«Человек — самое жестокое из всех животных». — Фридрих Ницше
Гермиона была одна. Гарри и Джинни в своем горе обратились друг к другу, беспомощно друг за друга цепляясь. Они явно пытались включить в свой кружок и ее, — ту единственную, кто остался помимо них, — но она всегда замечала напряженность в их улыбках и знала, что они предпочли бы побыть в одиночестве, защищая друг друга от всего извне. Семья Уизли стала, как показалось Гермионе, плотным скоплением чистой боли, и их горе оставляло мало места для посторонних. Невилл был мертв. Полумна была мертва. Лаванда пропала, как и близняшки Патил. Рон был мертв. Список продолжался. Гермиона была одна. Именно по этой причине она была удивлена, услышав одной субботней ночью стук в дверь. — Секунду, пожалуйста! — крикнула она, поспешив в свою комнату, чтобы переодеться во что-то вместо своей маггловской ночнушки. Наконец, она, запыхавшись, открыла дверь в квартиру и расплылась в удивленной улыбке при виде знакомого лица. — Римус! Ее бывший учитель выглядел таким же уставшим и потрепанным, как и всегда, и, быстро проведя в голове расчеты, Гермиона осознала, что лишь недавно прошло полнолуние. Пытаясь не дать отразиться на своем лице сочувствию, она заключила своего старинного друга в объятия. Он одарил ее виноватой улыбкой. — Прости за столь поздний визит, Гермиона, но мне нужно было как можно скорее тебя увидеть. Последние несколько дней я был занят луной… — он замолк, зарываясь пальцами в свои седеющие волосы, и на его лице пролегли тревожные линии, — …поэтому пришел, как только смог. Я видел статью в Пророке. Что конкретно ты делаешь для Министерства? Гермиона ощутила прилив радости где-то в грудной клетке, и ее одиночество хоть на какой-то короткий миг отступило. — Проходите, садитесь, Римус, — настояла она, воздержавшись от его формального ученого звания «профессор», забытого в хаосе и битвах войны. — Я все вам расскажу сразу после того, как принесу нам по чашке чая.___________________________
Римусу Люпину относительно легко пришлось во время войны — если сравнивать с остальными его товарищами из Ордена. Его работа под прикрытием с оборотнями по меньшей мере обеспечивала ему безопасность в перерывах между битвами. Тем не менее, потеря стольких людей с их стороны негативно сказалась на его стабильности — Гермиона могла судить об этом по его позе и чертам лица, но для многих выживших это было нормой. Вскоре после окончания войны они с Тонкс поженились. Их союз стал долгожданным облегчением после ужасов конфликта. — И ты думаешь, что правда достучишься до них? — мягко спросил Люпин после небольшого перерыва в их оживленном разговоре, вертя в руках стоявшую рядом нетронутую чашку с чаем и болезненно хмуря брови. Гермиона очень четко видела, что ему не нравилась идея того, что она оставалась одна в помещении, полном почти-Пожирателями-смерти (и некоторыми оперившимися, как в случае Малфоя), которые чудом избежали ссылки в Азкабан. Она вздохнула и опустила взгляд на свои колени. — Об этом пока рановато говорить, как мне кажется. Я выбрала довольно…нестандартный метод обучения. Я пока не уверена до конца, будет ли это иметь какой-то эффект. Какое-то время Люпин задумчиво смотрел в пол, а потом заговорил в своей особенной ласковой манере: — Не забывай, что дети Пожирателей смерти были по большей части отгорожены от того, что происходило в ближайшем окружении Волан-де-Морта. Даже во время войны их родители думали, что они еще слишком молоды, чтобы принимать в ней полноценное участие. На мой взгляд, в потомках Пожирателей еще не до конца укрепилась всецелая преданность Волан-де-Морту — просто потому, что они не так много с ним взаимодействовали. Разумеется, все они росли, слушая о его величии, но никогда по-настоящему не имели возможности видеть его перед его смертью. Твои ученики — не Пожиратели смерти. — Гермиона окинула его недоверчивым взглядом, и в ее сознании всплыло короткое, давно забытое воспоминание о высоком, бледном мальчишке, несколько лет назад сверкнувшем своим бледным предплечьем в тусклом свете Горбин и Бэркес. Люпин ласково улыбнулся и продолжил, судя по всему, поняв ее опасения. — О, у некоторых из них действительно есть метка, в этом мы можем быть уверены, но они, несомненно, входили в ряды низших слуг Волан-де-Морта и наверняка почти никогда его не видели. Волан-де-Морт был скрытным человеком, Гермиона: он просто периодически удостаивал своим присутствием самых верных Пожирателей смерти. Твои ученики лишь следовали приказам. Следует полагать, этот факт дает тебе огромное преимущество. Их фанатизм наследственный, а не выросший из чего-то, как у их родителей. Гермиона медленно кивнула. Она осознала, что это не приходило ей в голову; она просто повесила на каждого своего ученика клеймо воплощения зла, что было очень глупо с ее стороны, и теперь ругала себя за то, что записала их всех под одну гребенку. Она не могла закрыть глаза на собственное лицемерие: она ведь призывала сохранять непредвзятость во время своих уроков, но сама не смогла последовать собственным указаниям. Теперь она почувствовала, как в грудной клетке рождается чувство вины. Она решила, что следующий урок начнет с совершенно непредвзятым отношением. Она училась в одной школе с большинством своих учеников и видела их невинными детьми, очарованными Хогвартсом точно так же, как она — хоть она и была магглорожденной. Теперь она понимала, что не могло такого быть, чтобы Пэнси Паркинсон с ее девчачьим легкомыслием или Грегори Гойл, глуповатый и неуклюжий, но определенно не злой, были настолько плохи. Малфой, с другой стороны, никогда не проявлял по отношению к ней ничего кроме вражды и ненависти, и никто в классе не мог сравниться с ним по степени его жестокости; она была не уверена, что в нем осталось хоть что-то хорошее, с чего можно было бы начать. — Кто-то из них доставляет тебе много хлопот? — спросил Люпин, вырывая ее из забытья. Гермиона вспомнила тяжесть навалившегося на нее тела — а еще злые слова, что он прошипел ей в лицо подобно проклятию. — Не особо.___________________________
Гермионины ученики с любопытством во взгляде смотрели на волшебным образом установленный слайд-проектор в начале занятия в следующую субботу. При виде их растерянности она растянула губы в едва заметной улыбке, но хранила молчание ровно до часу дня, а потом задала классу довольно странный вопрос: — Кто-нибудь из вас может представить себе чистое множество девяти миллионов человек? Разумеется, от этого степень их растерянности лишь возросла. — Не думаю, — продолжила Гермиона. — Очень немногие это могут. Если вы помните, в конце прошлого урока Миллисент спросила меня об имени, которое я упомянала в связи с нашим старым другом Ницше. Это было имя Адольфа Гитлера — он изменил не только мир магглов, но и мир волшебников во время усиления своей власти в Германии в 1938 году. — Я считаю, что каждый ребенок — независимо от того, волшебник он или нет, — должен знать о том, что совершил Гитлер. Он был сильным лидером, это бесспорно, но хорошие моральные качества не всегда идут рука об руку с хорошими лидерскими способностями. В период своей диктатуры Гитлер, по сути, истребил больше девяти миллионов человеческих существ, большинство из которых были евреями. Гермиона по лицам своих учеников видела, что это резкое изложение фактов значило для них очень мало. Ну и что? — Не знаю, насколько хорошо вы все знакомы с концепцией религии. Я в курсе, что в мире магглов она имеет гораздо большую популярность, чем в мире волшебников, но я совершенно точно уверена, что вы слышали об иудаизме и христианстве и о конфликтах между этими двумя религиями. Гитлер считал еврейский народ грязным — хуже собак. Он воображал, будто его «раса» — раса арийцев или тех же христиан, — превосходящая в мире. Все остальные считались бесполезными и должны были быть уничтожены ради дальнейшего успеха человечества. Эта теория имеет явную связь с философией Ницше, а Гитлер и вправду так его уважал, что его часто изображали смотрящим на бюст философа с обожанием. Хоть Ницше и не был антисемитом и не имел ничего против евреев, Гитлеру все равно без труда удалось перенести его идеи на свои. Использование Гитлером философии Ницше для оправдания своих действий — самый радикальный пример использования философии, известный истории; его последствия оказались ужасными. Из-за Гитлера еврейское население Европы оказалось истреблено. Это был геноцид. — Девять миллионов — определенно большое число. Приверженцы Гитлера — Нацистская партия — загоняли евреев в поезда и везли их в концентрационные лагеря, где их морили голодом и убивали тысячами. — Гермиона замолкла, пристально вглядываясь в бесстрастные лица своих учеников. Они так и не поняли. — Гитлер верил, что он — übermensch, сверхчеловек. Скольких Волан-де-Морт захотел бы убить? Девять миллионов? Больше? Они оба мнили себя сверхлюдьми, осознанно или нет, не так ли? Видите сходство? На сегодняшний день Гитлера во всем мире ненавидят как расиста и истребителя масс. А каким будут помнить Волан-де-Морта? Молчание. Гермиона услышала, как кто-то, кого она не смогла определить, тихо сказал соседу, что они были просто магглы, так что какое это имело значение? Ее глаза сузились. — Просто магглы, говорите? — спросила она, и в ее голосе зазвенел лед. Ее губы сжались в тонкую линию, и она взмахом своей палочкой включила проектор. На дальней стене возникло осязаемое изображение: тела наваливались на тела — с тонкими как палки конечностями, все перемазанные грязью. Она услышала несколько резких, отрывистых вздохов на ужасы этой картины. Я знала, что вы не совсем бессердечные. Я знала. Гермиона продолжала щелкать слайды — каждый был ужаснее предыдущего. Скелетообразные фигуры, казавшиеся скорее мертвецами, нежели живыми людьми, что цеплялись за колючую проволоку ограждений. Массовые захоронения сваленных в груды тел. Ребенок. Младенец. Бабушка. Она видела озарение на лицах тех, кто был менее жесток — менее упрям. Гермиона не прекращала показ этих тревожных, наслаивающихся друг на друга изображений. — Это называется Холокост. «Массовые бойни». «Великое разрушение в результате огромной потери жизни». Думаю, любые слова бесполезны для того, чтобы описать все то, что случилось, но фотографии показывают все. Вот так бы все это выглядело? Вот так бы Волан-де-Морт поступил со всеми «грязнокровками»? Со всеми теми, кому не повезло родиться такими, как я? Не сомневаюсь. Радует ли вас эта идея или тайно вас отталкивает, вы не можете отрицать, что это отвратительное зрелище. Жертвами Холокоста были не «просто магглы». Это были дети, матери, отцы и бабушки с дедушками. Это были люди. — Девять миллионов человек — это в 225,000 раз больше нас с вами. Неужели Волан-де-Морт пошел бы так далеко? Разумеется, пошел бы, и назвал бы это успехом. — Изображения продолжали сменять друг друга, и на лицах большинства присутствующих застыло выражение отвращения. Малфой сидел с каменным видом, и на его бледном лице отражался мягкий свет от проектора. Щеки Пэнси сделались совершенно белыми, а сама она в ужасе глядела на эти картины разрушения. Вульпа закрыла глаза. — И это не прекратилось бы, — заявила Гермиона, и изображения вдруг изменились. Теперь они двигались и были цветными. Теперь это были фотографии жертв их собственной пятилетней войны. Гермиона почувствовала, как ее грудь стягивает боль; ее голос сделался очень тихим, когда она принялась перечислять имена погибших, чьи жуткие изображения замелькали на стене. — Лайза Турпин. Колин Криви. Полумна Лавгуд. Профессор Стебль. Корнелиус Фадж. Сьюзан Боунс. Мне продолжить? — Гермиона сглотнула; во рту вдруг сделалось очень сухо. Она стояла, сохраняя каменное выражение лица, но ей безумно хотелось закричать. — Альбус Дамблдор. — Его тело было пугающим подобием той силы, которой обладал их директор, когда был еще жив; худые конечности путались в траве у подножия Астрономической башни. Гермиона заметила, как Малфой резко дернулся, словно его тело вдруг прострелила внезапная боль. Она почувствовала, что больше не может, но продолжала нажимать на кнопку. Я должна. — Д-Джордж Уизли. Билл Уизли. Невилл Долгопупс. Минерва МакГонагалл. — Гермиона часто-часто заморгала, когда комнату вдруг затопил тошнотворный красный цвет, стоило ей переключить на последнее изображение. Как минимум у нескольких человек в классе был болезненный вид — их лица приобрели нездоровый зеленоватый оттенок. Слезы грозились вот-вот засочиться у нее из глаз, и она быстро поднесла ладонь ко рту, а потом прошептала последнее имя: — Рон Уизли. — Стоп! Ради Мерлина, Грейнджер, хватит! — Это была Пэнси, и по ее собственному лицу непрерывно текли слезы, застилая глаза стеклянной влагой. — Список очень длинный, — прошептала Гермиона, впервые за все время представая перед своим классом в своей слабости, неполноценности. — Не совсем девять миллионов, но все могло бы быть. Вы все можете идти. Они все очень быстро покинули класс — кто-то пошел прямиком в туалет, кто-то медленно поплелся по коридору, кто-то вышел с таким видом, словно на него последние изображения как минимум не подействовали. В данный момент Гермиону это не особенно заботило. Как только класс опустел, она обмякла. Ее плечи опустились и мелко затряслись, а сама она, наконец, издала нечеловеческий звук, похожий на задушенный вопль и всхлип одновременно, что полоснул горло. Это было слишком. Колени отказывались ее держать, и Гермиона сползла вниз по стене, свернувшись в маленький комочек на полу. Она пыталась не смотреть. Пыталась не видеть перед глазами картину, не видеть кровь и застывшие лица, которые некогда были ее друзьями. Она больше не могла мириться с ненавистью, с выражениями полнейшего безразличия на некоторых лицах при существовании таких ужасов. Это возвращало все назад — все ее воспоминания из прошлого. Она осознала, что все те, кто говорил, что это ее уничтожит, были правы. И хоть она ничего не могла с этим поделать, прекратить она тоже не могла, потому что это был ее долг. Потеря вспышкой нестерпимой боли взорвалась в ее груди, и она задохнулась — уткнулась лицом в колени и с силой вонзила зубы в кожу, прокусывая ее через ткань — а еще медленно, тяжело задышала, пытаясь унять сердцебиение. — Оплакиваешь своего дружка, Грейнджер? Гермиона вздрогнула и подняла взгляд на высокую фигуру Малфоя, что стоял перед ней; ее глаза заволакивали слезы, тогда как в его сквозило неизменное выражение презрения. Но теперь он улыбался, будто бы получая извращенное удовольствие от ее горя — от ее боли, ощутимой настолько, что, казалось, стоило ему протянуть руку, и он бы до нее дотронулся. И тогда она ощутила ярость. Его полнейшее отсутствие сочувствия, человечности вот-вот снесло бы ее, не сделай она хоть что-нибудь сейчас же. — Заткнись! Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись! Убирайся! — ее голос был высоким и пронизанным паническими нотками; она огромным усилием воли заставила себя подняться на ноги и вытерла рукавом мокрые от слез щеки. Брови Малфоя взмыли вверх, а линии его рта по какой-то непонятной для Гермионы причине напряглись. Но вскоре непроницаемая маска злобы вернулась, и он холодно хмыкнул. — Нет, не уйду. Что, мы уже не такие сильные, а, Грейнджер? Не такие идеальные? — сказал он, скользя взглядом по ее заплаканному лицу. — Нет, совсем не идеальные. Уродливые, вообще-то. — Его голос был почти что торжествующим — словно он пытался что-то себе доказать. Гермиона молча буравила его взглядом, безуспешно пытаясь проанализировать его непонятные слова из-за своего взвинченного состояния. Ее грудь тяжело вздымалась, и она ухватилась солеными от слез пальцами за край стола. Малфой, тем временем, изогнул губы в ухмылке, из-за которой ей в голову горячим потоком ударила ярость, затуманивая взор, и продолжил: — И это все ради Уизела? Если честно, Грейнджер, я думал, что ты благоразумнее, чем это — чем в одиночестве лить слезы по своему умершему парню. Вот уж правда довольно жалко, — протянул Малфой со скучающим видом. Гермиона сжала руки в кулаки — испытывая такую злость, что все перед глазами буквально подернулось красным. — Какой же ты низкий, Малфой. Неужели тебе этого достаточно? Неужели ты настолько не уверен в себе, что вынужден издеваться над плачущей девушкой, чтобы повысить самомнение? Вот, что жалко, ты, отвратительное животное. Ты не понимаешь. Ты не можешь понять — только не с твоим холодным куском металла вместо сердца! Ты никогда не поймешь, почему я сейчас п-плачу. В его взгляде что-то вспыхнуло, и на секунду у него сделался такой вид, будто ему очень хотелось ее ударить — но уже в следующее мгновение это выражение исчезло. — Вот видишь, Грейнджер — вот почему так многие тебя ненавидят… — Это не… — начала Гермиона, и все в ней вскричало от несправедливости этого заявления. — …ты слишком много на себя берешь, — закончил он, делая шаг к ней и грубо сжимая ее плечо, а потом силой одной руки заставляя вновь опуститься на парту. Как бы Гермиона ни старалась, она не могла перестать плакать — а еще вдруг с неожиданностью осознала, что это был первый раз, когда она плакала перед другим человеком с того самого момента смерти Рона, когда она буквально разваливалась на части. От этой мысли она зарыдала еще сильнее. Почему теперь? Почему именно перед ним? Ей следовало бы сопротивляться, но вместо этого она застыла, и в ее глазах задрожали слезы. Теперь он стоял очень близко к ней, и Гермиона ощущала ярость, что исходила от него гудящими волнами и болью отдавалась в ее собственных ушах — или это был ее пульс? Она не могла сказать. А потом он грубым, звенящим от злости голосом выплюнул ей в лицо: — Ты знаешь далеко не все. Ты не знаешь меня. Не говори о том, чего не понимаешь, Гермиона. — Он прошипел ее имя, словно это было грязное ругательство, и она вздрогнула под его пальцами при звуках собственного имени, внезапно слетевшего с его губ. А потом шевельнулась. Малфой отшатнулся назад и прижал ладонь к пылающей щеке. Гермиона встала, потирая ноющее плечо, и в ее глазах вспыхнуло огненное, свирепое выражение — как у оголодавшей львицы. Казалось, ее злость трещала в воздухе подобно электричеству, а сама она стояла твердой, внушительной фигурой, широко расставив ноги — с внутренней силой, что исходила от нее, и слезами, что текли по щекам и шее. Малфой неверяще на нее уставился. — Ты ударила меня! Гермиона прорычала в ответ низким, каким-то утробным голосом: — Мне следовало бы сделать кое-что похуже. Даже не вздумай подойти ко мне снова, или я отправлю тебя в Азкабан гораздо дольше, чем на год. Ты меня слышишь? Мне плевать, что с тобой случится. Если ты еще раз меня тронешь, я отправлю тебя в тюрьму. Я знаю многих людей, которые уничтожили бы тебя за то, что ты только что сделал. В ответ на ее решительное обещание он вяло закатил глаза, глядя на нее со смешанным выражением отвращения и чем-то, что Гермиона приняла за восхищение. Это напугало ее куда больше, чем любая физическая угроза. Он молчал, скользя по ее лицу медленным, изучающим взглядом, в то время как она стояла, сощурив глаза, и в ее потемневшей карей радужке застывал лед. А потом он снова сделал шаг к ней. Гермиона крикнула, чтобы он остановился, чтобы он ушел — даже чуть не сказала, чтобы он перестал на нее смотреть. Казалось, он не обращал на это никакого внимания, и она уже потянулась за своей палочкой. Направила ее в его грудь, готовясь лишить его сознания. Остолбеней. Импедимента. Петрификус Тоталус. Она знала заклинания. Она смогла бы в него выстрелить. Она просто не могла вспомнить. — Остановись! Он не остановился, и она затихла, стоило ему протянуть руку и коснуться немилосердным пальцем ее скулы. Гермиона затаила дыхание, желая уклониться и отпрянуть — как-то избежать контакта, — но она была не в состоянии это сделать: мышцы словно парализовало. Лицо Малфоя оставалось до странного бесстрастным, когда он отдернул руку от ее лица и потер большой и указательный палец между собой, словно пробуя между пальцами текстуру ее слез. Глаза были цвета пасмурного неба и ничего не выражали, хоть Гермиона и отчаянно пыталась прочитать что-то в их глубине. Ей казалось, что каждая клеточка ее тела сделалась неестественно чувствительной — словно она могла отличить поток воздуха в комнате, а еще его тихое дыхание, когда он внимательно смотрел на свои пальцы. Он разорвал тишину, когда произнес чуть ли не шепотом: — Твоя боль…отличается от остальных. Это…интересно. Не успела Гермиона собрать достаточно своего остроумия, чтобы ответить, как он развернулся и вылетел из комнаты. Она с минуту стояла и смотрела на дверь, обдумывая то, что только что произошло; каким-то странным образом это напугало ее куда больше, чем все то, что до этого происходило в этом классе. Как же глупо. — Проклятье! — крикнула Гермиона, повернувшись, чтобы собрать свои книги и остальные вещи в сумку и несколько раз с силой ударив ладонью по плоской поверхности стола, чтобы унять свою злость. Она ничего не понимала. Все было бессмысленно. А Малфой, похоже, окончательно лишился рассудка.«Женщина — вторая ошибка Бога». — Фридрих Ницше