать действительно красивые алые глаза, — тут уж скорее тебя по крылообразному мону можно заподозрить в чудесных алых глазках.       И он снова лениво косится на куноичи на фоне неба, что тоже красивое зрелище. Верит ли он в возможность того что перед ним сидит кто-то из алоглазых Учих? Даже ему не может так феерически не везти на Учих.       Изуна тихо смеётся тому, как Сенджу ушёл от нехитрой подначки. Заподозрить в чудесных алых глазках? Конечно, можно. Только по тону Сенджу очевидно — на деле он так не думает. Вот и пусть не думает.       — Но, похоже, нынче слишком красивая ночь, чтобы омрачать её разными подозрениями, м?       — Нет, я, конечно, могу связать, допросить и устроить сеанс «узнай друг друга поближе», но мы вроде как договорились, — лёжа пожимает плечами Тобирама, по сути согласный с тем, что и под хенге и чужим моном им более чем комфортно       — Броситься, подраться, развалить пол-дворца, — согласно фыркает Изуна. — Успеется. Сегодня — слишком хорошая ночь.       И тоже расслабляется, опираясь на руки и чуть откидываясь назад, прикрывает глаза, продолжая наблюдать из-под длинных ресниц.       — Таки прямо полдворца, нээ? — тянет Тобирама с лёгкой поддёвкой. Всерьёз издеваться лениво, но вот Изуми не показалась ему массовиком-затейником. Гендзюцу вообще не очень созданы для того чтобы разносить дворцы.       Изуна тихо смеётся, вспоминая, что остаётся после него на поле боя, и тут же отбрасывает эту мысль, придумывая прямо на ходу красивую отговорку.       — Конечно. Знаешь, на что способна толпа пьяных гражданских под массовым гендзюцу?       — И тут из кустов по закону жанра вываливается клубок из людей, и мы минут пять пытаемся понять, дерутся они или трахаются, но не спешим разнимать, ибо удовольствие от этого там все получают, — хмыкает Тобирама, с удовольствием потягиваясь на бортике, — то есть ты хочешь сказать, что есть что-то более страшное, чем происходит сейчас, что может с гражданскими сотворить гендзюцу?       Изуна задумывается, прежде чем начать говорить. Потому что если он начнёт рассказывать об искусстве иллюзий — Сенджу его не заткнёт. Просто не заткнёт.       — Гендзюцу… Ты — Сенджу, следовательно, ты сталкивался с Учиха и наверняка попадался в боевые иллюзии. Грубые, примитивные, быстрые. В бою не до изящного искусства, лишь бы тормознуть, подставить под удар. Но в спокойной обстановке, когда есть время вдумчиво творить, иллюзии становятся настоящим искусством, способным на всё. Сейчас они просто раскрепощены алкоголем, и то не все, их ещё сдерживают рамки, нормы, маски… А многие из них даже под алкоголем боятся поверить в то, чего на самом деле желают. А желания некоторых и вовсе неисполнимы. Хочешь, я запрещу им всем лгать? На этот вечер, к примеру. Это так легко… Но ты представляешь себе, чем обернётся для них полная, абсолютная честность, пусть и всего на вечер?       Наверное, иллюстрацию для словаря кандзи «мечтательность» можно было рисовать с выражения его хенге. Под ним выражение лица было совсем вдохновенным.       — Кхм, мы перешли к эротическим предложениям? — всё-таки чуть смутился своей реакции Тобирама. — Но вообще интересно. Уже пробовала такое? И как прореагировали?       Модус «любой» смещался «любопытством» всегда.       — Пробовал…а, — он чуть запнулся, но вовремя вспомнил, что о себе положено говорить сейчас в женском роде. — Маленькая деревенька, тихая, мирная… Они лгали себе и друг другу каждый день. Они считали это вежливостью, компромиссом, долгом, порядочностью — и всё это стёрлось. Они начали высказывать в лицо то, что думали, делать то, что хотели, не сдерживаемые более рамками морали и приличий. И, хотя были и тайно влюблённые, наконец-то признавшиеся и побежавшие любить, скрытой за нормами ненависти оказалось намного больше. Когда я оттуда ушла, половина деревни просто поубивали друг друга, столько ненависти они скопили в себе. Взрослые, дети… без различий. Только самые маленькие ещё не успели увязнуть в этом.       — Неразумно. Остаться, понаблюдать, собрать статистику, — Тобирама задумчиво потёр ладонью подбородок, — потому что в этом же и смысл — узнать что там, под этой ненавистью и глубже. Есть ли оно? Как бы в итоге сложилось? Что стало бы через неделю, месяц, год?       Влияет ли гендзюцу на совершенно все чувства или вытаскивает первое ассоциативное? Имеет ли массовый триггер, уводит ли за собой окружающих, притупляет ли иные чувства?..       Про то, что выборка должна быть широкой, Тобирама всё-таки промолчал. В крайнем случае будет знать кого искать, когда начнёт твориться беспредел в заброшенных в глубине страны деревушках.       — А вот тебе и статистика, — ответил Изуна. — Люди просто не успели понять, что там, под ней. Оно есть, это что-то, но чтобы до него докопаться — нужно снять маски и совершенно искренне не ужаснуться от того, что под ней. Ни под своей, ни под чужой. То, что я использовала, просто блокировало возможность лгать, всё остальное — чистые особенности человеческой психики. Хватать первую попавшуюся ассоциацию и реализовывать её. Окружающих, под неё не попавших, за собой не уносит, иные чувства не притупляет. Даже наоборот — заставляет все чувства, что были сдержаны блоками и масками, вывалиться наружу. Повторять эксперимент я не стала. Но сорвать маски со всего двора даймё мне иногда очень, очень хочется. Только наблюдать за этим надо будет издалека.       — Надвое сказано. Там — замкнутое общество. Тут — открытое. Двуличное, да. Но если чиновник хочет маленького мальчика или хрюшку, то он делает дела днём, восхищается женой, а ночью идёт в бордель и берёт мальчика или хрюшку. Честно потакает себе. Так что как бы не выросло обратное, тщательно скрываемое — человечность, понимание и желание помочь.       Тобирама задумчиво смотрит на небо и вспоминает — себя, брата, врагов и друзей. Такие ли они там, под масками?..       Хорошо бы испытать это на себе. Не сейчас и не здесь, ками, нет, конечно, но вот наедине с собой, когда не страшно и нечего бояться — обязательно.       Изуна медленно вдыхает, пробуя чакру на запах.       — Может быть, ты и прав. Но это не должно быть срывом, понимаешь? Вот ты сейчас говоришь, что не опасаешься меня. Ты не знаешь, кто я, хотя можешь предполагать, я не знаю, кто ты, хотя точно так же предполагаю. Знай мы точно — мы оба вели бы себя совершенно иначе, но именно маски дают нам возможность спокойно беседовать об искусстве иллюзий. Потеряй ты сейчас хенге на самом деле — что бы ты сделал? Испугался? Попытался бы убить свидетеля? Попытался бы запугать?       Трудно не вспоминать алые глаза напротив, волнистые волосы, обхватывающие талию ноги, тело на плече. Чтобы он сделал, окажись они без масок?       — Трахнул бы, — максимально честно говорит Тобирама. В конце концов, самая прелесть такого ответа — сочетание абсолютной честности и того, что всё равно не поверят.       Ну и да, местами мерзкий характер грубияна-вояки Сенджу обоснован. Высоким стилем они уже отобщались в мозг.       Учиха смеётся, долго и искренне, а отсмеявшись, отвечает:       — Ты удивительный человек, Сенджу. Я запомню твои слова.       О, он запомнит. Нет, правда — настолько хлёсткая искренность, без тени страха, притворства… Изуне хотелось бы содрать с него грёбаное хенге и посмотреть в глаза. Потому что…       Потому что эта искренность неожиданно дала повод взглянуть на всё с другой стороны. Маски-без-масок. Когда привыкаешь видеть в ком-то врага — не замечаешь ничего кроме. Но надев маску и поговорив, можно неожиданно увидеть за врагом — человека. Вот такого, который может не таить коварных планов, а искренне хотеть какой-то позитивной ерунды. Может, брат все эти годы видел в своём Сенджу что-то особенное как раз за счёт этого? За счёт того, что видел его в такой маске-без-маски?       Изуна пока не знал, что пересилит — желание содрать с Сенджу маску или понимание того, что к действительно опасному врагу эта шутка не относится? Хотя…       — И что же, даже зная о том, что ты не в уютной безопасности, всё равно рискнул бы? — вкрадчиво интересуется он.       — Трахнуть? — Тобирама серьёзно думает. Нет, ну правда, рискнул бы?       — О да, — согласно кивает, — рискнул бы. Сама же говорила — обоюдная опасность. Ты не знаешь кто я, я не знаю кто ты, так что…       Пожимает спокойно плечами и с иронией косится на куноичи. У той длинные ресницы и божественно красивый рот. Пошлые мысли столь очевидны, что вряд ли он удивит её своими фантазиями.       Впрочем это — как рассказ о той деревне. Чуть-чуть честности безотносительно к текущей ситуации, потому так легко всё и идёт. А ночь уже не душная, а просто тёплая, хотя, казалось бы, осень. Печати, всё дело в них, подсказывает сенсорика. И просто чудовищно потолстевшая кубышка Узумаки на заказах от страны Огня.       — Так что остаётся разве что пара нюансов, — фыркает Изуна, косится в ответ с не меньшей иронией, растягивая губы в улыбке.       Да, совсем таких незначительных нюансов, что Сенджу пока так и не понял, что общается не с девушкой. И даже любопытно, сбежит или нет?       — Я весь внимание, — мурлыкает Сенджу, копируя знакомые интонации.       Он не лукавит, когда говорил, что Изуми сравнима с таю — одна из немногих. Ночь с такой девушкой — определенно удовольствие. И да, эти губы. Тобирама широко ухмыляется — кажется, эти губы таки окажутся на его члене, и это заводит.       А ещё, кажется, спать с чужими куноичи — его маленькая отдушина, что ж, почему нет?       Изуна ухмыляется, узнавая интонации, и копирует их точно так же, даже с той же таю, прогибаясь в плечах откровенно-женственным жестом.       — Я не женщина.       И вот не то чтобы лично его это как-то смущало, даже в сочетании с маской, в которой мужчину и не заподозришь. А вот реакцию Сенджу хотелось отследить и запомнить.       За изгибом Тобирама следит с удовольствием, а вот после слов радуется, что хенге может само застыть в его любимом выражении лица — кирпиче. Мысль, что она ещё девушка и ни разу не была с мужчиной, он откидывает как мертворожденную и просто реагирует согласно ситуации.       — Либо, блядь, поржать и разойтись, либо имей в виду — я всё равно хочу от тебя минет.       И он очень, ну очень хочет побиться головой о стену. Или подраться с братом.       Минет-то он хочет, ему как-то всё равно, что там между ног у того, кто будет ласкать его ртом, но вот всё остальное… Тобираме хватало Акеми, и помимо неё он дважды в своей жизни спал с другими шлюхами по случаю. Куда уж там опыту с мужиками…       Реакция Сенджу смешит Изуну, и она же заставляет заподозрить, что тот попросту неопытен. Испытывал бы отвращение от мысли спать с мужчиной — второй части бы не сказал, а имел бы опыт — не постеснялся бы и не только про минет сказать. А чувствовать — и доказывать — собственную привлекательность всегда приятно.       — Буду иметь в виду, — всё тот же тон, и снимать иллюзию с шеи он вовсе не торопится, только меняет позу, но вот перебираться на траву не хочет — вот ещё, кимоно пачкать. Только переносит руки и вес, нависая над так и лежащим на бортике фонтана Сенджу, смотрит с улыбкой, уже не настолько блядской, как в первый момент, скорее с любопытством.       Поржать и баиньки, как говорит старший брат, выставляя слишком отчаянно желающую его ребенка женщину поутру спокойной, отдохнувшей и весёлой. Собственно семейное, и Тобирама издаёт короткий смешок, оценив игру. Внимательно рассматривает «Изуми» и прикидывает, сколько же всего так можно провернуть — без хенге на лицо и прочих радостей.       Он — или она — перебирается поближе и Тобирама вопросительно приподнимает бровь, мол, что такое? Не намекают ли ему нагло сваливать в мир придворного великолепия, где на его член строят такие же планы, как дома — на братов? Эх, а он так хорошо лежал.       Изуна наклоняется ещё ниже, целует мягко, но настойчиво глупого, недогадливого Сенджу. Вот неужели это наивное создание и впрямь решило, что если бы он сам был против идеи потрахаться, то стал бы вести себя настолько провокационно? Нет уж, ему попалась интересная добыча, и так просто он его не отпустит!       В поцелуй Тобирама успевает ошарашенно хмыкнуть, но с удовольствием погружается в новый опыт. Поза непривычная, но вот в поцелуе нет чего-то неприятного. Мягкие губы, привкус помады, деликатный язык — и Тобирама лениво ведёт вдоль него, касается губы и снова гладит.       Эта леность — знакома, и у Изуны складывается стойкое ощущение, что они учились целоваться у одной и той же женщины. Но это даже лучше, значит можно примерно представлять, чего ожидать от партнёра. Можно даже лечь — не наваливаясь, но просто, а вот лица касаться Изуна пока не спешит. Просто не хочет — касаться хенге не интересно, ощущения не те, а то, что он может ощутить под ним, он пока знать не хочет.       Подозрения и точное знание — совсем, совсем разные вещи.       А Тобирама продолжает сравнивать его с женщиной. И не находит отличий — лёгкий, целуется мягко, изгибы тела плавные, под кимоно другие и не могут быть.       Ему приятна эта невинная ласка, и он осторожно приобнимает… Изуми одной рукой, кладет ладонь чуть выше оби и легко прикусывает нижнюю губу по-прежнему восхитительного рта.       Им торопиться некуда, а значит, можно спокойно начать с длинной, красивой, ласковой прелюдии — всё как Изуна любит. Не спеша, со вкусом соблазнить, заставить все мысли — как свои, так и партнера — уйти в сторону происходящего действа, и только потом уже приступать к основной части. И никаких резких движений.       Провести пальцами по плечу, медленно, от руки к шее, давая возможность остановить себя и вывернуться, погладить — ласково.       Гладит — тоже не неприятно. Пальцы не нежные, куноичи… то есть шиноби, но чуткие и ненавязчивые. Прикосновение щекотное, Тобирама кривит уголок рта и чуть задерживаясь обновляет хенге. Удерживать технику при сексе — его конек, многолетний опыт. Слезет, да?       — Изуми? — с легким вопросом напоминает Тобирама, — несколько нюансов. Ты из Мизу и у тебя тентакли? Говорю сразу, я — против.       Великолепно, нервные шуточки. Какой же он мальчишка.       Изуна смеётся, отрываясь ненадолго.       — Нет. Не из Мизу. Огонь — моя родина, если тебя это успокоит, — и всё-таки касается хенге на лице. Мог бы развеять, но пока незачем. Ведёт по скуле, к подбородку, смотрит. Под хенге реакции всё равно не увидеть, но пусть пока так. Приподняться, позволить руке соскользнуть в вырез официального кимоно, пока не развязывая пояс. Да, тело тоже скрыто под тонким слоем чакры, и в другой ситуации это бы даже раздражало. Значит, скрывает цвет кожи, или приметные шрамы, или просто недостаточно умел, чтобы накладывать частичное хенге.       Приподняться ещё, развязать его пояс, и снова наклониться за поцелуем.       Тобирама пассивен даже не потому, что ему неприятно или он не хочет что-нибудь сделать. Просто куда торопиться? Да и несколько странно понимать, что под красивым цветастым кимоно такое же мужское тело. И трогать его для удовольствия — странно. А вот ответить на поцелуй приятно, тронуть сложную прическу — надо же, не парик…       Главное — не торопиться и медленно смещать баланс, думает Изуна. Подставить прическу под касание так, чтобы из неё выпала шпилька — эти мерзавки всё равно в его гладких волосах не держатся. И где-то тут Изуна мысленно благословляет привычку носить хвост. Распущенные волосы заметно меняют его черты лица, так что шансы остаться неузнанным даже без женской причёски всё ещё высоки.       Всё более решительно Тобирама вынимает шпильки из сложной причёски, благо опыта в этом у него достаточно, чтобы не причинить боли. Свободные пряди ложатся длинным лентами и Тобирама гладит их кончиками пальцев — красивые.       Изуми так и не сказал, как его звать, потому пусть будет так:       — Изу-чан, тебе жаль косметику?..       — Ровно настолько же, насколько тебе жаль хенге, — отзывается он, задумчиво прищуриваясь, и решает для себя, что от уже задуманного — не откажется. А вот если Сенджу попытается сбежать — придётся прибегнуть к иллюзиям, заставить забыть. Если не сбежит, даже увидев, как он выглядит без косметики… Это будет впечатляющее достижение, вполне достойное того, чтобы продолжить… знакомство.       Тобирама хмыкает и проводит пальцем вдоль скулы, стирая полосу краски, и тут же окунает руку в фонтан, благо, её только свесить       — Так хочешь увидеть старую полосованную рожу?       — Я так хочу обоюдной честности, — серьёзно отзывается Учиха. — Я готов рискнуть и снять маску, но только если то же сделаешь ты, — и легко касается его щеки. Но нет, пусть сам снимает технику, если захочет. Принуждение в таких вопросах слишком многое портит.       — И не страшно? Я ведь могу быть кем угодно, — медленно облизывает губы Тобирама. От того, что они вроде как хотели делать, от опасности того, что хотят для этого сделать, возбуждение все острее прокатывалось по телу, — и ладно если мы не знакомы, а если — да?       Вопрос в том, окажись они знакомы, как вообще будут решать вопрос с… физиологией, Сенджу старается не поднимать       — Не знакомы — это вряд ли, — хмыкает Изуна, — но нет, не страшно. Может оказаться чертовски обидно, если ты, увидев меня без косметики, всё-таки сбежишь, но не страшно, — наклоняется, смотрит в глаза маски внимательным взглядом, снова целует — легко, едва касаясь губами.       И в этот раз ласка уже не просто ленивая, а эротично-восхитительная, искорками возбуждения проходящая по затылку, и влажный язык рождает совсем иные ассоциации, когда из прикосновения поцелуй становится вызовом. Тобирама отстраняется и облизывает губы, ловит себя на мысли, что хочет больше.       С незнакомым мужиком, точнее ПОД незнакомым мужиком в парке ночью.       Это тоже возбуждает.       — А сам — не побежишь, кем бы я ни оказался, — ухмыляется, вспоминая одного из воинов своего клана. Шрамированное, в ожогах, лицо, разноцветные глаза и вредный характер. Слава соответствующая.       — Достаточно сильных Сенджу, чтобы настолько наглеть, считанные единицы, — с ухмылкой поясняет свою точку зрения Изуна. — А их лица я знаю достаточно хорошо. Ничего такого, чего стоило бы бояться.       Он прищуривается, чуть склоняя голову на бок. Терпение медленно, но верно заканчивается. Он, в общем-то, уже почти на сто процентов уверен, с кем имеет дело, и точно так же понимает, что здесь и сейчас это лично для него ничего не изменит.       И да, он отлично отдаёт себе отчёт, что это фирменная Учиховская ебанутость, проявляющаяся у каждого по-разному, но имеющаяся у всех.       Тобирама щурится, пока хенге открыто улыбается, и провокационным тоном с подтекстом интересуется:       — И как ты хочешь это сделать, м?       Не отпуская удерживаемую массу волос в одной руке, второй он легко откидывает скосившийся угол кимоно и трогает Изуми за ногу. И нет, больше ощущение, что он с девушкой, не возвращается.       — Это — это что? — ухмыляется Изуна, слегка прогибая шею, но не теряя взгляда глаза-в-глаза. — Стереть косметику, содрать с тебя хенге, или… — он притирается бедром к его паху, благо разница в росте позволяет сделать это очень удобно, — это?       Резко шипя, Тобирама выдыхает на движение. Да, определённо это и сделай это снова! Но не говорит и взгляд не отводит, сам касается чужих губ символическим прикосновением.       — И это. И косметика, и хенге, в любом порядке       — Тогда развей свою технику сам, — на пару мгновений серьёзнеет Учиха, подносит ладонь к своему лицу, напитывая её чакрой, и как струёй воды практически скатывает всю косметику за раз, в единый плотный комок, который и выкидывает куда-то в кусты.       На самом деле, косметика не так уж многое меняет. Чуть сглаживает черты, подчёркивает глаза и губы. Правильный акцент — и совсем иное впечатление.       Хенге стекает с Тобирамы легко, волной, без потеков, и так держалось на капле чакры и контроле почти одновременно с тем, как Изуми прекращает существовать.       Изуна быстро усмехается — да, угадал, пусть и почти бездоказательно — и, пока Сенджу не успел опомниться и сообразить, что же он видит, снова наклоняется, гладко-скользкие волосы легко сбегают из чужой руки, и целует, подтверждая всё, что было сказано раньше про попытки убежать, страшно и прочие глупости.       Ему отвечают ровно парой движений, Сенджу не закрывает глаза, и в алых глазах давно знакомое лицо.       А потом кладет ладонь на длинные темные волосы, гладит затылок, и давит, заставляя углубить поцелуй.       Изуна подчиняется легко, благо это ровно то, чего он сам хотел бы, и лёгкий мандраж, успешно скрываемый до того, отпускает — да, можно таки снять маску и не сбежать. И не потому, что обещал, а просто потому, что внешность, в сущности, ничего не значит. Потому что Сенджу под ним не вздрогнул, не напрягся и не попытался сбежать. Может быть тоже предполагал, как и он сам — неважно.       Целуются, уже жарко, прикусывает чужие губы, влажно, синхронно, и, оказывается, с Изу-чан не только сражаться хорошо. После адреналина всегда стоит, а самые впечатляющие бои всегда были с Учиха, утешает себя Тобирама, ловя себя на желании зарычать и опрокинуть, мать его, Учиху Изуну на траву и упасть сверху, или пусть он уже сделает ЭТО снова.       А Учиха ловит его намерения так же, как всегда делал в поединках, выворачивается из женского кимоно, по пути успевая не раз и повторить удачный жест бедром, и продемонстрировать парочку похожих, и не закрывает глаза — он любит смотреть, любит наблюдать за реакцией, ловить её целиком. Чуть резче прикушенные губы, сдавленное шипение, крепче сжавшаяся рука в волосах, резче очертившиеся скулы, слегка, едва заметно потемневшие глаза.       Тобирама давит неуместный смешок, кажется, Учиха сейчас вывернется из кожи, но жадно трогает белую кожу, показывающуюся из-под слоев ткани, трогает губами кадык, не стесняясь, стонет на особо удачное движение, не выпускает так удобно намотанные на руку волосы и целует.       — Учиха, хаа-а.       — Ммм? — вопросительно приподнимает бровь Изуна, вытряхивая Сенджу из парадного кимоно, пытаясь сделать это побыстрее, но не порвав. — Фшш, глупые тр-ряпки!       Тобирама всё-таки смеётся, выпутываясь из одежды, приподнимается, обхватывая за талию и выше, под лопатками, ловя длинные пряди волос пальцами, перехватывает Учиху за плечи и глубоко, но медленно целует, удерживая от суеты и разбивая привычный ритм.       Прижавшийся к бедру чужой твёрдый член уже не смущает.       Тот с готовностью отвечает на поцелуй, в уголках глаз проступают морщинки от смеха, обнимает в ответ за пояс, сцепляя руки в замок. Под руками шрамы, старые, хорошо знакомые, и он ещё успеет сделать то, что с ними хочется сделать.       Мелькает смутная мысль, что соблазнять так, без маски, этого Сенджу куда проще. И как же удачно всё сложилось!       Сейчас он понимает, что вообще-то как последний идиот не сопоставил Сенджу-которого-выследил-у-Акеми и Сенджу-придворного, о котором она ему писала в отчетах… Но знай он точно — разговаривать бы не стал. И многое потерял бы.       Тобирама бы что-нибудь обязательно сказал бы, но в голове у него сплошная похабщина, и он крайне возмущен поведением Учихи.       Тот не мог не знать.       И он резко спихивает Изуну с себя на траву, тяжело дышит, и, кажется был бы не против его сожрать. Жадно облизывается и разводит ноги шире. Рот остался тем же, и это то, чего он хотел с того момента, как его увидел.       Учиха в падении изворачивается котом, приземляясь на колени и руку, довольно жмурится на тяжелое дыхание Сенджу и очень демонстративно облизывает губы.       Разумеется, он знает, чего от него хотят, но подразнить — святое. А потому он наклоняется, легко целует бедро почти у колена, ведет по нему раскрытой ладонью выше.       Это приятно, но это не то. Совсем не то. Сказать, чтобы сделал это снова, у Тобирамы не получилось, но вот опять сгрести чужие волосы в горсть и чуть ли не ткнуть носом в ноющий член у него получается само собой. И это совершенно невероятно, что ему это позволяют. Мягкие волосы, нежная кожа, длинные пальцы и без-доли-секунды его убийца Учиха Изуна.       Тот коротко хихикает, когда Тобирама хватает его за волосы, не напрягает шею, позволяя Сенджу демонстрировать темперамент. Ведь это восхитительно, открывать в сдержанной ледышке такое нетерпение.       Обхватывает губами крепкий, с капелькой смазки на головке, член, слизывает эту самую капельку, позволяет руке на затылке руководить собой, оставляет свою руку опираться на бедро Сенджу.       Мысль Тобирамы о том, что он все-таки ебанулся или поехал крышечкой, укрепляется после того, как эти восхитительные губы смыкаются на его члене. Нежно убрав все пряди и волоски, собрав в один узел, который он сам удерживает рукой, Тобирама даже не столько от ощущений, сколько от вида понимает, что может кончить просто потому, что это красиво. Что это этот самый Учиха, и как же ему хорошо!       Осторожно гладит кончиками пальцев того по загривку и почти тут же давит на голову, заставляя взять глубже.       Опыт Изуны, много более разнообразный, чем у Сенджу, позволяет ему легко подчиниться руке, любоваться сквозь ресницы бледными волосками на бледной коже, ласкать член во рту языком.       Да, он умеет всякое, и на первый опыт — если он верно угадал, что мужчин у Сенджу раньше не было — лучше бы ему побыть снизу, потому как к этому нужно привыкать и с первого раза Сенджу скорее всего не получит от такого удовольствия. А не-взаимное удовольствие в постели Изуна не то что не любил — не признавал вовсе.       Изуна — на коленях — отнюдь не кажется побежденным или ослабленным, в то время как самого Тобираму почти ломает. Ему хорошо, безумно хорошо и каждый взгляд на член, появляющийся из совершенной формы рта только добавляет градуса этому. Волосы в руках, такие густые, неровно обрезанные, тёмные глаза из-под ресниц, рука, упирающаяся в бедро — всего этого слишком много и он хватает воздух ртом, ему мало белого учишачьего тела, надо и хочется больше, трогать, видеть, владеть. И в то же время оно жжётся, и Сенджу не стыдно — он хватается руками за бортик фонтана, выгибается в пояснице и стонет сквозь зубы от отчаянного удовольствия       Изуна видит это, видит, что рука в волосах уже не пытается его направлять, и перехватывает инициативу.       Его руки скользят выше, оглаживая бока, грудь и плечи Тобирамы, проскальзывают под прогибающейся поясницей, оглаживая и её. Ему нравится чувствовать под пальцами бледную тонкую кожу, покрывающуюся мурашками от прикосновений.       Очень скоро он отмечает, что реакции слишком усиливаются, бедро под ладонью отчетливо вздрагивает, и Изуна легко выпускает член из губ, ловя его ладонью, чуть сжимая, но не двигая рукой, легко целует живот, бока. Он всё ещё сидит рядом, сбоку, и наклоняется, но не наваливается сверху. Проводит кончиком языка по длинному и широкому шраму на боку, результату своих стараний и медицинского гения Хаширамы, поднимается выше. Ему хочется много, много всего, но Сенджу, кажется, сейчас кончит от переизбытка эмоций и сбежит.       Изуна совсем не хочет, чтобы тот куда-то сбегал. Его добыча!       Очередной поцелуй — в ключицу, после — плечо, основание шеи. Там под кожей бьется вкусная венка, так и куснул бы, но рано. Небольшая передышка — только вздохнуть, чуть воздуха, немного рассеется туман, и доли мгновений для принятия решения.       Тобирама откидывает голову, подставляя шею, жмурится, но голос решительный. Он знает, чего хочет.       — Кусай.       Изуну дважды просить не пришлось. Он аккуратно впивается зубами в шею, почти нежно слизывает проступившую кровь. Такое кружит голову до непроизвольной активации додзюцу, ведь Сенджу сам — сам! — этого просил!       Изуна почти стонет, сжимая зубы чуть крепче, но всё равно не причиняя серьёзного вреда. После с усилием разжимает челюсти, зализывает ранку, смотрит широко раскрытыми глазами. Томоэ в них медленно ползут по кругу, не решаясь слиться в узор, и влажными от слюны и крови чуть припухшими губами Изуна снова целует Тобираму в губы.       Тот злобно и резко кусает его за губу, прокусывает, набрасывается сверху, и оба летят на траву. В полёте Изуна изворачивается и приземляется на Тобираму, который мигом подкидывается, прихватывает зубами его ухо и совершенно восхитительно шипит:       — Крепче, блядь, кусай! — и показательно трётся твердым, влажным членом о бедро Изуны.       Учиха смотрит на него, и в глазах уже мангекью. Сенджу видел его лишь однажды и тогда это едва не кончилось для него смертью, но сейчас Учиха просто смотрит, растягивая свои непристойно пухлые губы в зверском, демонстрирующем зубы оскале.       Про Изуну редко вспоминали, что он младший брат демона Учих, но очень, очень зря.       И он снова кусает — подбородок, челюсть, шея, не стесняясь, не сдерживаясь — приглядывая разве что чтобы всерьёз не перегрызть горло. Слизывает кровь, и от картины, которую видят сейчас его глаза, кажется готов кончить прямо так, даже не касаясь себя. И демонстративно облизывает пальцы свободной, не опорной руки.       И снова кусает, уже за ухо, шипит вкрадчиво:       — Расскажи мне, чего ещё ты хочешь? — влажные пальцы скручивают сосок. — Этого? — ногти царапают живот, пока рука спускается к его члену, обхватывает его. — Этого? — пара движений — и рука сползает ещё ниже, глубже меж разведенных бледных бедер, пальцы проходятся меж ягодиц, чуть надавливая. — Или даже этого?       Тобирама откидывает голову и в глазах — муть. Он даже не стонет, прижимается ближе, подставляет шею, чтобы было удобнее кусать и трётся членом. Изуна мельче, сидит сверху, удерживается на бёдрах и скалиться, всё лицо в крови Тобирамы, а тот только цепляется за его спину, гнётся, подставляя целые участки кожи. В какой-то момент он не удерживается, пытается упасть, распластаться, но его удерживают за спину, цепляют сосок. Он не очень чувствительный, но от резкой боли Тобирама только жадно выдыхает:       — Да-а-а-а-а-а-а…       Это было именно то, чего ему не хватало, то, что он хотел бы без всяких оговорок, и, когда Изуна пытается соскользнуть ниже, обхватывает его за талию ногами, но он все равно отстраняется.       От касания на члене его словно подкидывает, он разводит ноги шире, будь ему стыдно — щеки бы пекло, но он лишь быстро и осторожно касается языком лица Изуны, лижет быстро, часто, пытается придвинуться, вжаться еще ближе, но хватает лишь на сжатое «Ещё».       Остатки сознания позволяют пока не стонать имя любовника.       И эта открытость, желание большего создают настолько прекрасную картину, что никаких мыслей в голове не остаётся. Изуна снова поднимает руку, ловит пальцами язык Тобирамы, заставляя его облизать их, после отстраняется, чтобы запечатлеть картину в голове целиком, и опускает ладонь, уже не думая о том, что у партнёра нет такого опыта, грубо вдавливает в него два пальца, но после всё же вспоминает о толике осторожности, замирает, давая немного времени привыкнуть, прежде чем чуть развести пальцы, растягивая, и прикусить ухо, так и просящееся в зубы.       Тобирама всхлипывая, вздрагивает, не в силах расслабиться, утыкается лицом в плечо Изуне, всхлипывает, но не пытается отстраниться.       Изуна шипит что-то успокаивающее, почти ласковое, но ухо из зубов не выпускает. Ногой подтягивает к себе своё кимоно, где-то в его складках должен быть флакончик масла, и даже если Сенджу — грёбаный мазохист, сам Изуна боль не особенно любил. Он перетряхивает кимоно как последнюю тряпку, но находит-таки искомое, выдёргивает пробку, едва не проливая полфлакончика просто так, щедро льёт на ладонь и ненадолго убранные пальцы.       — Верни, — тут же требует Тобирама, ему холодно, он подкатывается под руки, мурчит довольно. Его сейчас поимеют: но нет в этой мысли ничего страшного, изнутри печёт предвкушением и он стонет тихо-тихо, для себя:       — Изуу-ууна.       Учиха фыркает на это требование, демонстративно, чтоб Сенджу видел, проводит ладонью по члену, покрывая его смазкой, а после подхватывает Тобираму под бедра, и пытается не показать, какой дрожью его пробило от этого стона-имени.       Он толкается внутрь плавно, и смотрит, не отводя взгляда, стонет, не скрываясь от того, как ему хорошо.       — Ещё, пожалуйста, — Сенджу не хорошо, скорее хорошо от того, что больно и глаза напротив, страшно, что поднимаются пальцы, но он помнит чужие губы, руку в волосах. Стонет, цепляется за плечи:       — Ещё!..       Учиха хрипло дышит, срывается на стоны от этого «ещё!», не в силах перестать смотреть, сжимает пальцы на чужих бедрах так, что наверняка останутся синяки, двигается ритмично, на каждое «ещё» толкаясь глубже, и наклоняется, чтобы быть ещё ближе, чувствовать больше, и руки на плечах, жар вокруг, и зрелище, которое ещё долго будет стоять перед глазами.       Больно, неприятно, непривычно, щекочут грудь потёки собственной крови и, кажется, голова у Сенджу всё-таки чуть проясняется. Тобирама хватает воздух ртом, усилием воли заставляет тело обмякнуть, успокоиться и не сопротивляться. Изуна напротив по-прежнему в его крови, горячий, белый и чуть не светящийся в темноте.       Учиха ловит это мелькнувшее изменение, задавленную попытку возразить, освобождает одну руку, упирается ей в траву у плеча Сенджу, переносит на неё вес тела с коленей. Ему хорошо, но всё же не настолько, чтобы совсем не думать об ощущениях того, кто под ним.       Он облизывается, очищая губы от крови, целует Тобираму снова — слегка неудобно, приходится тянуться, но ничего невозможного. Тот отвечает — без задержек, промедления или нежелания, но дыхание слишком ровное и тело в идеальной позе, где расслабленное, где напряжённое.       — Хорошо, — выдыхает Тобирама, жмурится, откидывает голову, демонстрируя покусанную шею.       Изуна сползает чуть ниже, проходится языком по укусам на шее, слизывая кровь, легко целует непокусанные места.       Капля фальши в этом «хорошо» ему всё же чудится, и это повод подыскать способ снова заставить Сенджу отвлечься от неизбежной части неприятных ощущений.       Тобирама сам прогибается в пояснице, ищет удобное положение, не дёргается на касание опухших укусов. Не ему бояться крови, не ему привыкать к боли от Изуны. Тот неожиданно нежен, язык влажный, мягонький, так и хочется цапнуть зубами, чтоб тот дёрнулся, зашипел.       Он так привык, что после кипящего азарта боя на сетчатке долго горит злое, мужское, усмехающееся лицо Учихи, именно этого, и Тобирама хочет именно его. Мягко поддаётся под осторожными касаниями, сползает рукой по спине Изуны, другой удерживаясь за его плечо, и совсем не нежно цепляется и тянет за длинные тёмные пряди.       Учиха прищуривается, почти полностью пряча додзюцу под ресницами, сперва послушно прогибает шею и спину вслед за рукой, тянущей за волосы, а после резко движется всем телом, толкаясь глубже, опуская голову, оставляя пару вырванных длинных прядей волос в пальцах Тобирамы, выдыхает резко, ухмыляется.       Нет, всё же вкусы Сенджу ему ещё изучать и изучать — и он этим непременно займётся.       Потому что представить свою жизнь без вечного врага, а теперь ещё и любовника, Изуна просто не может.       А Тобирама, кажется, наконец ловит момент, вцепляется крепче, отпускает вырванные волосы и совершенно беззащитным движением просто нежно обнимает Изуну за плечи. Касается губами его подбородка, слизывает собственную кровь и со всей дури вцепляется в сгиб шеи зубами, чтобы с урчанием глотнуть чужой крови.       Учиха резко выдыхает, широко распахивая глаза, но не отстраняется, позволяя кусать себя за нежную уязвимую шею, и от контраста нежности и жадных попыток сожрать его совсем куда-то заносит.       Но это же Тобирама, это его Сенджу, собственный, единственный, цепляющий всё внимание, и с ним можно вообще всё. Ему можно хотеть отдаться, а в итоге трахнуть, можно за нежный поцелуй получить укус в шею, а за грубость покорность.       Изуна подаётся вперёд, притирается ближе, чувствует, как скользят по шее чужие зубы с довольным урчанием и жадными прикосновениями, щекочут шею короткие волосы. На плечах те же нежные объятия, а Тобирама нерешительно пытается двинуться навстречу этому движению, настолько неуверенно, что видно явно — впервые с мужчиной, впервые в принимающей позе. Но пресекать его инициативу было бы просто глупо, и Изуна снова меняет опору с ладони на локоть, зарывается пальцами в белые волосы, попутно отмечая их мягкость, гладит их, не дергая, в противовес достаточно резким движениям внизу.       Гладят — приятно, и Тобирама отстраняется от такой заманчивой цели, следует за ладонью, продлевая прикосновение, жмурится счастливо, довольно.       У Изуны мелькает мысль, что из этого воспоминания о довольном, счастливо ластящемся к руке в волосах Сенджу, он точно сделает новую иллюзию. И будет этому самому Сенджу демонстрировать вместо привычной паралички и обездвиживания.       А пока только гладит его и чешет, как кота, хотя на кота Сенджу вот совсем не похож. Он вообще ни на кого и ни на что не похож, но именно этой уникальностью, неповторимостью и влечёт, до полного желания вцепиться и не отпускать, и не отдавать, и вообще утащить к себе и ревниво шипеть на всех претендентов.       Кто бы знал, что это окажется настолько естественно, что физиология почти отходит в сторону, то они бы попробовали раньше. Столько раз сцепляться исключительно друг с другом, пусть и вторя братьям, и не сплестись до самой сути — невозможно.       Тобирама откидывается на траву, гладит белые плечи лёгкими, ласковыми прикосновениями, упираясь пятками в крестец Изуны, и не знает, чего хочет больше, того, чтобы его загладили, и пригреться в ощущениях, или того, что лично он бы охарактеризовал как «грязно выебали».       Изуна и сам не знает, в какой форме он хочет продолжения, но чувствует, что скоро не выдержит, эмоций и ощущений — ярких, противоречивых, острых — слишком много, и не оторваться. Движения становятся чаще, дыхание снова сбивается, и Изуна всё же закрывает глаза, желая растянуть момент. Видеть всё — слишком, просто слишком.       Тобираме наконец-то начинает всерьёз нравится, он чувствует… что-то. Непривычное, но отнюдь не менее приятное, чем его предыдущий опыт. И то, что оно скоро кончится — совершенно не то, на что он согласен.       Извернуться и опрокинуть на траву Изуну, когда тот отстраняется — легко, он не пытается воспротивиться. Упасть сверху, навалится, коснуться губ — они роскошны — и самому впервые тронуть руками чужой член. Погладить, и, чуть жмурясь, самому его направить, опускаясь сверху.       Учиха наблюдает сквозь ресницы, глубоко вдыхает, выравнивая дыхание, пользуясь краткой передышкой. Он ловит Тобираму за ягодицы, но только поддерживает, позволяя ему самому выбрать удобный для него ритм… пока что. Пока течение ситуации само собой принимает интересные и приятные повороты.       Так — гораздо проще и приятнее, понимает Тобирама, да и помощь очень в тему. Он медленно раскачивается, пока не находит лучшую позу, и совершенно игнорирует Изуну, кроме члена, просто всего — слишком.       Откидывает руками с лица липнущие пряди, облизывает сухие губы и снова поднимается и опускается       А спокойно лежать длительное время — всё же поперек учиховской натуры, но Изуна пока сдерживается, ловит-запоминает ритм, выбирает момент поудачнее, чтобы легко толкнуться навстречу. Должную скидку на неопытность он сделал, но валяться брёвнышком — совсем не по нему.       Изуна смещает руку сперва просто на пояс, потом ведёт ей выше, с нажимом, заставляя Тобираму наклониться к нему, и сам прогибается, прижимаясь, хочет ощутить тяжесть и тепло чужого тела. Втягивает его в глубокий поцелуй, облизывает прокушенные ранее губы, оставляет руку на шее, не сжимая, но щекоча затылок и зарываясь в короткие прядки белых-белых волос. Двигается уже сам, но в том же пойманном удачном ритме, второй рукой продолжая помогать Сенджу удержать ритм, не свалиться и не сбиться, отвлекшись.       Тобирама ушёл в себя, но там есть место Изуны, и на его призыв он реагирует тут же. Прогибаясь под тёплой рукой, он постигает, почему же женщины так льнут к мужчинам, мечтая оказаться во власти этой уверенности, наполниться всепроникновением и ластятся с совершенно блядскими глазищами. Его мимика и доступный диапазон эмоций скудны, но он хотел бы высказать переполняющие его эмоции. Просто поделиться — с давним врагом, которого по всем правилам искусства войны подпустил ближе, чем кого-либо.       Не целует — вылизывает рот Учихи, за вязкостью его и своей крови чувствуя вкус самого Изуны — не физический, но чакры и тепла. Рука в волосах заставляет коротко и довольно выдохнуть, прекращая двигаться, ведь сбиться так просто, а Изуна ведёт лучше, чем правильно.       Изуне хорошо, даже более чем, и всё же месяц в режиме «бегал по окраинным ебеням, спал урывками, жрал кого поймал» не мог не сказаться на выносливости, и силы у него явно заканчиваются. А потому он прижимает Тобираму к себе поближе и ускоряет ритм движений, доводя себя до разрядки.       Ему слегка досадно, что он так умотался, и мало, но сил практически не осталось, разве что валяться тут тряпочкой и целоваться. А Сенджу тут трётся по словам Акеми, и имеет только церебральные трудности. И на лице того просто крупным курсивом — недоумение, удивление и обида.       Тобирама осторожно отстраняется от Изуны, осторожно ложится сверху, удерживая себя на локтях, почти накрывает того собой, он выше, шире в плечах, тяжелее. И судорожно формулирует «Это что, бля, было?»       — Месяц беготни кругами по всему приграничью Хи-но-куни, — тихо хмыкает Изуна, снова ловя в объятия перелегшего поудобнее Сенджу. И фыркает, чуть насмешливо: — Не всем же иметь вашу выносливость. Если дашь немного отдышаться, можем продолжить. Только ролями поменяемся, хорошо?       О том, что с самого начала не хотел брать на себя активную роль как раз вот по этой причине, Изуна молчит, не считая нужным уточнять. Получилось как получилось, вышло всё равно не так чтоб плохо.       Тобирама изображает улыбку, осторожно убирает волосы с лица Изуны, гладит виски, легко чешет «рожки» и помогает сгрести кимоно в наиболее удобную кучку. Тот нежится и вообще на удивление несерьёзный и какой-то лёгкий. Не раз сращивавший после переломов его авторства собственные кости Тобирама не может не умиляться — такой вроде взрослый, а без жизненной заёбанности. И тоскливо понимает — доебать не сможет. В конце концов Учиха правда не виноват, что организм Сенджу отличается и в эту сторону.       Да и просто брать и продолжать, когда не хотят, а таки после такого вряд ли хочется тут же что-то ещё делать, ему не даёт совесть. Те пару раз, когда его брат затащил по случаю в подобие борделя или соблазнил девушек, потом поделился, что «заебал сука» бывает, когда Сенджу совершенно не позаботился о партнёрше. И так не надо, да и слышать такое неприятно. С тех пор он максимально осторожен с Акеми в том числе, и не настаивает на продолжении ни с кем. Отсаживается, ёрзает с непривычки и опускает руку на член. Онанизм вещь знакомая до последней капли.       Закрыть глаза и представить себе приятное. И несколько удивиться, когда его руку перехватывает Учиха, моментально оказавшийся сидящим рядом.       И да, то, что он вот только что валялся уставшей, разнеженной тряпочкой, ему никак не мешает ни сконцентрироваться в момент, ни собраться в кучку на чакре и силе воли.       — Так. Давай проясним один момент: ты собираешься сделать так потому, что не хочешь меня, или из каких-то благородных побуждений?       — Лучше не надо, — подбирает слова максимально корректно Тобирама. Он и так взбудоражен, и отлично представляет, на что способен, и мозги у него есть. Ну валялся бы Учиха, отдыхал, чего бы ему стоило. — Смотреть тоже, — конкретизирует.       Выражение лица Изуны и так достаточно ярко иллюстрирует его мысли, но и высказать их он не стесняется.       — Я, конечно, всегда знал, что ты придурок, но о масштабах не подозревал. Я предлагаю тебе ровно то, чего хочу сам. Да, я в курсе, что у тебя сил ещё полно, сенсорика у меня работает ничуть не хуже. Ещё возражения будут? — и добавляет, резко меняя тон с возмущенного на вкрадчивый, — Или всё-таки тебе настолько не понравилось?       Тобираме мигом становится легче — всё-таки посвящать в тонкости восприятия некоторых моментов он Учиху совершенно не готов. А тот сам подхватил и сместил точку проблемы в другое русло. Привычно поцапаться — что может быть естественнее? Параллельно и отвлечься можно, подуспокоиться.       — О, речь зашла о масштабах! А самому-то с придурком пришлось, вот жалость, — ухмыляется в лицо Изуне.       — Пришлось? — Учиха ухмыляется очень, очень ехидно. — Какой интересный выбор формулировки, — он быстрым движением облизывает губы, привычно прячет вспыхнувшие алым глаза под ресницами. Мысль поймать Сенджу в одну прелестную иллюзию, позволяющую не беспокоиться о физической форме, оформилась чётче, но пока что прибегать к ней не хотелось. И всё-таки, что именно так тормознуло Сенджу? Впрочем, пока они это выяснят, он как раз немножко отдохнет, и никуда от него Тобирама не денется.       — Ну, а как же, не побежишь же, раз уж сказал про маски, — хмыкает Тобирама, частично натягивая хенге обратно — просто потому что расслабился, а хенге всё-таки проще управлять, чем лицом. А они сейчас вообще полаются и разбегутся к взаимному удовольствию.       Но вот услышать это Изуне было действительно обидно. Словно обесценивало всё сказанное и сделанное до того.       И так уж ли ему надо ковыряться в мозговых тараканах Сенджу? Не хочет он и не хочет, может, он сам не сбежал только чтоб трусом не показаться.       Но прятаться обратно в маску всё же не стал, как и шевелиться вовсе.       — Жаль, что ты думаешь, что я остался только из-за этого, — спокойно и сухо, и да, владеть голосом в любом эмоциональном состоянии — одно из обязательных качеств хорошего дипломата.       Желание сбежать у Сенджу выкристаллизовалось в чёткий план, и всё стало совсем привычно. Тобирама запахивается, цепляет взглядом кимоно на бортике фонтана и пожимает плечами, поднимаясь одним движением и игнорируя все позывы от желания продолжить до ощущения последствий. Чуть колеблется и всё-таки улыбается, еле заметно, и признаётся       — Спасибо, мне понравилось.       В конце концов это маленькое приключение и правда было более чем восхитительно, и он благодарен за такой… отдых, возможность? Тобирама умеет быть благодарен за то, что ему перепало.       Отвернуться и пойти за одеждой он уже не успевает, успевает заметить, как шевельнулись губы Учихи, которому он так беспечно смотрел в глаза, сложившись в одно слово:       — Цукиёми.       Мир вокруг почти не изменился, разве что луна стала ближе и чётче, сменила оттенок. Немного изменился Учиха, на его плечах появился наброшенный тёмный дзюбан, пропало женское кимоно.       — Зачем ты пытаешься сбежать? — негромко и спокойно поинтересовался Учиха.       Тобирама, прямо с места взвивается в воздух, отпрыгивает, приземляется на фонтан и привычно косит глазами куда угодно, только не на Изуну. Попался, дурак.       — Чтобы избежать вот этого. Но вот убить меня так просто я не дам, — скалится Тобирама.       — А оно мне надо, тебя убивать? — в голосе Изуны прозвучали отчётливо тоскливые нотки. — Я вообще поговорить собирался, а не драться. Ну и не дать тебе сбежать от разговора. Ты, конечно, можешь попытаться меня убить, но предупреждаю сразу — здесь не получится.       — Всё получится, если захотеть, — фыркает гневно Тобирама, встряхиваясь и окончательно сгоняя с себя ощущение разнеженности и хорошего секса, — но допустим, говори.       В то, что его хотят убить или подставить, или шантажировать, Сенджу уверен почти на сто процентов, шиноби же. Об остальном он не думает, в этом они с братом тоже похожи, опыт есть у обоих.       — Так зачем ты попытался сбежать? Хороший вечер, интересный разговор… На снятую маску даже не дёрнулся. Что именно оказалось настолько не так? — и нет, он не намерен ограничивать Сенджу в действиях. Навредить себе не даст, а в остальном — пусть.       — Ну так и да, хороший вечер, всё замечательно, что мне, замуж тебя звать? — у Сенджу аж глаз от такого дёрнулся. — И это не я атаковал гендзюцу, что и с чего не так?       Учиха всё с тем же откровенно тоскливым видом демонстрирует ему момент со стороны. Как они лежат, обнимаются, улыбаются оба — и Сенджу, меняясь в лице, фальшивость улыбки заметна любому, скатывается, отсаживается неловко, пытается сам завершить дело.       И повторяет вопрос.       — Что именно в этот момент оказалось настолько не так?       — Да подрочить я хотел, подрочить, — шипит Тобирама в ответ. Ему неловко, ну не очень в таком признаваться с одной стороны, а с другой какая разница, обычный же физиологический процесс. — Нельзя? — и фыркает. Как-то у него помимо опыта общения со шлюхами, таю и жертвами обаяния Хаширамы опыта не много, вдруг и правда — не принято?       — Это повод настолько меняться в лице и уходить от ответа на заданный вопрос? — в голосе Изуны звучит редкий скептицизм. Одну совсем грубую мысль он пока придерживает при себе, но опасается, что на её высказывание его всё же спровоцируют.       — Я предупреждал, что рожа у меня такая, всегда, — устало вздыхает Тобирама. Ну не нравится — пусть не смотрят, блин. Чего им всем надо, улыбчивости и дружелюбности? Он пытался это изображать. Потом скопировал с брата, всунул в хенге и всё чудесно. Всегда ходить нельзя, но тут вроде сами просили снять всё. — И на вопрос я ответил, — педантично добавляет Тобирама, — сначала попросил не смотреть, потом признался, что понравилось, вон, вся шея в «понравилось». И за что из этого ты свято надеешься мне вломить?       — Разве я спрашивал, надо ли и смотреть ли мне? Я спрашивал, почему. Так что не ответил, — Учиха покачал головой. — И нет, я не надеюсь тебе вломить, я хочу сидеть и вдумчиво общаться с твоими тараканами. Кстати, улыбаешься ты красиво, и смеёшься тоже, когда делаешь это искренне, а не пытаясь копировать брата.       — Вот давай без этого, — морщится Тобирама на упоминание брата. Ага, конечно, мимо, прогиб не засчитан. Он, конечно, не обезьяна, но Хаширама — это Хаширама. Да и логично, что носитель додзюцу поймёт, с кого бралось. — Почему — потому что кончить хотелось, да. Вот так вот, извини уж.       — То есть, ты лежа в обнимку с любовником, предпочтешь не трахаться, а подрочить? — не то чтоб Изуна был вообще не готов поверить в такое, но как-то это звучало слишком странно даже для Тобирамы.       — Если у, кхм… любовника, больше нет желания прямо сейчас трахаться, а мне припёрло — то вообще подрочить логично, — удивлённо пожал плечами Тобирама, в упор не понимая, чего Учиху вообще так волнует, что он дрочить собрался. Правда что ли так не принято? Ну, а что ещё ему делать было?       На лице Учихи практически написано, что он думает нечто глубоко матерное, но тем не менее говорит Изуна вполне цензурную вещь:       — Ладно, я, кажется, понял, в чем дело. Какой период времени ты расшифровал из слов «немного отдышаться»?       — Наверное, не тот, который был согласен ждать? — поднимает бровь Тобирама. Главное — не оправдываться, иначе окажется виновен в том, что никогда не было его косяком. А то, что ему было хорошо и хотелось его так и довести, и запомнить — не то, чем он готов сходу делиться.       — Я имел ввиду пару минут. И мне действительно жаль, что мы не поняли друг друга в этом моменте, — спокойно пожал плечами Учиха, подпер подбородок рукой и уставился в пространство.       Благо, время всё хорошенько обдумать у него было.       А Сенджу пусть погуляет, сад большой, красивый, воссоздан с деталями…       — Бывает, — пожал плечами Тобирама, — извини, если что не так. Удачи.       Подхватил кимоно, накинул на плечи и двинулся прочь. Буквально через минуту бега Сенджу окончательно понял, что всё ещё в иллюзии. Он двигался, но сенсорика ничего не показывала, даже сосредоточенная в узкий луч. Ни людей, ни реакций. Было одновременно и немного горько, и спокойно. Гендзюцу, Учиха. Кончилось всё ожидаемо, он не ошибся.       «Кай», что очевидно, не помог. Тычок в болевую тоже, значит, шаринган. Знакомые техники и даже прямо тут усовершенствованное дзюцу на сенсорике тоже. Сканирование медчакрой, прогон восприятия — ничего не помогло.       Вот и потрахался.       Учиха.       Но убивать он будет его лично, чтобы видеть как погаснет жизнь в глазах давнего врага. Трахаться мог тоже с иллюзией. Но что-то же можно предпринять? Даже если это самоуправляемое с подобием самосознания гендзюцу.       Он слишком часто, пусть и полутрупом, выползал из чужих ловушек, чтобы сдаваться просто так.       — Гендзюцу, да? — тихо вернулся к поляне со стороны фонтана Тобирама. Много времени на анализ и пробы не понадобились, всё слишком очевидно.       — М? — поднял взгляд Учиха. — Да. Созданное в момент, когда ты поблагодарил и собрался уходить. Сад я воссоздал достаточно подробно, в реальности пройдет секунда за трое суток здесь, так что твори что хочешь.       — И нахуя? — устало интересуется Сенджу. Если он не найдёт выхода сам, трое суток он во власти иллюзиониста. Хорошо хоть потом умрёт. Продержаться всего семьдесят два часа. — Хотел обеспечить меня тремя сутками бесконечного сна? — ехидно.       — Сорвался. Твоя попытка сбежать, как я и говорил в самом начале, меня очень обидела. Я действительно попытался поверить, что мы сможем не только мимолетно увидеть друг в друге что-то помимо вечной вражды, но и вынести из этого опыта что-то кроме нового круга взаимных претензий.       Голос у Учихи не дрожал, взгляд всё так же упирался в стену, но это Тобираму не обманывало. В иллюзии Учихе не нужен взгляд. А он — не ани-чан. И тот теперь останется с двумя носителями мангекью. Он силён, но Тобираме всё равно неимоверно противно от самого себя. Потрахался, да.       — Вот как. Что ещё меня ждёт? — сам проиграл. И не может не уважать Изуну за то, что тот выиграл.       — А чего ты ждёшь? Зверских пыток? Ну разве что скукой. Посидишь, дашь мне спокойно подумать… или не дашь. Неважно. Раз уж всё равно применил — потрачу полученное время на что-нибудь полезное. Иначе совсем глупо выйдет, — да, иначе выйдет просто бездарнейшая трата зрения, которой он себе позволить не может. А так хоть обдумает это всё.       — Хм. И за это спасибо, — кивает Тобирама. Он прожил жизнь — не самую длинную, но и не прервавшуюся в детстве. У него есть любимый брат, девушка, которая нравилась, исследования, которые останутся.       Всё не так уж плохо.       Тобирама легко улыбается — он больше никому ничего не должен — и опускается на траву, садится в лотос, и погружается в себя.       Трое суток, чтобы отпустить прошлое и попрощаться. Трое суток подвести итоги и всё равно постараться выжить, пусть отчаянно и на одном упорстве — может найти выход из техники.       Всё совсем не плохо.       Он сидит и перебирает в памяти прогулки с братом, тепло нагретого солнцем камня, первую поглаженную кошку и первую разумную кошку, вручённую женскими руками. Первая драка, первый поцелуй, первые раны и потери. Ему не жаль — ни того что было, ни того, что именно так.       Через пару часов он пробует:       — Учиха, подумал? Зачем тебе эта техника, просто так — не проще бы было?       — Проще, — меланхолично отзывается Учиха. — Но поскольку я — мнительный кретин, я сорвался и использовал её. А проёбывать ресурс мангекью на двухчасовую тишину я ещё не готов.       — Эм, ресурс? Он что, конечный? — не то чтоб Тобирама и впрямь ждал, что ему ответят, но всё равно спрашивает, любопытство всегда было сильнее него.       — Ещё как конечный. Цена — зрение. У меня за четыре года оно просело наполовину. У брата… Каждый раз, когда он снова идёт в бой с Хаширамой, я думаю, не окажется ли это использование мангекью для него последним. На сколько боёв его ещё хватит? Один, два, десять? Я думаю о том, что знаю, о чем мечтали они тогда, в детстве, на каменистом берегу Нака-но-кава. Прекрасные мечты, которые я хотел бы разделить — о мире меж кланами, о безопасной и сильной деревне, о детях, которым не придётся идти в бой так рано, как шли мы. Я не хотел бы, чтобы мои дети впервые убили в пять, как брат, я не хотел бы, чтобы они учились пытать в восемь, используя в качестве пособия тело предателя, убившего их братьев, как я. Но я не мог поверить, что твой брат действительно мог просто общаться, а не лгать и не готовить ловушку. Пока сам не оказался в такой же ситуации. Оно того стоило, хотя бы оттого, что я наконец-то понял, что мой брат увидел в твоём. Почему он вообще увидел в нём не врага. Почему он никогда не пытался атаковать тебя — ведь мог бы, и не раз, взять и добить. И твой брат не раз мог бы убить меня, а не стал. И поэтому же я не стану тебя убивать. Не вот так и не здесь. Можешь считать это циничным расчётом, но я, только сейчас сумев посмотреть на ситуацию со стороны брата, не хочу делать то, что нарушит его взаимопонимание с Хаширамой. Я больше не стану мешать им договориться, и не стану отговаривать брата от самой концепции мира меж кланами.       Выговориться, высказать всё, что накопилось в мыслях, Изуне очень и очень хотелось. И то, что они были в его иллюзии, очень способствовало. Просто почистит Сенджу память, сотрёт из неё все свои откровения и заменит своё лицо на любую другую смазливую мордашку. Но это будет потом.       — Что? — единственное, на что хватило Тобирамы за крайней степенью охуения.       — Что слышал, — Изуна даже не кривится. — Даймё ведет пропаганду против шиноби, не иначе как желая загнать кланы под налогообложение, а чтобы это сделать — сильные кланы должны вымереть. Мой клан, твой клан. Я поднимал документы — это началось ещё когда отец был жив, и лучше с тех пор не стало. На мне вся дипломатия клана, и внешняя, и внутренняя, потому что мне одному хватает душевных сил выслушивать, объяснять и улыбаться каждому долбоёбу, чтобы брат не сорвался с катушек, чтобы никакие ублюдочные гражданские не превратили великий клан в своих цепных псов, чтобы детям клана было что жрать зимой, чтобы они не рисковали, как я в шесть, умереть от голода просто оттого, что зима выдалась холодной и снежной. Под моим командованием — сборище отборных отморозков со всего клана, потому что только мне по силам и по статусу держать их под контролем, и всё равно они умудряются нарушить десять раз повторенную инструкцию. А наш бесценный даймё тем временем продаёт всё продовольствие Земле, брат опять курит, сажая вдобавок к зрению ещё и лёгкие, а ни у одного из нас нет не то что детей — никого, кто мог бы стать толковым преемником. У меня есть невеста, но я не могу забрать её с полевой работы, вся внешняя разведка на ней и половина аналитики, её ученицы ещё не доросли до её поста, а значит, я не имею права плюнуть на клан и спрятать её в деревне, жениться, завести ребёнка. Мы просто не справляемся с тем, что доверил нам отец, мы устали от войны на три фронта, и если действительно есть шанс закрыть хотя бы один из них… Скоро нам уже нечего будет терять. Просто нечего.       Изуна снова прикрывает глаза, уже даже не смотрит. Всё равно свою иллюзию он чувствует до последнего миллиметра, а выговорился — вроде как и легче жить с этим дальше. Легче снова улыбаться и жизнерадостно убеждать всех, что всё наладится.       А что память Сенджу не оставить — ерунда. Может, когда-нибудь потом Сенджу и вспомнит эту истерику, а не вспомнит — оно и к лучшему. А у того сводит нутро — после такого не убивают, закапывают живьём, рвут на части от воющей безысходности.       Не то чтобы у них самих лучше.       От такой схожести — плохо. Потому что изменить ничего не дано.       — Я всё равно умру, — Тобирама пожимает плечами. Неделя в коме, матерящийся брат, который очень просил больше не попадать под эту технику, ибо он не уверен, что сможет вытащить, — и я с тобой согласен, — хладнокровно продолжает Тобирама, мысленно прикидывая как выкрутиться. Не ему, им всем, — потому, чтобы оставить вас с невестой и Мадару с Хаширамой в мире, могу рассказать, что тебе сказать Хашираме, чтобы он не винил никого в моей смерти. Запоминай.       — Да нахуя мне тебя убивать, придурок? — взрывается Учиха. — Заставить забыть — намного проще. Запомнишь хороший вечер, смазливого незнакомого мальчишку, что ты там спрашивал, не из Мизу ли? Вот пусть будет из Мизу. Забудешь всяких ебанутых на всю голову Учих с их бреднями. Даже если отбросить всё то, что я сейчас наболтал, лишний раз подтверждая диагноз неизлечимого кретинизма, ты что, думаешь, мне вот прям хочется задушить в твоём лице все зачатки разведки Сенджу, чтобы потом на меня и нашу разведку свалилась двойная, а то и тройная доза работы? Я тебе кажусь настолько неизлечимым кретином?       — Нет, я просто в этой технике второй раз, а после первого брат предупредил, что ещё раз — и даже он меня не вытащит, — ядовито огрызнулся Сенджу, передёргивая плечами, — и нет, наша разведка — это не я, потому будешь ты слушать или нет?       — Что б твой брат в гендзюцу понимал, у него же к ним иммунитет! — фыркает Учиха. — Не будет твоим мозгам ничего. Это же допросная техника, чтобы убить с её помощью — надо хорошенько извратиться и ломать основы личности, причем специально. Но ты говори, я послушаю. Ты же сидел и слушал, что я тут несу.       — А и скажу, таких как я, неполноценных, нету. У меня лично слабость к вашим гендзюцу, убивают они меня воздействием. Реакция нервной системы на постороннюю чакру, — Сенджу переводит дух и старается взять себя в руки, — а у меня видишь ли с детства проблемы со здоровьем, как ты тогда шутил, и с психическим тоже. С катушек я уже не слечу, видишь ли, мой брат — гений, а вот ряд микроинсультов и кровоизлияний в мозг получить, которые не смогу остановить или вылечить — запросто. Это помимо того, что со мной сделают в технике. Потому да, я бы посидел и послушал. Брат поверит, что это была не твоя вина, если ты скажешь что я из тебя тряс, что ты хотел за подлянки в мирном договоре делать. Скажи, что мы пришли к соглашению и чтобы он смотрел в моей комнате под третьим татами за балками. Вот над тем договором и поработаете.       Тобирама переводит дух — он все-таки сказал. И там действительно договор, пусть не Хаширамы, медленный и педантично-сухой, над ним пусть брат и работает.       Изуна слушает его, но концентрируется не на словах, на другом. Воздействие чужеродной чакры на нервную систему? Понятно, почему после этой техники его даже Хаширама едва откачал, ведь это — Изуна давно понял — другое измерение, напитанное его собственной чакрой. И воздействие идёт не только на мозг, но на всё тело. За три дня здесь Сенджу пропитается его чакрой настолько, что и впрямь кончится, но пока что прошло едва часа три.       — Я об этом пожалею. Я об этом страшно пожалею. Вот прям смертельно пожалею, — ворчит он, — Сенджу, яки продемонстрируй.       Тобирама удивлённо приподнимает бровь и бьёт Ки, ему не нужен транс или особое состояние. Учиха болезненно морщится, когда часть его измерения заполняется чужеродной чакрой, но смешивает её с мизером собственной и на чужой чакре, отвратительно поддающейся контролю, создаёт выход в реальность. Тот едва получается, глаза прошивает резкой болью, но вышвырнуть Сенджу из иллюзии он всё-таки успевает, вываливается сам и судорожно прижимает пальцы к векам.       По щекам стекают тонкие струйки крови.       «Минус десять процентов зрения как минимум», — отстранённо думает Изуна. Понимает, что его сейчас могут просто убить, но что-либо менять уже поздно.       А Тобирама прям там морщится, с трудом проталкивая воздух в лёгкие. Голова, сердце — это всё чудовищно больно, и Сенджу с трудом дышит, занятый попыткой удержать себя в руках.       Изуна по памяти, ориентируясь на ощупь, подползает к фонтану, умывает лицо холодной водой, смывая кровь. Осторожно приоткрывает глаза, наблюдает как мир расплывается. Да, потеря зрения существенней, чем казалась на первый взгляд, зато сенсорикой рядом ощущается Сенджу, ещё живой, дышащий. Нет, просто так для него иллюзия всё равно не пройдёт, но насколько мог — Изуна вред минимизировал. Нет, ну кто же знал-то? Кто же знал, отчего белобрысый Сенджу так боится шарингана?       — О-ху-еть, — после дикого кашля раздаётся со стороны Сенджу, — Учиха, я что, живой?       — Болтаешь, значит не дохлый, — шипит Изуна, чьи глаза от такого издевательства, как техники на чужой чакре, всё ещё болят. — Блядь! Теперь я точно могу присвоить себе почётное звание главного кретина клана, достойного подчинённого мне дурдома!       Тобирама громко ржёт, сворачивается в очередном приступе кашля, плюётся кровью, явно использует какую-то хитровыебанную медтехнику и снова ржёт.       — Ты с Хаширамой не знаком, болтает — не заткнуть, и жизнь тут ни при чём, — и снова смеётся, причём тут слышно, насколько истеричные нотки уже пробиваются, — кретина, а?       — Я так чую, я с ним ещё познакомлюсь, — Учиха тоже ржёт, — Познакомлюсь, потом мы напьёмся, и в разговоре за жизнь выболтаем друг другу не то что всю подноготную, а историю кланов аж до Рикудо! А потом придёт брат и будет злобно шипеть, что я спаиваю его Сенджу…       — Не, в твою тощую шкурку достаточно сакэ, чтобы просто захмелеть ани-чану, не вольётся, — фыркает Тобирама. Он и правда прикидывал, и в Изуну нужное количество тупо не влезет.       — Моя тощая шкурка вообще много чего не должна мочь, — фыркает ему в тон Учиха, — однако ж может. Главное — правильно подобрать напиток… Хотя ирьенин же. Нечестно выйдет, — Изуна снова смеётся, опять промывает водой глаза, надеясь, что хоть так они будут меньше ныть.       — Хаширама, — весомо говорит Сенджу, и это звучит как диагноз, — он без ирьедзюцу, чтоб захмелеть, пьёт почти летальную для обычного шиноби дозу алкоголя. Напивается… а, желай я вам всей медленной и мучительной смерти, расстроил бы брата и оставил вас с ними и с заводом спирта.       Изуна ржёт, представляя себе эту картину.       — Чистого спирта, х-ха? Брат бы заявил, что он неправильный алкоголь пьёт, и принялся бы поучать. Что пить, с чем смешивать, в каком порядке, х-ха… Так что, подозреваю, они либо передрались бы, либо надрались до подписания мирного договора, плевав на мнение всех.       — Мадара просто рот не успел бы открыть, чтобы «да» сказать, — хмыкает Тобирама, — пьяный он вдвое болтливей, чем трезвый. А трезвый говорит раза в три больше за час, чем я за сутки.       — Я уже хочу познакомиться с твоим братом, — Изуна смеётся даже без издёвки. — Человек, который умеет общаться словами, а не вдохновенным хмыканьем и мимикой!       Тобирама выразительно хмыкает и приподнимает бровь — вот на общительность брата мало кто из шиноби вёлся, подозревая что тот либо придурок, либо уже поимел всех в мозг.       А потом до него доходит и он меняется в лице — ну не он же хмыками общается, он последний вечер вообще болтливей без меры, что нетипично.       — Да-да, вот когда ты так делаешь, аж хочется заявить «нии-сан, сними хенге!», — фыркает Изуна, и дополняет, — Я не издеваюсь, если что. И не пытаюсь задеть. Просто правда похоже! И мне действительно интересно было бы познакомиться с твоим братом. Я думаю, у нас найдётся пара-тройка общих тем для разговора.       Тобирама не обижается — задумывается, перебирает варианты. Хаширама не придурок, кто бы что ни говорил, и может много больше, чем от него боятся увидеть.       — Ани-чан действительно не я, и у вас возможно получится… — Тобирама прикрывает глаза, силы кончаются совершенно внезапно, а ещё нужно не дать чертову организму развалится на куски. И если в открытом бою ему может не повезти с Учихами, то в таком плане они у него с рук есть будут.       Главное, ему самому отойти и не мешать.       Изуна ловит перемену состояния, больше сенсорикой, чем чем-то другим, хмурится нервно.       — Эй, не надо там пытаться сдохнуть! Тебе помощь медика пригодится? Ирьенины у нас, конечно… хм, но кое-кого, кому можно доверять, и кто может хотя бы просто медчакрой пройтись-обезболить, могу притащить.       — Ты даже не представляешь, насколько я хороший ирьенин, — меланхолично отзывается Тобирама, удивленный, что это не понял сам любивший иллюзии Изуна, — особенно в плане самолечения. Гендзюцу — даже без шарингана — убивает, — напоминает он, намекая что все, кого бы Изуна мог притащить, будут банально бессильны.       Да и неужели правда собирался тащить врача — к нему?       — Не представляю, — легко соглашается Изуна, — вот даже близко не представляю. Но я знаю, что даже мелкая поддержка и лишняя крупинка чакры может решить вопрос жизни или смерти. Так что, ты точно справишься сам или всё-таки лучше перестраховаться?       — Всё, что не Хаширама — мимо, — спокойно, привычно. Ровно так, как всегда. Полная зависимость. — И зря. Я таки лучший после брата, да, и по чакре…       — Если сдохнешь — изобрету дзюцу воскрешения хотя бы для того, чтобы сказать, что я предупреждал, — хмыкает Изуна. Ему весьма и весьма нервно от мысли, что Сенджу и впрямь может от аллергической реакции на чужую чакру — просто сдохнуть, если окажется без помощи брата. И он отворачивается, и таки использует призыв — не своего кота, но кошки Акеми. Прикладывает палец к губам, приказывая ей молчать, и следит за состоянием Сенджу.       Акихико рассказал Изуне, что Аки бывала в деревне Сенджу. Не смогла бы никого туда провести, но бывала. В крайнем случае, если этот самоуверенный придурок начнёт подыхать — послать Аки тащить сюда его брата, хоть зубами, хоть как.       Логичнее было бы промолчать. Но как можно удержаться и не похвастаться, когда это могут оценить?       — Дзюцу воскрешения я всё-таки надеюсь доработать первым. Оба своих варианта.       И пусть убивают, если хотят, в конце концов сколько можно?       Учиха фыркает, нервно смеётся.       — Выживи, для начала. А то я ж и впрямь найду способ притащить сюда твоего брата.       От такого вечера откровений у них обоих сдают нервы, но какая ко всем биджу разница?       — Для конца я тоже выживу, — язвит чисто на автомате Тобирама и затыкается. Всё-таки слишком потратился на собственное лечение, чтобы и сейчас себя контролировать.       Учиха тихо смеётся на эту язвительность. Она, в отличие от подозрений в неискренности, совсем не обидна.       — Ну кто ж знал, что у тебя такая аллергия даже на безобидные иллюзии? Лечись там, — хмыкает он, прикрывает Сенджу его же собственным парадным кимоно, сам заворачивается-таки в дзюбан — хоть и женский, а всё же, сидеть в чём мать родила ему уже малость надоело. Да и если придётся звать кого — лучше при этом быть хотя бы частично одетым.       — Я вообще-то уже всё, — возмущённо вскинулся Тобирама. Ну, как вскинулся — ногой дёрнул, скидывая кимоно. Жарко и потно, какое накрываться? Ну и все соответствующие последствия с потёками крови на шее и правом предъявлять доказательства на «меня поимел Учиха!» — и ты, блядь, серьёзно не представляешь, насколько я крут как ирьенин…       Понимая, что уже чисто по-детски бурчит, Тобирама не мог заткнуться. Ну в конце концов, он лично этим Учихой не раз землю вытирал, а тот тоже недооценивает его. Это неожиданно задевало.       — Я просто ничего не смыслю в медицине, — легко улыбнулся Изуна, перебираясь поближе с целью запустить пальцы в волосы и вообще полапать под шумок, пока опять не попытался убежать. — Думаю, ты тоже слабо представляешь себе, что я сделал, чтобы вытащить тебя живым.       — Я, блять, умный, я, блять, живой, до сих пор, если б хоть примерно не понимал, был бы мёртвый, совсем мёртвый, — бурчит Сенджу, но делает вид, что никакой руки он не чувствует и вообще изволит лечиться, — давно совсем мёртвый. Лет семь как минимум, — тяжело вздыхает. Ну, он — тоже не Хаширама.       Изуна улыбается на это бурчание, легко массирует голову Тобирамы, впутывается пальцами в волосы.       — Умный. И живой. И второй-после-брата — как и я, впрочем. Только мы с братом совсем разные. Нам ещё в детстве сенсей втирал про эффективность отряда с разными специализациями. Это не раз спасало нам жизнь… Хотя и не спасло мать и друзей. Я, наверное, именно тогда понял, что Сенджу — враги старые, проверенные, понятные — а есть и те, кто нагадит исподтишка, хотя в открытом противостоянии — ничто.       Тобирама поддерживает. Точнее, он выдаёт длинную матерную тираду, включающую Хагоромо, несколько Яманак, пару общих знакомых, ради «утопить в их собственной крови» которых было бы возможно объединение бойцов обоих кланов и вообще крайне неприлично выражает своё бурное согласие.       — А Мокутон один, и он выдаёт примерно равную эффективность во всех специализациях, — тяжело вздыхает под конец Сенджу. За этим вздохом — часы попыток пробуждения, постижения, исследования, подозрение, что мокутон, как и альбинизм — провал в генах и брат в чём-то неполноценен (первая успешная миссия по устранению в своём же клане и зачатие контрразведки), и долгая-долгая история знакомства с Мокутоном против Шарингана на поле боя.       — Знаешь, это было по-настоящему мерзко. Я тогда так увлёкся слежкой за тобой, что упустил момент, когда мой друг, что был мне немногим менее близок, чем брат, попался в медовую ловушку Яманак и предал. Им было плевать на нас, они просто хотели опозорить брата перед кланом. Слишком опасен, мол, слишком популярен… Слишком усилит Учиха. Как та обезьяна, что с дерева наблюдает за схваткой, — делится Изуна. — Я после этим мозголомам наглядно продемонстрировал, что шаринган круче шинтеншина, но осадочек до сих пор остался. Когда мы вернулись в деревню с телами матери и друзей, а нам в лицо бросили обвинение в том, что мы убили их ради силы… Знаешь, их действительно убили мы. Брат — добивая то, что осталось после пыток от медика нашей команды, я — казнив предателя.       Изуна уходит в свои воспоминания, механически продолжая гладить голову под руками. Он и так сегодня рассказал столько, что ещё одна история ничего не изменит.       Под тихий голос Тобирама словно видит — и лучшего друга, и столь, привычный и личный сюжет с медовой ловушкой, и обвинения в убийствах. Они с братом тоже прятали трупы, но вот когда из трупа получается куст или дерево — и всё бесследно — никто ничего не скажет. Может, потому Яманаки и не совались, или сунулись, но сдуру напрямую к Хашираме. Тот был добрым шиноби. Очень. Вот только к тем, кому хотел сам. Бог на то и Бог, чтобы самому решать, кого миловать, кого карать.       А Изуна продолжал, и Тобираме, к его стыду, очень хотелось его обнять. Потому что да, так делают все они, но они же лгут, в лицо это порицая, а за спиной применяя. Тобирама ненавидел такую двуличность.       И он просто чуть перемещается, плавно, осторожно, чтобы только собранное тело не попробовало опять развалиться, всего-то полчаса покоя надо, чтоб не разбило, но через полчаса это будет не нужно. Но он всё-таки кладёт голову Изуне на колено, и отзывается.       — Мур. В качестве личного приглашения — можем как-нибудь проредить кабанчиков. Чисто между нами.       Выражать поддержку он умел только так. И не знал, поймёт ли его Изуна. Брат в своё время понял. Больше — никто.       Учиха улыбается хищно, наклоняется, нежно касаясь губами виска и белых волос.       — Как-нибудь — непременно.       Изуна просто знает, что это — поддержка. Знает, понимает, помнит. Выражает ответную по-своему, очень осторожно укладывая Сенджу так, чтоб ему было удобно лежать. Тот возится, устраиваясь поудобнее, снова почти сворачивается в клубок и прикрывает глаза.       — Если планируешь что-нибудь со мной делать, имей в виду, через полчаса я снова буду сопротивляться, — сначала хотел сказать про убить, но про смерти им хватит, как хватило высокого стиля.       — Планирую, — Изуна улыбается, — держать на коленях, гладить, вручить в руки кошку, Аки, пушистая тварь, иди сюда. Будешь сопротивляться? — со смешком, прищуриваясь, чтобы лучше видеть.       Аки — это кошка Акеми, женщины, что ему нравится. Изуна говорил про невесту. И будь это не он, это было бы невозможно, но разведка, таю, столица, кошка. Тобирама вздыхает. Это он, и значит всё именно так, но всё равно спрашивает.       — Невеста — Учиха Акеми? — тоскливо уточняет Тобирама, и да, он почти сдаёт её. Но для неё же будет лучше, если на фоне мутных отношений с гражданскими её заберёт в клан будущий… муж.       Везунчик он, Сенджу Тобирама.       — Знаешь, да? — Учиха щурится задумчиво. — Вот отчего в отчётах почти кончилась информация о Сенджу… Ну да ничего. Я всё равно сегодня больше наболтал, чем она когда-либо себе позволила бы. До весны, до мизуагэ учениц, она всё равно не уйдёт в клан.       — На фоне происходящего я бы рекомендовал ей неосторожно оступиться и скоропостижно и трагически скончаться от мести ревнивой жены, но это только мое мнение.       Вдох-выдох. Вдох-выдох.       Думать о том, что они были… близки, да… достаточно, чтобы она не передавала информацию о нём. Думать и радоваться, что это было, Тобирама, радоваться.       — Будь моя воля — я бы так и сделал. Но я давно смирился с тем, что она никогда не будет только моей. Работа на клан, работа как таю, ученицы, сестра… Но она слишком дорога мне, чтобы я не хотел быть хотя бы одной из важных частей её жизни.       Изуна вздыхает, смотрит прямо, не убирает руки из волос. Он знает, Акеми сама не захочет уходить, бросив всё на недоученную Хану, на убийцу-Юми.       — У вас всё будет хорошо, — тихо, но уверенно говорит Сенджу. Это иногда важно знать, что кто-то считает, что всё сложится. Чуть-чуть веры перевешивает чаши весов Ками в сторону того, во что верят.       Аки, маленькая пушистая сплетница, проходится по телу Сенджу мягкими лапками, забираясь под руку меж ним и Изуной, щурится хитро.       — У всех всё будет хорррошо, мррр, — выдаёт она. Она знает свою хозяйку, знает её чувства. А если самцы хозяйки сдружатся — и не только, смешение запахов Аки тоже чует — уж хозяйку они поделят миром.       — Конечно, Аки, — тепло говорит Тобирама одной из тех, кто учил его мурлыкать. Надолго это умение не пригодилось, но было определённо приятно. Да и времени уже прошло прилично, его не мутит настолько сильно, и он может вдоволь потискать кошку, в которую влезает сливок почти столько же, сколько алкоголя в Хашираму.       Изуна наблюдает за этой картиной, подтверждает выводы. Не Сенджу сдал свою связь с Акеми, совсем не он. Но этот Сенджу — тоже его. Тот, кто важная часть жизни. Он же любит и умеет совмещать приятное с приятным и полезное с полезным, и всё вместе тоже, так в чём проблема сложить воедино две части своей жизни?       Учиха легко почесывает Тобираму за ухом, почти тем же жестом, которым тот чешет Аки. Это немного забавно, но всё же хорошо. Очень даже хорошо.       Тот даже издаёт что-то вроде мурлыканья, но почти сразу умолкает, и некоторое время они просто сидят, каждый думает о своём.       — Твои полчаса прошли или ещё нет? — задумчиво интересуется у него Изуна, поблескивает черными глазами из-под ресниц. От ночи ещё осталось несколько часов, которые всё ещё можно провести интересно.       — Всё-таки так, да? — а они так хорошо лежали, Тобирама пригрелся, успокоился немного, а тут вот так, — а так не хотелось драться…       Учиха фыркает, наклоняется, чтобы легко поцеловать его в висок, но не распрямляется обратно, тихо и тепло дышит. Зачем драться? Им и так хорошо.       И позволяет одной руке соскользнуть из волос, огладить спину, долгим, ласковым жестом.       Тобирама выворачивается от прикосновения, выкатывается из-под Учихи, оценивая собственную координацию, и нервно ржёт.       — Учитывая моё «везение», лучше не надо.       — Хорошо, — Учиха улыбается мягко, дополняет, — а лежать обратно пойдёшь? Просто лежать.       — А… кхм. Можно, — и с максимально самоуверенным видом, безумно напоминающим Изуне собственный призыв, только не такой убедительный и совершенно некошачий Тобирама возвращается на чужие колени, все ещё ощущая неловкость.       Но просто полежать хотелось больше, и это не учитывая то, что рядом с источником чакры от гендзюцу последствия проходят быстрее. А тот даже не заметил, когда после первого просто гендзюцу Тобирама на автомате себя лечил, и это повод для самодовольной улыбки, считает Сенджу.       На мордочке Аки цветет ухмылка, но Изуна просто гладит устроившегося у него на коленях Сенджу. Он знает, приручение — процесс небыстрый, спешить ему некуда, так что пусть лежит. Пусть привыкает.       Эмоциональный всплеск, провоцировавший творить хуйню без раздумий, уже прошёл, и теперь Учихе предстояло тщательно обдумать способы минимизации его негативных последствий.       Наболтал он, конечно, очень много и личного, и кланового, и всё — лишнее. За такую информацию не то что убивают — расчленяют, сжигают, прах развеивают, чтобы ни следа не осталось. Однако этого Сенджу убивать нельзя. Как бы там ни было, а перед Сенджу настолько жестко вопрос выживания не стоит, а значит, защита брата — один из основополагающих мотивов Сенджу Хаширамы в желании заключить мир. Лишать столь сильного врага мотива к примирению — попросту нельзя. С учётом иммунитета Хаширамы к гендзюцу, что одна пара мангекью, что две пары — разницы никакой.       Если человека, заполучившего столь ценные сведения, нельзя убить, то как не допустить использования этих сведений себе и клану во вред? Правильно, сделать так, чтобы ему было невыгодно их применять во вред.       Что он вообще знает суммарно о Сенджу Тобираме как о личности, а не как о шиноби?       Исследователь, верно. Кстати, не были ли те исследования, которые он недавно видел у Акеми, её совместным с Тобирамой проектом? Стоит уточнить.       Хладнокровный — но вместе с тем отлично поддающийся искренности и эмоциональному шантажу, хотя и имеет некоторые необычные реакции, которые заслуживают изучения.       Логичный — но не там, где речь заходит о его личных эмоциях.       Изуна прикидывает, сравнивает со знакомыми образами, с известными симптомами. Иллюзионист и дипломат, он многое знает о человеческой душе, и может сделать выводы по разным деталям.       В ответ на его откровенность, на его обоснование желания мира — Сенджу, полагавший себя обречённым, выдал ему информацию, которая, на его взгляд, должна была обеспечить заключение мира. Тогда они ещё были в его иллюзии, его мире, он бы ощутил не только ложь, но и недоговорки, и попытки манипуляции смыслами. Всё же мангекью — действительно великая сила.       Если обе стороны хотят мира — значит, договорятся. Благо, у Учиха есть что предложить Сенджу: разведка, контрразведка, связи в теневом мире, и есть что попросить взамен: снабжение, логистика, медицина.       У них есть общие враги — и давящий на шиноби даймё, и треклятые кабанчики-Яманака, слишком много о себе возомнившие.       Вопросы мести, если будет создан взаимовыгодный договор, умных будут волновать в последнюю очередь, а дурдом он или тихо где-нибудь положит, или на их примере продемонстрирует, что будет с теми, кто попытается воспротивиться миру. В конце концов, он — младший брат Демона, его репутации сложно повредить.       Но помимо взаимодействия между собственно кланами, есть и то, что старшие общий язык найдут — они его давно нашли — но и им с Тобирамой надо не только найти общий язык, но и разобраться со всеми возможными спорными вопросами.       И тут — Изуна понимал — ему надеяться только на себя. Потому что Сенджу, при всей своей логичности, имеет сложности с восприятием эмоциональных и социальных реакций. А эти сложности, в сочетании с молчаливостью и закрытостью, к непониманию приводят на раз. С Сенджу же станется тихо и молча страдать, пока Изуна не заметит и не начнёт раскапывать, в чём дело. С учётом болезненной реакции на гендзюцу — это надо решать без чакры.       И первое, что приходит на ум из спорных и сложных вопросов, которые Сенджу не решит холодной логикой — это женщина.       Из его реакции на Аки, из рассказов самой Аки, из некоторых предыдущих моментов Изуна понимал: Тобирама действительно привязался к Акеми. Вот настолько, что даже узнав, что она — Учиха, вместо убийства шпиона пошёл на продолжение контакта. Изуна его очень хорошо понимал — такую женщину ещё поди найди, чтобы и ум, и красота, и чуткость, и любопытство исследователя, и великолепный профессионализм…       Оставался важный вопрос, что думает сама Акеми. Изуна не сомневался, что вопрос предательства клана для неё даже не стоит, но вот чисто по-человечески привязаться к Сенджу она могла. Если уж он сам за пару разговоров, приоткрывших то, что под вечной бронёй рациональности, проникся, а Акеми близко общается с ним уже четыре года… Неудивительно. Совсем не удивительно.       И, чтобы вконец осложнить ситуацию, он сам сегодня переспал с Сенджу, и был бы не прочь повторить опыт. Понравилось же, да. И общаться понравилось, и постель делить, и лежит он тут, чуть не мурлычет под рукой…       Или не осложнить? Или как раз это упростит ситуацию до несколько необычного союза трёх людей, которым интересно и комфортно втроём и жить, и решать проблемы, и спать?       Тогда будет удобно и оставить Акеми в столице до тех пор, пока старшие не реализуют свою затею с общей деревней. А как реализуют — можно будет придумать какое-нибудь красивое обоснование для общего дома и для старших, и для них с Тобирамой, а что его жена с ними живёт — так где ж ещё ей быть, не имеющей родительского дома? Старшие наверняка не откажутся — и да, Изуна видел, как брат смотрит на Хашираму, и готов был поспорить, что старшие или уже тайно делят постель, или точно станут после заключения мира.       Что из этого принять за руководство к действию?       Например то, что окончательно соблазнять Сенджу — надо. Соблазнять, привязывать его к себе, потом доводить мысль про то, что среди трёх людей может не быть лишних. Вот прямо сейчас и начать, пока он так удобно пригрелся на коленях.       А чтобы начать соблазнять, надо продумать, почему от невинного поглаживания полчаса назад он шарахнулся, а от наглых приставаний сразу после снятия масок его повело в момент.       Рациональный блок на эмоции? Что-то вроде «так же нельзя», или, быть может, «мне так нельзя», а когда уже дело зашло далеко — остаётся только расслабиться и получать удовольствие?       Теория, стоящая проверки.       А если нет — значит его сейчас оттолкнут, а он оценит реакцию и пойдёт строить другую теорию. И Акеми расспросит предметно, да-да.       Ну, а пока показать Аки, чтобы отошла и не мешала и склонится к Сенджу, прикрывшись максимально логичной причиной:       — Не вижу, что у тебя тут, — словно на лице у того или в волосах у висков что-то застряло. Тот зашевелился, но сильно не забеспокоился, тоже наверняка перенервничал, лечился, умирал и просто — первый опыт, однако.       Отшутиться про ту же самую рожу и три шрама тот не успел. Нет, Изуна обязательно про них узнает, изучит получше и далее по желаниям, но пока его много больше интересует, поддастся ли он, ответит на поцелуй?       Они оба мужчины, и если Изуна всё-таки его попробовал, то самого Сенджу ждало Цукиёми. И Учиха резко, пользуясь преимуществом в здоровье, а ведь как бы хорош ни был Тобирама-ирьенин, он не восстановился до конца за полчаса, и в скорости, поднимается, подхватывая за плечи Сенджу и перехватывает вскинутые вверх руки. Дёрнувшийся Тобирама, медленно раскачивающийся на сражение, не успевает реагировать, но в планах Изуны нет его смерти. Разве только маленькая.       Но они всё равно падают, и Учиха сверху, вцепившийся до побелевших пальцев в кисти Сенджу, которые заводит тому за голову и пытается не пнуть ужом извивающегося потенциального любовника, который сопротивляется своему счастью.       Действовать Изуне нужно быстро — он очень заметно легче, так что удержать Сенджу своим весом не сможет никак, и даже филигранное укрепление мышц чакрой, что помогало держать удар в столкновениях на мечах, не спасёт, а необходимость не использовать иллюзии только усложняет дело. А вот как-нибудь зафиксировать хотя б для начала, надо.       Зато есть одна прелесть, о которой Сенджу не знает, потому что Изуна не применял её против него. Вторая стихия, фуутон, обычно применяющаяся с целью «разрезать», может и просто сгущать воздух. Да-да, условие — филигранный контроль, но вот как раз он-то у Изуны и есть.       Сжать бедра коленями, на голом контроле организовать практически нежное подобие воздушного пресса, чтоб не встал раньше времени. Податься вперёд, прижимаясь, заглянуть в глаза из-под ресниц.       — Не уйдёшь, — прямо в губы. Это его добыча! И пусть Сенджу — белая мышка, кот тут он.       И поцеловать. Глубоко, несколько жёстко, разом вспоминая, как саднили эти губы, когда он был в нём, как Сенджу цеплялся за плечи и молил «ещё». Чтобы и он сам вспомнил. И захотел.       Поцеловать, прихватить зубами уже имеющиеся укусы, слизнуть проступившие капельки крови. Не отрывать взгляда — и как жаль, что придётся контролировать додзюцу, прижаться ещё ближе, всем весом наваливаясь и спину прогнув. Вблизи даже плохое зрение не мешает видеть каждую мелочь. Дрожание бледных ресниц, тонкие волоски, светлая-светлая кожа — не такого оттенка, как у самого Изуны, но тоже красивая.       И сам Тобирама — красивый. Сильный. И вкус у него хороший, Акеми, можно считать, заочно одобрила.       — Моя-я-а-а добыча! — радостно и тихо-интимно выдаёт Изуна, удерживая Сенджу чисто на удивлении и снова целует, вжимаясь ближе, показывая, что зря он тогда вообще отстранился, просто чуть подождал бы — и они продолжили, пусть чувствует, как Изуна его хочет.       Тогда бы они многого не договорили и не узнали бы. Но — это тоже не было бы последним разом. Есть дороги, ступив на которые не свернуть, и Изуна легко прикусывает мочку уха Сенджу, как тот когда-то его.       Он уже чувствует, что тело под ним больше не пытается вывернуться и отбиться, отпускает контроль над техникой, лижет чуть поджившие следы на шее, попутно отмечая, что с такой регенерацией можно было бы погрызть и посильнее, обновляет один особенно подживший укус.       Сожрать добычу! Сожрать целиком!       Уже пойманная добыча не сопротивляется, даёт себя грызть, лизать, и Изуна рискует отпустить чужие руки, чтобы вцепиться в бока, потрогать шрам — длинный, глубокий, он сам его оставил, о нём никогда не забыть — и Изуна соскальзывает вниз, прижимаясь к шраму лицом, вылизывает его с силой, ловит лёгкую дрожь.       Добыча сама не рвется из когтей.       Тобирама мог бы уйти, но это было бы еще болезненней, нежели остаться.       Изуна и сам подрагивает от того, что да, кажется, получилось, не рвётся, не пытается убежать, не возмущается на откровенно-грубые ласки.       Он целует белую кожу, прихватывает её зубами, расцвечивая красноватыми пятнами, вырисовывая на чужом теле бессистемный узор, и не отнимает рук, сжимает пальцы на рёбрах, на поясе, прижмуривается от ощущения вновь накатывающей волны эмоций.       — Изу-у…— начинает Тобирама, касаясь рукой его щеки, но Учиха лижет его пальцы, втягивает два в рот, обсасывает и смотрит Сенджу прямо в глаза. У того отнимается дар речи, учащается дыхание, и, кажется, они всё-таки поменяются ролями.       В конечном счёте у Изуны были хорошие, очень хорошие учителя провокаций и соблазнения. Он сползает ещё чуть ниже, есть там особенно вкусные части, зарывается кончиками пальцев в бледные, редкие волоски в паху, вдыхает запах.       Снова целует. Аки наверняка бы сказала, что за время этакого валянья они чудненько пропахли друг другом, но это не вызывает отвращения. Изуна осторожно трогает яички, и ниже, и понимает, что кое-что подлечить Сенджу забыл, или просто не подумал, и каким бы мазохистом ни был, Изуна не рискнёт.       Подняв голову, он натыкается на замкнутое лицо Тобирамы, мог бы тот — обхватил бы себя руками, свернулся, такой большой, тяжёлый, с вечно скрещенными руками, широким лицом с щитком, бешеными привычками. Тобирама. Его собственный Сенджу.       И сейчас, видя эту замкнутость, Изуна отчётливо понимает, что Сенджу просто страшно. Потому что нет опыта, потому что ослаблен иллюзией, и сопротивляться уже не хочет и не может — но всё равно, естественно-человеческий страх перед неизвестностью.       А потом спрятать зубы, поцеловать напряженное бедро, снова опереться на него ладонью, и, помогая себе второй рукой, снова берет в рот, вылизывает, чтобы заласкать, отвлечь, помочь перевести мысли, явно сползшие куда-то не туда в сторону чего-нибудь приятного-интересного.       Член под руками крепок, стоит уверенно, и явно приносит хозяину удовольствие, Изуна гладит длинные ноги, крепкие бёдра и кладёт щёку на тёплую ногу, целует живот, вспоминая, сколько и как его бил, резал, жёг. Целовать — и взаимно — много лучше. Не всех, о, не всех врагов, но личного и самого близкого — определённо.       Тобирама не расслабляется. Нет, внешне всё хорошо, тот, видимо, учёл замечание о «меняешься в лице», но Изуна — мастер иллюзий, владелец великого додзюцу и потому видит и сглаженное напряжение, и тонну роящихся в голове мыслей. Потому приподнимается, берёт лицо Тобирамы в руки, ерошит пушистые снежные волосы, и тихо велит:       — Не думай.       Тобирама нервно вздрагивает, в его мыслях всплывает воспоминание о том, как совсем недавно говорил те же слова. Думает, неужели его сглаженное, скрытое напряжение так заметно, так же заметно Изуне, как были заметны ему самому тяжелые раздумья Акеми. Она смогла расслабиться, поймать волну спокойствия и не думать хотя бы некоторое время ни о чём, но то она. Рискнет ли он сам последовать этому совету-просьбе-приказу? И сможет ли, если рискнет?       Или поступить как всегда?       Настолько абсурдно, невероятно, по возможности откровенно и неожиданно, чтобы потом спрашивали «а почему раньше так не поступали, это же очевидно?».       Ну и потому что раз уж время откровенничать, то пожалуйте. И не бегите. Сам поймает.       — Я думал звать твою невесту замуж, — честно выдаёт Тобирама, лёжа под её женихом и честно признавая, что рот у него невъебенно красивый, да и надеясь с ним переспать дальше.       — И кого мне к кому ревновать? — фыркает Учиха. — Тебя к ней или её к тебе? Я, честно, ещё не знаю, что конкретно думает она, но думаю, не откажется. Сферы влияния кланов делить будет намного сложнее, чем одну красивую, любимую и любящую обоих женщину.       — А-а-а-а… эм…— Тобирама аж подвисает, потому выбирает наиболее простую для него часть, — если делить по выгодности суммарного результата, без перекосов на личные кланово-гордые принципы, то в моей комнате под третьим татами за балками есть примерно полный список, включающий индивидуальное финансирование каждого клана с общей казной… Что? Я составлял на случай, если Хаширама таки упрётся, чтобы он смотрел и знал, на что нельзя соглашаться, если будет меньше!!!       Изуна смеётся, тихо, мягко, смотрит внимательно.       — У меня тоже есть такой список. Так что договоримся. И насчёт сфер влияния, и насчёт одной прелестной таю. Никогда не задумывался о том, что втроём может быть даже лучше? Вот подумай. Но потом, ладно?       — Втроём? — удивление на лице Тобирамы настолько непритворное, что Изуна вздыхает, снова накрывает его собой и обнимает, с удовольствием отмечая, что даже в таком состоянии его обнимают в ответ.       — Втроём, — «глупый Сенджу» звучит мысленно, — ты, я, она. Или, если не захочешь, ты и я, ты и она, она и я. Что мы, не найдём варианта?       И снова целует, гладит по плечам, обнимает-обвивает всего и уверен абсолютно: найдут. При попытке сбежать себя отлично показала связка цукиёми плюс фуутон и последующий контакт.       Вот им и заняться.       Поцеловать напоследок, снова сползти ниже, не торопясь, облизнуть по пути свежие следы зубов, ластиться большим котом. Волосы отдельными прядями падают на лицо, мешаются, Изуна фыркает, откидывая их за спину, но они слишком гладкие, чтобы удержаться. Но это ничего, у них ещё есть время, ещё есть пара часов до рассвета.       А ещё скоро будут фейерверки, последние в эту ночь, и кажется совершенно волшебным совместить два события. Изуна выворачивается из остатков одежды, в конце концов они и так уже всё разнесли и испачкали, а себя он объективно считал красивым. Да и Тобирама далеко не так равнодушен к мужскому — или же лично его? — телу.       И, действительно, Сенджу перестаёт думать, а просто обнимает в ответ, отзывается, целует сам. Тобирама трогает волосы Изуны, ему они искренне нравятся, гладит и длинные пряди, и белый бок — и зеркально трогает оставленные им же шрамы. Они смотрят друг на друга — и стеснение, и неловкость, и жар первого раза прошли, и, оказывается, знают. И шрамы, и привычки, и то, что лучше не трогать, и как лучше прикоснуться: большая часть следов — история. Их общая, одна на двоих.       А Изуна уже знает, чего хочет дальше, приподнимается, чтобы дотянуться до бортика фонтана, с которого они чудом не смахнули оставленный там открытый флакончик. Чего он, в общем-то, хотел с самого начала, и до чего они так и не дошли.       Его руку с флаконом перехватывают, целуют в запястье, где бьётся пульс, и Изуна с замиранием сердца думает, вцепится или нет? Тобирама просто кусает, и, ловя себя на тихом разочаровании, Учиха обещает себе, что его ещё укусят как следует. Не только он сам хотел бы сожрать человека напротив.       Тобирама перехватывает флакон из рук, приподнимается на локте и Изуна мотает головой.       — Куда тебе?..       — Я…       — Моя очередь, ага? — целует в уголок губ, и как не разбил? Хотя давно в прошлом мальчишеские потасовки с расквашенными физиономиями и детскими дразнилками. Там же жгучая ненависть и недоверие, опасения, соперничество и игры на грани, шпионаж, желание поиздеваться и увидеть в гробу.       Всего-то поговорили.       Изуна осторожно, чтобы не расплескать, забирает обратно флакон, опрокидывает часть себе на пальцы, тянется рукой за спину. Смазывает, растягивает себя, готовится. Он спал с мужчинами и до того, но последний раз довольно давно. И отчего-то стесняется даже смотреть на лежащего под ним Тобираму, прикрывает глаза.       Тот окончательно садится, высокий, гибкий, худой, весь какой-то узкий, и Изуна не может не думать, как они смотрятся со стороны. Он даже краснеет и почти сбивается с дыхания, когда чувствует пальцы Тобирамы.       — С мужчинами сложнее, чем с женщинами, — тихо говорит он, приобнимает Учиху одной рукой, и радуется, что шиноби перед посещением такого места, как дворец, оба не ели.       Учиха молча кивает, он и сам это знает, но происходящее всё равно настолько не похоже на предыдущий его опыт, что чувствует себя неуверенно. Это неожиданно, ведь не стеснялся же раньше, но от осознания, что с ним не случайный человек, с которым они разбегутся сразу после, от руки на спине, обнимающей и поддерживающей, его пробивает едва сдерживаемой дрожью.       Пальцы Сенджу — в масле, тот неопытный, но не идиот, насухую калечить. Да и наверняка помнит, что делали с ним самим.       Тот трогает член, оглаживает головку — с маслом это особо приятно, и скользит пальцами ниже, гладит руку Изуны и осторожно проникает. Всего одним пальцем, но Учиха отдёргивает свои руки, хватается за предплечья Тобирамы и утыкается пылающим лицом ему в шею. У того тоже алеют скулы, но гладит он Изуну изнутри пальцами с короткостриженными ногтями аккуратно, почти нерешительно, словно привыкая к мысли, что там будет его член.       Изуна заржал бы нервно, ирьенин, блин, но только всхлипывает, чувствует себя от этого совсем жалко, но взять себя в руки не пытается, только губу прикусывает.       Он, кажется, даже в первый раз так не смущался, и не понимает, что же такого в этой осторожной нерешительности, но именно от неё — так.       Но это хорошо, так даже лучше, ощущения обострились, позволяя прочувствовать каждое касание чужих пальцев.       — Попробуй глубже и согнуть, — когда его уже всего загладили, просит Изуна. Пылают даже уши и он, наконец, понимает, из-за чего Тобирама пытался сбежать. И хочется уйти, успокоиться, и потом пробовать как привык, чтобы весело и настойчиво, и потрахались-нахуй-забыли. И совершенно не хочет этого. Хочет остаться и чтобы чуткие и осторожные пальцы — Ками, ты как-то засунул мне в брюхо руку, теперь-то чего? — продолжали гладить. И слушаться.       А потому он просто дышит, медленно, глубоко, чтобы хоть немного отвлечься от смущения, и тихо охает, когда Тобирама выполняет озвученную просьбу, всё так же осторожно, пробуя и изучая новый для себя опыт.       И, кажется, занятие это может надолго увлечь Тобираму, но смущение уже вызывает тихий писк, Изуна мелко дрожит в руках Сенджу и тихо просит того приступать уже. Тот отрывает алое лицо Учихи от своего плеча и нежно целует, чуть резко вынимая пальцы и заменяет их своих членом.       Изуна опускается сам, и знакомое действо не успокаивает — это же Тобирама Сенджу! Тот самый. Его.       Учиха Изуна не будет плакать во время хорошего секса, а ему сейчас именно что хорошо. Не торопясь, плавно, опираясь на плечи любовника, он двигается сам, старательно пытаясь не успокоиться до конца, но просто немного сбить пик эмоций, чтобы не хотелось спрятать лицо обратно и пищать от смущения, чтобы привычно выдохнуть, застонать, улыбаться в процессе.       И это категорически не получается под проникновенное «Изууу-ууна», которое стонет обнимающий его Тобирама, который пытался пару раз толкнуться, сбил Изуну с ритма и просто перестал мешать. Он столько раз слышал своё имя от этого человека, что, кажется ничего не могло уже удивить. А теперь просто не сможет не краснеть, не вспоминать, как он был в нём, а перед этим наоборот.       Изуна пытается целовать Тобираму, но воздуха не хватает, и тот наконец-то подхватывает его под ягодицы и двигается сам — резче и глубже, отчего Изуна сдавленно стонет, сильнее сжимая пальцы на его плечах, запрокидывает голову назад, надеясь, что прохладный ночной воздух хоть немножко поможет остыть.       Но совершенно зря, он хоть и не брат, но тоже катонщик, и тоже фонит чакрой, которая прогревает воздух, и ещё вопрос, как жарче — так или как было.       Вокруг в огне начинают потрескивать молнии и тяжёлая рука возвращает в это пылающее жерло — Тобирама заставляет целовать себя, и этот поцелуй тяжёл, как тонны воды на глубине.       Изуна задерживает дыхание, просто потому что дышать совсем нечем, целуется отчаянно, прижимаясь ближе. По позвоночнику сбегают капельки пота, и глаза он открывать совсем не рискует — без этого активное додзюцу может совершенно рефлекторно одарить партнёра всем набором ощущений, которые он сейчас испытывает.       Самоконтроль окончательно сдаёт позиции эмоциям.       По влажным щекам скользит шершавый язык, Тобирама слизывает его слёзы и осторожно зовёт:       — И-изу-у-у?..       Изуна судорожно пытается вдохнуть, не отвечает, только прижимается ближе. Ему уже слишком хорошо, и мало — всего, члена в себе, ощущения чужих рук, мало воздуха, жадных поцелуев. Он ощущает, как в момент пересыхают губы, облизывает их нервным жестом, а капельки пота на спине, кажется, сливаются в влажные полосы, и он прогибает спину, чтобы оказаться ещё ближе, настолько, насколько это вообще возможно.       Тобирама толкается всё яростней: ему тоже хорошо, жаркое дыхание словно колется, а Изуна отчаянно жмурится. На обратной стороне век — Тобирама, внутри — Тобирама, он везде, и его по-прежнему мало, и хочется, чтоб до хруста костей и хриплого воя.       — Посмотри на меня, — просьба Тобирамы слабо сочетается с всё более резкими и сильными толчками, Изуна выгибается вслед за ощущением огненных колец, чувствует чужой член, ловит пальцами капли пота с острых лопаток Сенджу. Не сразу разбирает сказанное, но разобрав — мотает головой, отказываясь. Да, так — хочется, так — привычно, открыть глаза, окатить своими эмоциями… Правда, из большинства любовников так получалась обалдевшая тряпочка, но это же Сенджу, он бы справился… И нельзя, совсем нельзя, потому что это тоже — гендзюцу. Не навредить, и так едва не убил сегодня.       Его подхватывают, переворачивают, не на траву — на кимоно, уже непонятно, чьё, касаются век губами, продолжая двигаться, пока Изуна разводит ноги в сторону, приподнимаясь на лопатках, чтобы ему было удобнее, и всё равно слышит       — Пожалуйста, Изуна, посмотри на меня, — судорожным, лихорадочным шепотом.       Учиха прокусывает собственные губы до крови, тщетно пытаясь восстановить контроль над додзюцу, чтобы выполнить просьбу, но не может, только жмурится сильнее, образ перед глазами слишком яркий, чёткий. Пытается выдавить из себя хоть какое-то объяснение:       — Н-не… могу… Нельзя… Ах! Нельзя смотреть м-мне в глаза!       — Пожалуйста, Изуу-ууна, я так, кхааа-ааа… Ха… хочу видеть тебя, Изуу. — слизывает кровь, касается губами лица, прижимает к земле так, что наверняка будет вмятина по форме из сплетённых тел.       Он уже не знает, как возразить так, чтобы Сенджу понял, и всё же открывает глаза, отчаянно пытаясь не смотреть. Цепляется взглядом за что угодно — волосы, приоткрытый рот, капли пота на виске, алеющие укусы на белой коже — только не ловить взгляда. Вцепляется пальцами в плечи, тянет на себя, обнимает ногами, прогибается в спине.       Сенджу всё равно ловит его взгляд, ему сейчас плевать и на мангекью, и на здоровье, и на уязвимость к иллюзиям. Изуна срывается на крик, но ухитряется заставить черные полосы на алом фоне свернуться обратно в томоэ. Инстинктивная иллюзия не срывается, но она хотя бы выходит ослабленной, тонкой паутинкой, хоть и показывающей всё, но не сносящим любые преграды ударом, которым она была бы в исполнении мангекью.       Тобираму выгибает, и кончает он, не отпуская взгляда, вжимается в Изуну, желая сплестись, слиться, и так и остаться. В глазах — ни капли разума, одно безумное алое марево.       Он даже не стонет — а пытается дышать.       Изуна давится вскриком, когда Тобирама просто падает на него, пытается продышаться сам, но обнимает всеми конечностями, и держит. Просто держит, и дышит глубоко, всё ещё пытаясь уместить в голове случившееся и не думать, что свалиться Сенджу мог не только от наслаждения.       Дышит Тобирама трудно, со всхлипами, но дышит. Даже двигается, осторожно скатываясь с Изуны в сторону, распластавшись рядом на траве. Ощущается Тобирама… Никак. Жутко для того, кто носит фамилию «Сенджу».       Изуна, чуть полежав, аккуратно переворачивается, подкатываясь Сенджу под бок, ловит руку за запястье и чуть успокаивается, прощупывая пульс. Прижимается к тёплому боку и поднимает взгляд на небо, где расцветают огни последнего фейерверка этой ночи.       Его обнимают. Тобирама, кажется, если мог бы, обернулся бы вокруг, сжал ещё крепче и по этой обычно-совсем-отмороженной-льдышке не скажешь, что ещё и зубы вонзил бы, и хрен выпутаешься — он и рыпнуться не дал бы. Изуна почему-то уверен, что попробуй он отползти — его вернут обратно. За шкирку, избитого, изломанного, но не отпустят.       И дело тут совсем не в крышесносном неожиданном сексе.       Сенджу ловит его руку, сплетает пальцы и просто держит. И даже смотрит на те же огненные цветы в небе. Ничего уже не будет как прежде, понимает Изуна, чувствуя боком тепло. Тепло — и внутри, хотя они оба грязные, потные, в крови и сперме. То ли дрались, то ли трахались…       — Я не скажу что я тебя люблю — я тебя не знаю. Но я хочу тебя узнать. И сравнить списки. И познакомить с братом, — первым говорит Тобирама, чуть сжимая руку Изуны. Стесняется?..       — Знакомы с восьми лет, а ничерта друг о друге не знаем, — Изуна тихо смеётся, — но я тоже — хочу. И узнать, и сравнить списки, познакомить с моим братом и познакомиться с твоим. Хочу показать, как вижу мир… А насчёт любви ты не прав. Не просто так именно ты был моим врагом, хотя сражался я со многими из Сенджу.       Тобирама издаёт нервный смешок, но не отпускает руки. Под лопатками чуть влажная трава, рядом человек, с которым безумно хочется поговорить, тело — устало и разбито. Вот такая ночь.       — Если бы мог краснеть — покраснел. И спросил, зовут ли в таких случаях вместе выпить чаю. Или что вообще…       Изуна представляет очень живо, как они вот так вдвоём, едва отчистившиеся чакрой, в хенге вместо одежды, пойдут, едва на ногах держась, пить чай к Акеми-чан, и какое выразительное у неё будет на это выражение лица, и смеётся, негромко, но очень довольно. И пересказывает вслух то, что породило его воображение.       — А нам ничего никуда не засунут? Такого, чего я не вытащил бы? — на полном серьезе уточняет Тобирама       — Физически — нет, — смеётся Изуна, — а вот высказать высоким стилем — может, — и серьёзнеет, — на самом деле, я думаю, что она будет рада, что ей не придётся выбирать. Позлится, пошипит, выскажет — но только потому, что переживала. Беспокоилась. А, и наверняка назовёт малолетними идиотами, разом напомнив, кто тут старше, — он фыркает, прижмуриваясь, надеясь разглядеть звёзды на небе.       — Идиотами-то за что? — успокоенно интересуется Сенджу. Он до конца не верил, что действительно возможно так, в конце концов, чего во время секса не скажешь. Получив подтверждение ему на все проблемы реализации стало по колено.       — Меня — за упавшее на двадцать процентов вместо двух с одной техники зрение. Тебя… А, найдёт за что, — Изуна снова фыркает, но ощущает это спокойствие в тоне Сенджу, от которого ему и самому очень и очень спокойно. Все проблемы реализации — суть решаемая ерунда.       — За то, что не вылечил твоё зрение, хотя могу, — тяжело вздыхает Тобирама, картинка сложилась. А вот чакра как раз кончилась.       — И не вылечу. Пока как минимум чакра не восстановится. И этот пункт мирного договора мы еще обсудим, потому что, я так понимаю, что там ещё твой брат с теми же проблемами. Или с их отсутствием, если я сейчас, как и ты, наконец-таки понял ани-чана.       Изуна осторожно хмыкает, продолжая щуриться. В конце концов, медицина — именно то, что действительно стоит выменивать у Сенджу.       — Обсудим, — согласно кивает он. — Насчёт отсутствия — сомневаюсь. Он же упёртей стада баранов, мог и отказаться, даже если предлагали. Щурится — так точно вполне натурально. Но да, я действительно наконец-таки понял, почему «это ж Хаширама» действительно для него аргумент.       Тобирама громко смеётся и поясняет       — Один раз — упало на двадцать процентов, да? И ты говорил что и так не от стопроцентного. Четыре боя и ты бесполезен. Сколько раз за всё это время Мадара использует глаза? — полминуты послушав ошарашенную тишину, поясняет: — Да кто упёртых спрашивал-то? Связать и вылечить, а то я брата не знаю…       — Обычно — падение в процента два-три, — качает головой Изуна. — В этот раз — из-за того, что пришлось с нестандартным завершением техники извращаться.       — Ани-чан. Гендзюцу. Количество столкновений. Твой брат даже не спотыкается и различает на расстояние одинаково черноволосых Учих, и либо он настолько хороший сенсор, либо я таки знаю брата, — возмущённо фыркает Тобирама, — И… У мангекью Мадары вроде и другие техники? Нет, знать не хочу. Сам думай.       — Ладно, потом разберусь, — беспечно махнул рукой Изуна. Лезть в постельные дела брата ему никогда особенно не хотелось. — Так что, послать пушистую мерзавку предупредить Акеми-чан, или мы ещё поваляемся?       — Если она сама ещё не, — лениво отзывается успевший остыть Тобирама, — и нет, поваляемся, пока я чуть не восстановлюсь. И не поправлю тебе зрение, а то будешь ты спотыкаться. Не полностью, но сразу — проще. Так что хоть частично сниму с себя тяжесть мести Акеми-чан, — хмыкает Тобирама и гладит чужую тёплую руку.       — Я? Спотыкаться?! — с искренним возмущением отзывается Изуна. — Нет, вот на такую недооценку моих навыков я всё-таки обижусь! — несмотря на возмущенный тон, откатываться в сторону или убирать руку он не торопится. Зачем, в самом деле?       — Почувствуй себя на моём месте, — хмыкает Сенджу, — но вот сначала дашь себя посмотреть, потом — обидишься. Потому что я вообще не знаю, сколько нормального зрения у тебя осталось.       — Ладно, — хмыкает Изуна и расслабляет плечи. У него чакра ещё осталась, но её лучше поберечь. И вообще вот так лежать — хорошо. — Но лучше скопи чакры на цель «отмыться». Потому что мои глаза тебе простят с большей вероятностью, чем окровавленно-потную тушку.       — Тут, боюсь, поможет только баня.       — И что, ты думаешь мы с нашими стихиями её не организуем? Нет, с твоим братом было бы проще, но тут есть удобный фонтанчик… — Учиха фыркает, и вдруг заливается совсем истеричным смехом.       — Ммм, что такое? — Сенджу лениво поднимает бровь.       — Да я вот всё думаю, как я буду тебя с братом знакомить. «Брат, это Тобирама и он будет жить с нами!» Не смейся, — тут же добавляет он, но Тобирама всё равно смеётся, после добавляет извиняющимся тоном:       — Ну правда забавно же. А Акеми как скажем?       — Акеми, это Тобирама, и он будет жить с нами…       — А почему это у вас, а не у нас?       — Потому что Мадаре нужно будет место, куда он пойдёт предъявлять претензии, а это будет твой брат. Ну разнесут они вашу деревню… Во-первых, Сенджу не Учихи, не полезут пороть дурь, во-вторых вам с мокутоном быстрее отстроиться… В-третьих, если очень повезёт, он не потащит твоего брата к нам, а будет сам к нему ходить.       — Но мы всё равно как-нибудь все вместе мокутоном, суйтоном и катоном построим баню. — зевает Тобирама, — я подремлю чуть, ладно?..       Разворачивается и утыкается лицом в плечо Изуны, тут же засыпая. Ему ещё его лечить, и вокруг так хорошо, а внутри впервые за долгое время — спокойно…       Изуна улыбается, обнимает Тобираму, наблюдает за небом. На рассвете им нужно будет отсюда уйти, но чуть-чуть времени на подремать у него всё же есть.       

***

…где-то в чайном домике Саяко-сан:       — Хозя-а-а-айка, мрр?       — Чего тебе, пушистая? И откуда ты тут, я тебя не вызывала?..       — А я тут такое ви-и-идела! И слы-ы-ы-ышала!       — И что же ты видела?       — Как твои самцы обсуждали, как скажут тебе, что они теперь вме-е-есте, мр-мр-мр!