***
Когда Дадзай впервые поинтересовался, как он относится к родственным душам, Чуя недоуменно посмотрел на него и пожал плечами. — Какая разница? Это имеет ещё какое-нибудь значение? — он пытливо посмотрел в глаза Осаму и изрек: — Не думаю, что это для нас. Дадзай мысленно лишь согласился: точно не для него. — Просто интересно, — взглянул он на небо. И, прежде чем вернуться к теме, помолчал пару минут. — Что бы ты сделал, если бы узнал, что я твоя родственная душа, Чуя? Он не ответил сразу, только озадаченно посматривал по сторонам, размышляя. — Убился бы с горя, — пробубнил в итоге он. А потом, осененный, с довольной усмешкой: — Или бы удушил тебя. Тогда Осаму лишь добродушно посмеялся с его слов. Но Чуе казалось, что даже такое под силу Дадзаю: привести глупую шутку в реальность. Ведь разве все пакости случались с ним не по вине парня? Поэтому, стань они реально связанными, Накахара бы поверил, что у Дадзая свои сделки с высшими силами, потому что судьба вместо препятствий бросала ему под ноги Осаму Дадзая, худшего из возможных людей. По сравнению с которым все другие испытания казались детскими забавами, несложными загадками начальной школы. Дадзай был такой игрой, которую не пройдешь с первого раза, даже со второго — Чуя начинал сомневаться, что это возможно и после десятого — и уже первый уровень казался и для заядлого игрока непроходимым. Демоны у Осаму были профессиональными. Дадзай не был похож на партию в шахматы, потому что при подготовке к финальному ходу он выдавал флэш-рояль, и это не было нарушением правил. Лишь глаза поверх веера карт поблескивали угрожающе. А игра шла, резкая перемена не была нарушением — ни один игрок не мог этого доказать, прав был лишь тот, кто побеждал. Но в игре Осаму, где правила были известны лишь ему, кроме него были только проигравшие. — Значит, ты бы согласился на двойное самоубийство? — после затишья радостно спросил Дадзай, и Чуя фыркнул. — Ни за что на свете. И пусть Дадзай посмеивался вместе с ним, а ситуация была более чем бредовая, чужой взгляд казался жутким и пробирал до дрожи. Осаму смотрел так, будто не шутил, а Чуя изначально не имел права сказать «нет». Только через время он понял, что так и было, а у Осаму, кажется, и правда были сделки с высшими силами. Накахаре Чуе пятнадцать, и он пока не знал, что за этим пустым разговором крылась правда. Время начинало свой отчет. Через пару месяцев он узнает: связанный с ним человек — Дадзай, и это станет самой большой шуткой судьбы, ведь если проследить следы всех его неприятностей, то станет понятно, что они берут своё начало с одного места, и имя ему — Осаму.***
Стены вокруг были отвратительно белыми, и казалось, что если размазать по ним внутренности окружающих его идиотов, то это место станет чуточку приветливей. Накахаре Чуе шестнадцать, он знает множество вещей, о которых не должен: собственноручное убийство, горячая до тошноты кровь на руках, и страх за человека, что грузом лежит у тебя на руках. Само яство больницы давило на него как толща воды, если бы он тонул на дне океана. Он не ощущал ничего кроме этого. Место не определялось им как уютное или небезопасное, оно просто давило, в глазах рябило от однотонных красок — белый уже начинал действовать на нервы — Чуя искренне думал, что и ему понадобится койка в этом месте. Если бы ему не сказали, то он разнес бы это место, и людям, что приглядывали за ним, это не понравилось бы. Он даже уже шипел что-то в лицо подошедшего врача, порывался схватить за грудки, чтобы вытрясти нужную информацию, но мягкая хватка Кое на плече словно рассеивала весь гнев. Мори знал, кого следует отправить вместе с ним. И Чуя подчинился, понимая, что таким образом он ничего не добьется. У Чуи эмоции не полностью под контролем, и заработать пару сломанных ребер, бросив неосторожное слово в его сторону, было легче, чем открыть дверь. Он недолюбливал напарника, но это не мешало ему первым мчаться в больницу, стоило тому в неё попасть. Накахара сыпал проклятиями в сторону Дадзая, желал скорее отмучиться и осуществить заветное желание, но, прежде чем покинуть белые стены, шипел под нос, так и не увидев его: — Только попробуй сдохнуть. Сам с того света достану и туда же отправлю. Ему было шестнадцать, и он знал то, что остальные видели только в фильмах и книгах. Он понимал до ужаса много, и несмотря на ненависть к своей связи с Дадзаем, был готов снести голову любому, кто сделает подозрительное движение в его сторону. Чуя умел ценить эту связь, и понимающий взгляд Кое совсем его не успокаивал.***
Чуя заснул только после часа бессонных метаний по постели, десятков проклятий и чашки зеленого чая, терпкого и ароматного. Он стремился уснуть, но, видимо, это и было его проблемой. Переполненный чувствами и взбешенный чужим поведением, он скорее был готов пробежать марафон, чем спокойно попасть во внутренний мир. Дадзай встретил его скучающей улыбкой. — Долго ты. Нежели не можешь уснуть без сказки на ночь, малыш Чуя? Он даже не пытался скрыть больничной одежды и бинтов, что опоясывали большую часть его тела. Он знал, что дело было не шуточным, зачем тогда полез в самую гущу, а теперь выставлял ещё и напоказ свои ранения? Немой протест против распространенных слов о родственных душах. Несмотря на то, что говорили, он не собирался меняться, как и прекращать играть со смертью в пятнашки. Даже зная, что она однажды нагонит. Он говорит Чуе этим: «Смотри, знай, не забывай». Повторяя простые истины и добавляя своих сполна, потому что Дадзай Осаму это уже отдельная религия, которой не возразишь и против которой не пойдешь, ведь уже порабощен. Сил препираться у Чуи уже нет. — Завались, — вяло огрызнулся он и совсем не аккуратно привалился к спине напарника. Услышав же выдох через сжатые зубы и почувствовав напряжение, оперся осторожнее. И пусть это был сон, он не был безразличным ублюдком даже с этим парнем. Но это, конечно, не могло относиться и к заданиям мафии. Там правило одно: ты или тебя, без всяких уточнений пола, возраста и мировоззрения. Дадзай тихо фыркнул, но ничего не сказал, но Чуя и так знал, что вертелось у него на языке, поэтому щеки и пылали. Чуя не пытался начать разговор, опыт прошлых встреч многому его научил и позволил подметить немало деталей. Ведь если ты в мафии, то нужно быть внимательным, иначе это плохо закончится. Чуе в чуть более нежном возрасте это предоставлялось картиной, где человек со спешки хватает первый попавшийся стакан и, выпив, падает замертво, потому что не проверил, а там был яд. При этом Дадзай всегда оглушительно хохотал на заднем фоне, ведь весело. — О чем думаешь, Чуя? — Осаму навалился на него, и Чуя закатил глаза. — Хочешь предъявить претензии? В непонимании парень повернул голову. — Кому? — Мне. И улыбка у него при этом была расслабленная. И от понимания у Чуи сузились глаза. Он сдавлено чертыхнулся сквозь зубы и отвернулся от напарника зло, кривя губы. — Да нужен ты мне! — бросил он и ощутил, как подрагивали чужие плечи. Так тепло и близко был живой человек. Он не обернулся, как и не позволил себе и мысли, что Дадзай плакал, в корне неверный ответ. Подлец смеялся с него самого. Он мог пихнуть его под ребра, да настроения не было, да и зачем на него силы растрачивать. Чуя огрызнулся, послал его и встал. Сказал, что уходит. И Осаму не возражал, никогда этого не делал. А потом с легкостью поднялся на ноги — Чуя уверял себя, что не видел, как при этом исказилось его лицо — болит, значит жив. Напоследок Дадзай бросил что-то в своем стиле и стащил его шляпу, Чуя уже исчезал. «Чертов Осаму». — Ведь шляпы на следующий день не оказалось на месте. И он не удивлен, увидев её потом в руках Дадзая в больнице.***
Чуя поморщился, несло паленой кожей. Лес вокруг был темный, плотно обступающий своих гостей деревьями, но в эту ночь оживленный как никогда прежде. Огонь пылал так, что Накахара видел и за сотни метров. Жаром повеяло за десяток. Когда он выбежал на открытую поляну, мимо пролетели искры и кусочки чего-то горящего, превращающегося в пепел прямо в полете. Он с замиранием рассмотрел пряди волос в этом хаосе. От них исходил дымок, как от ароматических палочек, и терялся в вышине. Он сделал ещё шаг вперед, и что-то упало перед его ногами. Он замер — тело, лежащее перед ним, когда-то принадлежало девушке, это единственное, что можно было сказать, взглянув на сгоревшую фигуру. Но он и без опознавательных признаков знал, кто перед ним: досье четко указывало личности пропавших, вероятно, предателей. А теперь тело девушки было перед ним, в то время как молодой человек довольно скалил зубы, и огонь вился вокруг него, распахивая пасть и стремясь заполучить ласку. Он сжег её. Ту, чья была его родственной душой. Графа в досье говорила «связаны», а они и в реальности не скрывали, вот, что говорили их знакомые. Чуе тошно — это хоть что-то значило теперь? Дадзай похлопал его по плечу, и Чуя раздраженно откликнулся, и без него знает своё дело. Он переступил через то, что осталось от неё; в одобрительной улыбке Осаму не было ничего хорошего. Сила растекалась по венам, мелкие, пока ещё, камушки вздымались вверх и само пространство вибрировало. Он почти позволяет Порче забрать своё сознание, но голос Осаму вездесущ. — Запомни этот момент, Чуя. Парень сбрасывает чужие руки с плеч. Это и так очевидно. Какой смысл в родственных душах, если даже так связанные судьбой продолжают друг друга предавать? Это точно не для них. В мафии понятия связанных значит ровным счетом ничего. Чуя погружает руки в кровь.***
Чуя сразу, инстинктивно понял, что что-то не так. Дадзай молчал. Не приветствовал его как обычно первым и не отвешивал колких замечаний, даже насмешливо не изогнул губы; молчал и просто смотрел. Тем самым жутким образом (Чуя никогда бы не признал, что это всё же его пугает). Ладони его были запачканы кровью. Чуя весь подобрался, многое могло произойти, но чуть остыл, заметив, что она уже засохшая и совсем не принадлежит Осаму. Сухая бордовая корочка уже начинала осыпаться, оставляя за собой нетронутую кожу. Не думая, он даже сделал шаг в сторону Дадзая. — Что случилось?.. Вопрос быстро сорвался с языка, будто бы Чуя никогда не желал ему смерти, а связь между ними не была чистой формальностью, записанной в одном из досье, в главной строке. Но Дадзай не ответил на этот вопрос — он на многие вопросы не давал ответов — только покачал головой. Чуя не сделал больше и шага. — Я ухожу, — глухо обронил Дадзай. Накахара недоуменно приподнял брови. — Ты же только что пришел. Что за чушь? Зачем тогда вообще было появляться? Чуя всматривался в напарника и знал, тот что-то скрывал, но вытащить это из него не было возможным, это же Дадзай. Он недовольно цокнул языком, и перчатки заскрипели, стоило ему сжать кулаки; предчувствие было нехорошим. Осаму ничего не пояснял. Смотрел пусто и, кажется, Чуя не ручался, печально. Причины были неизвестны. Чуя не доверял этому; может, это в самом деле было всего лишь сном? От непонимания того, что было в голове Осаму в тот момент, зубы скрипели сильнее. Ему было не разглядеть чужого нутра, как и не понять мышления — за тактика у них всегда был Дадзай, поэтому Чуя просто махнул на всё рукой. Это Дадзай: он знает, как правильно по его мнению. У них ведь всё всегда по его «правильно» измеряется. Ни шага в сторону, ни лишней капли надежды; их мир мафия, где пощады не ищут. — Ладно, вали, — Чуя махнул рукой. — И только попробуй не выспаться, ублюдок, нам завтра на задание. Дадзай улыбнулся, едва приподнимая уголки губ. — Как скажешь, Чуя. — Он снял пальто, и оно, как подхваченное ветром, вздымалось вверх, прежде чем Дадзай не накинул его на голову Чуе, перекрывая тому видимость. — Увидимся. Когда Чуя сдернул тряпку с лица, никого рядом уже не было. — Тч, придурок, — прошипел он. И забросил пальто на плечо, исчезая. А потом Дадзай исчез. На следующий день, просто и без объяснений; только Мори на вопросы загадочно усмехался. И пальто бесформенной тряпкой лежало на полу у кровати. Чуя не тупой, понимал — он ушел навсегда без всяких ванильных возвращений. Чуя также знал: что в жизни, что в Портовой мафии подобное называется одинаково — «предательство».***
Чуе было плохо, особо сильно пострадала душа, поэтому хватка на бутылке была крепкой, пусть он и был полностью пьян. Плечи подрагивали, и он хохотал, стоило лишь вспомнить забавный момент или заметить нечто подходящее в этот самый момент. Домой его, кажется, тогда доставлял Акутагава: Чуя не помнил. Или не хотел. По дороге точно заливал все уши, о том какая Дадзай скотина, впрочем, Рюноскэ, это знал и сам. Под конец Накахара пробубнил что-то похожее на сочувствующие слова и погнал мальчишку домой. Ночь — нечего было шастать по городу. Чуя валился с ног. Заснул почти мгновенно. Никакие кошмары его не мучили, ни с кем он не встречался в том мирке. Он только верил, что слал Осаму «прекрасные» сны. Во внутреннем мире везде был белый. С утра, будучи не в себе, Чуя разбил зеркало — ведь это была насмешка судьбы: в реальности у него одна сплошная черная полоса. Через неделю он четко ощутил, как связь между ними оборвалась. Чуя осознавал, что это было, не впервые. Дадзай закрылся от него. Значит, сны были что надо; Чуя в реальности отпустил пару ругательств и перестал так пить, Акутагаву было жалко. Чуя ушел с головой в работу. Сила гуляла по венам и коже ядом, но он не переступал грань, не для кого это было делать. Дни были, что один схожи так, что не различить, какой был вчера, а который неделю назад. А время летело: месяц, что неделя, полгода как череда событий без подсчета дней. Только крови в воспоминаниях много, как и одиночных заданий: в пылу битвы ему несложно зацепить и своих, а Акутагаве — чертовому мальчишке, что не вовремя оказался рядом — хватит и одного такого посещения больницы. Чуя почти не пил, курил через раз, когда особо припирало, и что-то бросал в Рюноскэ. Вспомнить было сложно, чем в последний раз: фруктами «чем ты вообще питаешься, щенок?!» или канцелярией и тем, что попало под руку «я говорил туда лезть?!». У Чуи был что не сон, то кошмар. Легче не спать было. Ненавистный белый — мир теперь был что больница из прошлого, лишние напоминания. И зеркала, теперь он их ненавидел. Мир перестроил по-своему, по-новому. Только чертово пальто тряпкой, собирающей пыль, осело на самом дне шкафа. Его давно было пора сжечь. Только он его не трогал, упрятывал на самый низ, бросал один взгляд и шипел ругательства. Лучше бы в его жизни никогда не случилось Осаму. А потом случилась снова она — связь. Плотно нитями обхватила душу и связала с тем человеком, что уже мог быть за сотни километров от него; писавший до этого отчет, Чуя хохотал до слез. Этот паршивец снова объявился в его жизни. Потом осознал то же, но уже с отторжением. Чуя усмехнулся. Потому что просто так вернуться уже было нельзя. Его мир не для Дадзая. Его мир исключает существование этого человека. Ночь наступила быстро. Накахара и не думал бороться с сонливостью: портить себе самочувствие из-за какого-то дурака не в его стиле. Мир встретил его привычной прохладой; дождь хлестал и заливал улицы; Йокогама была укрыта покровом ночи. Светили редкие фонари и вывески; Чуя отходил от них, и они потухали. Улицы пусты и свободны. Чужое присутствие он ощутил сразу, стоило человеку только появиться. Все его органы чувств напряглись до предела; он улучшил мастерство слежки до самого предела. Дадзай его искал. — Ха, — он позволил себе усмешку, оставляя в стене глубокую вмятину. Но тихо, нереально тихо было, потому что здесь теперь играли по его правилам и отобрать контроль у него сложно; даже Дадзаю вряд ли по силам. Правит победивший? А Чуя никогда и не был проигравшим; он справился, он правит. Ускользнув в одну из улочек, с которых создана его Йокогама, и растворившись в темноте, он только и щелкнул пальцами. Единственный достаточно громкий звук. Толпа вмиг заполнила улицы. Потоком расползлась по развилкам, заполняя собой всё пространство, прикрывая его спину. Только чужое пальто соскользнуло вниз, с плеч, в грязные лужи, и это лишь одно из предупреждений. «Прочь» — потому что в этой Йокогаме нет света. Толпа перед ним безликая. Он создал её не ради шутки, а как декорацию, удобную картинку, чтобы спрятаться за ней. Им — безликим — чужд дождь, им до него нет никакого дела, им не дана усталость, они просто как прорванная плотина неслись туда, куда указывала судьба — их судьба Чуя, создатель, что вел по темным улицам, без цели. Он чувствовал, Осаму тоже бродил; натыкался на толпу, протискивался между ней, и смотрел. По сторонам, внимательно, пристально — Чуя почти видел его глазами. Потому что для него этот мир — единое целое, клубок нервов, и все окончания вели к нему, все импульсы исходили от него и возвращались к нему же. Накахара чувствовал каждый чужой шаг. Поэтому и прибавлял ходу: Дадзай всегда был на редкость проблемным. Чуя разрушил пару частично зданий, чтобы завалить улочки. Заставил таблички и вывески мигать красным, в неправильном направлении, большими буквами на них выводя: «Пошел вон» — и почти радовался жизни. Только зубами скрипел совсем не в образ счастливого человека. Осаму шел следом. Чуя уже думал сбить его не со следа, а с ног, здание свалить на него, к примеру. Да только это значило подойти ближе, почти выдать себя, а это невозможно. Дадзай нашел пальто; за краешек выловил его с лужи, и Чуя почти слышал, кожей чуял его пробирающее «Чуя». Он ощутил, тряпка осталась там, в отличие от Осаму, что продолжил путь. Чуя взвыл, хватаясь за голову. Ещё одна стена пала под его напором. Чертов Осаму. Чуя шел, не оглядываясь, после пары шагов переходя на бег: так надежней. Мимо проносились картинки смазанных вывесок, что продолжали мигать предостерегающим красным, без них света на улицах почти не было, только алые всполохи на стенах. Чуя бежал по лужам, брызги разносились во все стороны, но этого не было видно, слишком темно, только и слышно как под ботинками хлюпала вода. Накахаре всё равно, под этим дождем он уже давно промок насквозь. Чуя резко завернул за угол, толпа перед ним расступилась, в мгновение позже снова плотно смыкаясь за его спиной. Он камень, а толпа всего лишь вода, что омывает его. В лицо ударил сильный ветер. Чуя так удивился этому, что не сразу догадался придержать шляпу, когда ладонь коснулась головы, её уже там не было: шляпу сдуло. Но у него не было ни капли времени, чтобы вернуться за ней. Он побежал дальше, чертыхаясь. Через считанные минуты он узнает, что Дадзай уже набрел на его след, и шляпа в его руках. Чуе будет обидно до чертиков, но он и не подумает останавливаться. Потому что Осаму не сможет вечно следовать за ним. Через час Накахара вспомнил себя злым словом, и едва притормозил, спиной влетая в стену. Ему уже всё надоело. Разрушения, нанесенные ранее, исчезли, надписи на табличках сменились, а ветер стал дуть чаще, это не дело рук Чуи, и когда он задумался о том, что это значит, его пробрала дрожь — Осаму не мог так быстро вернуть даже частицу контроля над этим миром. А если мог, Чуе здесь не выиграть. Чуя устал. Он придерживался за каменную стену, ладони соскальзывали то и дело, вода затекала и за перчатки, а ткань противно прилипала к коже; он готов был содрать их и выкинуть следом за своими нервами. Пусть и их Осаму раздавит. У него нет сил на глупые игры. Чуя повел кистями рук, разминая их, и ступил в толпу, люди, безликие, едва-едва расступились, почти незаметно. Он прокладывал себе тонкую тропу и скрывался среди всех. В ночном городе без огней толпа была лучшим прикрытием. Чуя прекратил идти. Сел прямо на каменную кладку дороги, мокрую от дождя, сам пропитанный им, и смотрел, как в метре от него толпа расступалась, огибая его по дуге, и вновь смыкалась за спиной. Он камень в бурном потоке реки, вода об него разрезалась, уходя в две стороны и вновь соединялась в одно. Чуя нутром слышал шаги. Ощущал их кожей, будто бы они сделаны по нему. Он знал — это близко. Непозволительно, слишком роскошно для предателя, но сил подняться уже не находил. Он подтянул одно колено к груди и, обнимая его руками, уложил подбородок сверху, закрывая глаза, и ожидая. Слышал стук капель, и шаги, те самые, ведь безликая толпа, созданная им, ступала беззвучно. Чуя ощутил присутствие за спиной. Инстинкт вопил об этом, привыкший к опасности. Но он не двигался, даже глаз не открыл. А Осаму, кажется, ничего и не смущало. Через мгновение Чуя уже чувствовал, как на его спину навалились; они с Дадзаем, как в далеком прошлом, сидели спина к спине. Это и правда было так давно… Чуя выдохнул. — Ты ублюдок, ненавижу тебя, — прошептал он. Он хохотал, его потряхивало, он откинулся головой на чужое плечо. Дадзай за ним замер. — Я знаю, Чуя. Этот мир всё ещё неразрывно тесно связан с ним, поэтому Чуя и видел горькую улыбку Осаму. — Придурок. — Чуя ударил его под ребра, потому что ни черта он не знал. Чуя знал, что ненавидел, также ясно понимал, что простит — и не только потому, что они и сам их мир крепко связаны законом родственных душ. Просто как бы ему не хотелось сказать, что теперь этим мирком правит он, что теперь власть и правила в его руках, этого нет. Да и не было вообще. Всё это изначально и до этих пор было в руках Осаму, и будет до самого конца. Дадзай для Чуи всё — игра, религия, мир, жизнь, добро и зло, бог в настоящем виде. Они продолжили сидеть на асфальте спина к спине, дождь прекращался. Их тихие разговоры отбивались от стен улочек. И скоро даже в их ночной Йокогаме взойдет солнце, линия горизонта уже светлела.