After the Midnight

Натирает некогда лаковые перила, щёткой с грубой щетиной отскребает остатки всё ещё бликующего от солнечного света покрытия и переводит дух. Выпрямляется, отирая лоб, и только потом, мысленно выругавшись, понимает, что ладонь-то была грязная. А значит, и лицо её теперь тоже. Выдыхает, обтирает пальцы о посеревший от пыли и времени передник и, мельком оглядев результаты своих трудов, придирчиво осмотрев каждую ступеньку, удовлетворенно кивает сама себе. Нагибается, чтобы поднять таз с грязной водой. Щётка тут же, в серой пене плавает. Что, два раза ходить? У неё и без того предостаточно дел, чтобы позволять себе растрачивать время на пустую беготню. Выскакивает на крыльцо прямо так, в лёгком платье и переднике, в стоптанных тонких туфлях, и в несколько прыжков оказывается около тёмной зловонной ямы, вырытой у самого забора, куда и сливает содержимое своего таза, придержав щётку. После, ёжась от холода и жалея, что не накинула на плечи платок, бредёт к бочке с чистой водой, чтобы из ковшика сполоснуть свою ношу. Снег только выпал – белоснежный, липкий, пристающий к носкам башмаков и голым лодыжкам. Кое-где на дворе всё ещё виднеются чёрные прогалины да кучи жухлой, сырой и подгнивающей травы. Зрелище угнетающее, заунывное, и девушка не может не наморщить свой далёкий от идеального нос. Она не любит позднюю осень. Не любит за серость, промозглый холод и проливные дожди, перемежающиеся со снегом. Не любит за ветер и то, что густой тёмный лес становится ещё более пугающим. Листва больше не прикрывает искорёженные, словно скрюченные пальцы, ветви, а местный ловчий то и дело захаживает к её Господину, бледный, немногословный и седой в свои неполные тридцать лет. Тогда они долго разговаривают, непременно за плотно сомкнутыми дверями, чтобы уж наверняка из дворовых никто не услышал. А после, спустя несколько дней, появляются наёмники. Один, второй… Неизменно несколько, в течение четырёх последних лет. Девушка помнит лица некоторых из них. Помнит охочих до славы сыновей зажиточных горожан, помнит головорезов, покрытых шрамами, часто без пальца или двух, со страшными ранами на лице и шее, с голодными масляными взглядами. Помнит, как они приходили. Помнит то, что ни разу не возвращались. Ни один. Ни робкий юноша, едва старше её самой, с покрытыми тонким пухом щеками. Ни матёрые, повидавшие всякое коренастые гномы с крепкими топорами на поясах, в прочных кольчугах и с дубовыми щитами, прикрывающими их спины. Все сгинули без следа. Она помнит, как ругался Господин, в порыве ярости скинувший со своего рабочего стола все бумаги. Помнит, как долго не могла оттереть чернила, въевшиеся в ковёр и половицы. Сжимает окоченевшими пальцами таз и возвращается на крыльцо, оборачивается уже на пороге просторных сеней и вглядывается в тёмную черноту леса. Щурится, пока не заболят глаза, и качает головой, силясь отвести от себя охватившее было всё её существо наваждение. Выходит плохо. Чаща словно действительно манит её. Влечёт. Она словно наяву видит, как петляют чёрные, затирающиеся снегом и стылой грязью тропки. Как темнеет из-за густых, едва не цепляющихся друг за друга еловых лап там, в глубине леса… – София?! – доносится откуда-то из глубины хозяйского дома голос кухарки, и девушка отмирает. Вздрагивает и, откинув назад выбившиеся из свободной косы и разметавшиеся от ветра пряди, бегом возвращается в дом. Не хватало ей очередной выволочки. *** Спит плохо, до полуночи ворочается, старается не шуметь особо, чтобы занимающую вторую кровать в её комнате девчушку – совсем юную ещё – не разбудить, и долго лежит на спине, разглядывая потолочные балки. Скрещивает руки на груди, не особо вдумываясь, что делает, ощупывает указательным пальцем левой сколотые края ногтей на правой, ведёт по огрубевшей от частой стирки в ледяной воде шершавой обветренной ладони. Поворачивает голову к окну. Занавеси неплотные, давно выцветшие, и поэтому луна без труда заглядывает в их комнату. Белая, круглая, кажется, как никогда близкая. Софии хочется встать и выглянуть во двор. Ей кажется, словно кто-то зовёт её. Вкрадчиво уговаривает показаться, отдёрнуть мешающую ткань, касающуюся мутного, самого низкого качества, мастерами-гномами изготовленного стекла и посмотреть в ответ. Кажется, даже босые ступни начинают зудеть. Желание становится слишком навязчивым, она собирается уже садиться, но вспоминает об оглушительном скрипе старых досок под тонким матрасом. Разбудит. Точно же разбудит. Поджимает губы и отворачивается от окна. Сразу становится легче. Да что ей какая-то луна? Что она никогда не видела плоский, как бледный блин, круг, зависнувший среди звёзд на ночном небе? Со стороны конюшен и примыкающего к ним хлева доносится тревожное ржание лошадей и частые удары копыт. Она даже слышит, как всполошившаяся птица носится по курятнику, а псы – огромные, раскормленные, с длиннющими жёлтыми клыками – со скулежом забиваются поглубже в свои будки. София боится пошевелиться и только вслушивается, натягивая сползшее шерстяное одеяло по самый подбородок. Слышит крики выбежавшего на улицу конюха, видит отблески зажжённой масляной лампы, что тут же теряется где-то у ворот. Гомон голосов, среди которых девушка с удивлением узнаёт и низкий, севший от неизменной трубки, зажатой меж зубов, голос Господина. Проходит с минуту, может, чуть более, как мимо их окна проводят тревожно всхрапывающую, цокающую копытами лошадь, а после отпирают амбарный засов, не позволяющий створкам распахнуться и запустить подступающую зимнюю стужу на сеновал. Голоса кажутся далёкими, приглушёнными, размазанными. София чувствует, как понемногу согревается, и, перевернувшись на бок, поджимает под себя ледяные ноги. Ощущение чужого любопытного взгляда пропадает, и девушка наконец-то может расслабиться. Хлопает кухонная дверь, обычно запертая на ночь, и слышится топот ног. Идут двое, но голос только один слышится. Хозяина. Его гость молчит, ступает следом, и как только они запираются в кабинете, София понимает, что не уснёт. Назревает снова. То самое. Страшное. Жмурится и пытается заставить себя не думать о хозяйском госте как о мертвеце. Не может. Тогда сжимает веки ещё сильнее, пока больно не станет и челюсть не сведёт. Убеждает себя, что ничего поделать не сможет и лучше бы ей и вовсе не встречаться с ним. Так будет легче поверить в то, что всё хорошо. Ничего не поделать. Да и что, разве она может? Пальцами впивается в край одеяла, натягивает его на подбородок и словно пытается в кокон, подобный тем, что жужелицы плетут на полях, спрятаться. Её не должно волновать это. Не должно. Если очередной тупоголовый смельчак решил испытать себя в проклятом лесу, то пускай. Ей нет никакого дела. Никакого дела до грязного наёмника с выщербленным топором наперевес. Никакого. Вставать спозаранку, а она всё никак не может уснуть. Мечется по кровати, забыв про скрипучий каркас, и забывается сном, только когда щёки становятся мокрыми. Когда их от соли щиплет. Но она не будет предупреждать. Что толку? Пробовала не раз. В ответ только похотливые взгляды и попытки прихватить её за край юбки, утянуть поближе, усадить на колени, по заду шлёпнуть. В ответ только уничижительные насмешки и ругательское крепкое словцо. В этот раз она не станет даже пытаться. В этот раз она просто уснёт сейчас, а завтра сделает вид, что ничего не слышала. Сделает вид, что все шепотки и сплетни мимо её ушей. Сделает вид, что ей всё равно, и пускай ещё одного глупца заберёт лес. Пускай. Рассвет встречает её совершенно разбитой. Растрёпанной и со щеками, опухшими от слёз. Принимается за дела и едва не портит праздничную, хитро расшитую хозяйскую скатерть набитым тлеющими углями утюгом. Обжигает ладонь. Ближе к полудню разбивает кувшин и под крики управляющего хозяйским имением сбегает во двор, подхватив цепляющуюся за ноги длинную юбку. Рвёт подол, неловко зацепившись о торчащий в сенях гвоздь. Старается не разрыдаться от досады и не побить глиняные горшки, в ряд составленные. Опускается на ступеньки и пытается перевести дух. Успокоиться. Выходит только на несколько секунд. Почти сразу же вздрагивает от донёсшегося из дома оклика. Вскакивает, шатается и, схватившись за косяк, чтобы не упасть, занозит пальцы. *** Ближе к полудню, нахмурившись и забрав волосы под светлую косынку, нехотя бредёт по двору до самых амбарных ворот. Ей было велено отнести обед таинственному гостю, не пожелавшему останавливаться на ночлег в доме. Гостю, который всё ещё не показывался никому из дворовых на глаза. София слышала, как дозорный торопливо пересказывал события прошедшей ночи кухарке. О том, как тяжело ступала его измученная лошадь и о громоздком свёртке за его плечами, что держится на толстом, поперёк груди проходящем ремне. О том, какие страшные у него глаза… Вздыхает полной грудью у тяжёлой, не запертой на засов створки и, толкнув её плечом, так чтобы глиняный поднос не пришлось ставить на чёрную сырую землю, освобождая руки, проходит внутрь. Светло, сладковато пахнет высушенными на солнце луговыми травами и сеном. Столбы, поддерживающие крышу, давно посеревшие и рассохшиеся, все увешаны сельскохозяйственным инструментом. Косы, тяпки, мотыги. У стены, той, где больше всего тени, плуг. Осматривается, но никого взглядом не находит, только дорожный плащ, сброшенный на не особо-то аккуратный стог, и коричневую объёмную суму с двумя лямками. Облегчённо вздыхает было и, заприметив пустой перевёрнутый ящик, собирается оставить поднос прямо на нём и как можно быстрее вернуться в дом, но замирает. Прямо напротив неё, небрежно прислонённый к столбу, стоит тот самый свёрток. Тот самый, про который все так шепчутся, то и дело озираясь через плечо – а вдруг хозяин чего бы там ни было запрятано услышит? Предмет внутри вытянутый, достаточно широкий для того, чтобы быть мечом, которые она уже видела, но достаточно узкий и длинный, чтобы служить каким-то хитрым щитом. Да и разве щиты носят, обернув в козьи шкуры? Она в этом совершенно не разбирается и, испытывая какой-то невнятный трепет, чувствует себя вдруг последней трусихой. Озирается, поглядывает на приоткрытую дверь, поёжившись от образовавшегося сквозняка, поддаётся порыву и шагает вперёд. Хочет прикоснуться к местами уже облезлому, вышарканному овечьему меху. Словно то, что внутри, зовёт её. Просит дотронуться. София теряется было и увязает ногами в соломе, когда пробирается к свёртку. Ладонью поверх шкуры ведёт, не касаясь, и, охнув, отдёргивает пальцы, прижимая словно ужаленную кисть к груди. Укололо что-то. – Чужое не стоит трогать. – Голос для того, кто только что обнаружил незваную гостью в своём вроде как временном пристанище, слишком спокойный. Ровный. Без ноток недовольства или раздражения. Возможно, толика интереса? София невольно пригибается, виновато закусив губу, оборачивается к приоткрытой двери. И короткое, готовое было уже сорваться с губ "простите" застывает на языке. Потому что таких, как он, ей видеть ещё не доводилось. Слишком молод для матёрого наёмника и, пожалуй, слишком бедно одет для наследника знатного рода, сунувшегося в их медвежий угол за славой. Тёмная куртка с заплатами на плечах и грубые свободные штаны, заправленные в голенища высоких сапог с комьями мокрой, на подошвы налипшей грязи. Высокий, черноволосый. Растрёпанный. Сложивший руки на груди, скрывающийся в густой тени. Улыбается ей и, подняв подбородок, с интересом осматривает, прищурившись. София отмирает и, смутившись, лепечет своё запоздалое: – Извините. Наёмник равнодушно кивает и продолжает изучать её. Слишком пристально и не таясь. Наверняка замечает и пятна на платке, который она в спешке накинула на плечи, чтобы в тонкой рубашке не продрогнуть, и порванную юбку. Она вдруг злится на себя даже больше, чем на него. Злится за то, что ей в кои-то веки не всё равно. – Если вы не против, то я пойду. Незнакомец утвердительно кивает и, когда она направляется к двери и пытается обойти его по дуге, ловко хватает её за предплечье: – А теперь против. – Но вы же только что сказали, что… – София возмущённо дёргается, пытаясь высвободить руки, и невольно отмечает, насколько же холодные у него пальцы. Должно быть, несколько часов провёл на улице или, того хуже, в лесу. – Я сказал это, чтобы ты подошла поближе, – невозмутимо объясняет и тянется к её голове. Девушка успевает отпихнуть ладонь, прежде чем та ухватится за край её косынки. Шлёпает его по второй и, вывернувшись, сердито глядит исподлобья. – Если вы решили вдруг, что можете распускать руки, то… Он закатывает глаза и жестом указывает на столб, к которому прислонён тот самый свёрток: – Тебе интересно, что там внутри, верно? Давай договоримся: я покажу тебе, а ты расскажешь о чудище из чащи? София вздрагивает и, забывшись, пялится на него во все глаза. Он первый из всех, кого нанимал Господин, заговорил об этом с прислугой. Остальных интересовало только вознаграждение и не согласится ли де столь милая мадемуазель почтить победителя сия страхолюдины своим присутствием на сеновале. – Я не… – Всё ещё сомневается, стоит ли ей ввязываться. Стоит ли пытаться убедить ещё одного храбреца не жертвовать своей жизнью. Сомневается, пусть уже и понимает, что выбрала, и наверняка будет жалеть об этом. Слишком наивная. – Я не любопытная. Наёмник приподнимает брови, и чёрная всклоченная прядь волос, закрывающая половину его лица, сдвигается чуть в сторону. София успевает приметить огромный фиолетовый шрам, что рассекает его рот почти до самого уха. Холодеет. – А кто же тогда собирался рыться в моих вещах? – подначивает её, и прежде чем девушка, запутавшись, снова начнёт оправдываться, цепко хватает за запястье и волочит за собой назад, к импровизированному лежаку. Его шаги слишком широкие, и Софии приходится почти бежать следом. Подводит её к ящику, на котором она оставила поднос, и, отпустив, тянется за свёртком. Оборачивается к ней и проходится по ремню пальцами. Так словно каждую царапину и отверстие на нём знает и может отыскать на ощупь, одними только подушечками пальцев. Потянув за пряжку, расстёгивает её и опускается прямо на пол, ловко, слой за слоем, стягивая шкуры. Шкуры, что служат импровизированными ножнами для самого необычного из всех клинков, что ей доводилось видеть за все неполные восемнадцать лет её жизни, – чёрного, с широким лезвием и массивной рукоятью. Но самым завораживающим, пожалуй, было то, что поверхность этого удивительного оружия была полностью матовой. Ни смазанного отражения склонившегося хозяина, ни солнечных бликов, заглядывающих в амбар через приоткрытое под самой крышей окно. Заворожённая, тянется ладонью, чтобы коснуться рукояти, но наёмник останавливает её, перехватывая пальцы. Снова. Удерживает и не торопится отпускать, сжимая в прохладных своих. – Не стоит, – мягко, совсем не так, как в первый раз, напоминает, и София отступает, высвобождая кисть. – Он этого не любит. Улыбается ей и тут же чуть меняет наклон головы, так чтобы быть обращённым к ней левой частью лица. Осознанно или нет. Шрамы прячет. Это заставляет её немного смягчиться, покусывая губы, остаться на месте и, поддавшись порыву, стащить дурацкий платок с распушившейся неряшливой косы. – Разве меч вообще может что-то любить? Она должна была бы прикусить язык и убраться из амбара. Не смотреть ему в глаза. Но поздно. Взглядом поймал. Его зрачки и радужка одинаково чёрные. Матовые, как и сталь массивного двуручного меча. Пустые, кажется, и будто… затягивают. Она, забывшись, подаётся назад, словно под чарами, но стоит подумать о том, что это может быть какое-то колдовство, как наваждение проходит. – Этот может, – с готовностью кивает наёмник. – Хочешь узнать, что? София догадывается и без подсказок, что может любить явно зачарованный меч. Ей становится немного дурно, и она предпринимает ещё одну попытку бегства. Хотя вряд ли это можно назвать так, он же её не удерживает. – Простите, но мне действительно уже… Комкает в руках платок и прижимает их к животу. Ей отчего-то неловко и вместе с тем до возникшей где-то в груди лёгкости странно приятно. От звука его голоса едва-едва краснеют щёки. – Я показал тебе свёрток, теперь твоя очередь, лапушка. Расскажи мне о лесе. – Я не много знаю, – выдерживает паузу, раздумывая, как же стоит к нему обратиться, – Господин. Вам следует расспросить Ловчего. Кривовато хмыкает, и ей приходится бороться с новой вспышкой любопытства. Его лицо. Безумие, но ей вдруг становится важно его увидеть. – Ловчий уже никому ничего не расскажет. Его нашли утром. – Густые чёрные брови приподнимаются, и девушке становится жутко, неосознанно на два шага назад отходит. – На старом дубе. Том, что в северной части леса. Видела его, а, лапушка? Местные говорят, что ни с одним другим не спутать. Она видела. Давным-давно, ещё до того, как начали пропадать люди. До того, как ветви дуба иссохли и почернели. Много лет назад. Настолько много, что дороги уже и не вспомнит. А незнакомец, так и не представившись, продолжает говорить, задумчиво проводя пальцами по широкому обоюдоострому лезвию: – Говорят, монстрятина или дух, чёрт его разберёт, живёт в дупле этого дуба. И с каждым годом всё больше и больше жителей опасаются подходить даже к кромке леса. А ты боишься? Переход от рассуждений к вопросу настолько внезапный, что она теряется. Чувствует себя круглой дурочкой и, не найдясь со словами, кивает. Конечно она боится, что за странный вопрос? Странные речи, странный загадочный тип со шрамами и мечом. Прищурившись, он разглядывает её ладони, думая о чём-то своём, и, опустив подбородок, словно подтверждая какие-то свои размышления, откладывает оружие в сторону, растягивается на расстеленном плаще. Пряди с лица соскальзывают, и София тут же отворачивается. Не знает, что это, не знает, почему. Только то, что это слишком личное, и потому ей не стоит… вмешиваться. Именно то, о чём она твердит себе с самого утра. Её не касается. Не должна была заговаривать с ним. – Ваш обед давно остыл, господин. – Вдыхает и, расправив плечи, направляется к двери. Твёрдо намерена уйти, даже если он попробует остановить её снова – не останется. Не касается. Не вмешиваться. Ей нет дела до того, что этот наёмник – странный, совершено не похожий на всех тех, с кем ей довелось столкнуться за последние годы. Другой. Пугающий, но вопреки этому вовсе не отталкивающий её. Ни манерой держаться, ни шрамами. Такой молодой… София останавливается, уже пальцами уцепившись за дверную створку. Ветер, гуляющий по двору, тут же принимается играть подолом её юбки и холодить ноги. – Не ходите. Господин, – добавляет последнее, скорее, невольно. Потому что привыкла. Потому что не хочет, чтобы чужак хотя бы на секунду подумал, что он может для неё что-то значить. *** Плохо спит. Вернее, почти не спит вовсе. Снова это странное ощущение. Словно наблюдают за ней. Только на этот раз уже через плотно сомкнутые шторы. Она лежит с открытыми глазами и старается унять тянущую головную боль. Её соседка по комнате сразу после заката сбежала на свидание, и София совершенно одна. Но зато она может бродить по комнате, слушая скрип половиц. Некого будить. Поднимается на ноги и, повинуясь порыву, подходит к мутным стеклинам. Отводит в сторону занавесь. Пустой двор и чернеющий забор. Только вот лошади снова беспокоятся, копытами бьют. И собака, чья будка к амбару ближе остальных, просыпается вдруг и, коротко тявкнув, вместо того чтоб выскочить, напротив, пятится назад. Хрипло поскуливает и больше ни единого звука не издаёт. София не понимает ровно до того момента, пока высокая, вытянутая светом фонарей тень не соскальзывает с крыши. Двигается бесшумно, пересекает двор за какие-то секунды и, остановившись подле амбара, замирает вдруг. Оборачивается, уставившись прямёхонько на девушку, и та отшатывается назад, сдавленно охает, больно зацепившись босой ступнёй за широкие ножки столика. Ногу охватывает тупой ноющей болью, но София почти не обращает на неё внимания. Разумеется, он не прислушался к её совету. София даже не ждала этого. Но он вернулся живым – единственный из всех прочих наёмников. *** Он с ней больше не заговаривает. Но каждый новый день, с рассвета и почти до самого заката, то и дело София замечает его взгляд. Утром, только-только принявшись за дела. Разумеется, днём, когда она приносит ему обед – от завтраков и ужинов наёмник почему-то отказывается. Наблюдает за ней молча, устроившись на своём плаще, и благодарит только кивком головы. Каждый раз. И, наконец, вечером, когда ускользает со двора, даже не прихватив свой таинственный меч, словно совершенно не боится за столь ценное оружие. София готова спорить – клинок так и лежит на соломе, небрежно обёрнутый в шкуры, и любой, кто войдёт в отсутствие временного хозяина, сможет забрать его. Или нет?.. Что если это его "не трогай, он не любит" имеет под собой какое-то веское основание? Что если заговорён сильной ведьмой или вовсе проклят? София теряется в догадках и каждый чёртов день проклинает себя за это. Надеется, что уж сегодня-то он точно уедет. Но он исправно каждый раз уходит примерно до середины ночи. После возвращается. Долгую неделю. День за днём. Примерно к четвергу – она не запомнила наверняка – девушка перестаёт отводить взгляд. Смело выдерживает давление чёрных пустых зрачков, и ей больше не страшно. Сейчас она бы не стала отворачиваться от его шрамов. О них она тоже думает. Гадает, откуда они, стоит только остаться одной. Стоит только задуматься, как она тут же колет пальцы жёсткой собачьей шерстью, что наматывает на веретено. Морщится и потирает загрубевшие пальцы. У него, наверное, такие же ладони. Шершавые, мозолистые, тоже от тяжёлого труда, да только иного рода. София ни разу не видела, как он исчезает, только как возвращается, и всегда без оружия. Настолько бесстрашно-глупый? Колется снова. Вечером во время очередных игр в гляделки улыбается ей немного иначе. И она, лёжа на своей жёсткой неудобной кровати, вспоминает, как это было, снова и снова. Злится на себя за то, что столько значения придаёт сущему ничего. Злится и, развернувшись к стене, чувствует меж лопаток чей-то пытливый взгляд. Она почти привыкла к нему. Со стоном натягивает одеяло по самую макушку и поджимает мерзнущие ноги. Всё так же ужасно плохо спит. *** Ещё четверо полных кругов солнца по небу. София с каждым днём выглядит всё хуже. Бледнеет. Под глазами тёмные тени залегли, а волосы, и без того никогда не являвшиеся предметом гордости девушки, начинают выпадать. Глядит на себя в зеркало, упрямо гнёт спину и расправляет плечи. Подкрашивает губы подаренной загостившейся у Господина подружкой – из тех, каких обычно приглашают, чтобы скоротать ночь, – вязкой помадой и рассматривает результат. Она бы и не подумала заниматься подобными глупостями, но праздник окончания осени – последний перед тремя долгими холодными месяцами – она пропустить не может. Ей хочется танцевать, нарядившись в лучшее платье, хочется кружиться у костра и напевать вместе с остальными деревенскими. Хочется кружиться, не останавливаясь, пока не подведут ноги, а голова – хмельная и лёгкая после чарки ароматного сладковато-горького эля – не пойдёт кругом. София ещё раз придирчиво осматривает себя, проходится пальцами по праздничной, хитро уложенной на макушке косе и накидывает тёплый бежевый платок на плечи. Тяжёлые кисти бахромы ложатся на коричневое шерстяное платье – красивое, расшитое алыми маками по подолу. Для особого случая, если таковой выпадет, берегла. Радуясь, что в комнате осталась одна, проходится по губам ещё раз, убирая лишнее. По-девичьи кокетливо крутится и вдруг, поддавшись порыву, оборачивается к своей кровати. Осматривает её и, подумав, для чего-то взбивает подушки, а гребень – тяжёлый, из бычьего рога, подаренный местным умельцем, – прячет в сундук. Словно подготавливает ложе для кого-то чужого. Словно… Качает головой, отгоняя мрачные мысли, и, выпорхнув из комнаты, ловко сбегает по лестнице, нагоняет уже вышедшую было на порог соседку по комнате. Цепляется за её худой локоток и тут же чувствует себя намного лучше. Словно то, что нависало над ней громоздкими потолочными балками, исчезло. Запрокидывает голову и долго с восхищением вглядывается в тёмное небо, усеянное низкими как никогда звёздами. Улыбается холодной, успевшей только один бок нарастить, молодой луне и вдыхает полной грудью напоённый запахами костров воздух. Ночь кажется ей волшебной, ни единой секунды не сомневается, что так оно и есть. *** Огоньки развешанных маленьких фонарей сливаются в яркую светящуюся полосу. София в танце кружится, лавируя меж одиночек и редких пар. Запыхавшаяся, растрёпанная и, кажется, впервые за последний месяц беззаботная. На тёмном платье пятна от сажи, стоптанные сапожки в грязи. Круг за кругом у центрального, трещащего искрами костра. Светло, как ранним утром, горячий живой свет разгоняет тьму. Она должна вернуться только к утру и сейчас предпочитает ни о чём не думать. Наслаждается запахами – только-только распиленных на поленья стволов, ароматных настоек, чужих, когда кто-то слишком близко проносится, простеньких духов. Клевером тянет, настурцией и почему-то розами. Столы с пирогами с начинкой из душистой, выдержанной в меду тыквы, копчёные рёбрышки, брага и эль. И поистине чарующие звуки музыки. Не устоять, не воспротивиться мелодии. Она и не пытается. Пусть уже и едва дышит. Натыкается на грузную женщину в годах, отскакивает назад, чтоб та не отдавила ей ноги, и врезается в ещё кого-то. Кого-то, кто ловко перехватывает её за локоть, придерживает, не позволяя упасть. Или сбежать. Второе вернее. Понимает это, стоит только обернуться и вместо пёстро разодетых местных гуляк заметить чёрные одеяния. Он. София распахивает было рот, но ни слова не произносит. Танцующие словно огибают их, проносятся мимо, не касаясь. В сантиметрах. А её сердце всё ещё галопом несётся. Дай только волю – выпрыгнет. Его руки снова холодные. Даже через плотные рукава чувствует. Но разве важно? Впервые в жизни она твёрдо уверена, что нет. Музыка замолкает на мгновение лишь. К лютням присоединяясь, вступает скрипка. Чуть позже – свирель. И ещё оживлённее всё, размытым цветным пятном. А он всё смотрит. Спокойно и словно не в глаза, а куда глубже. Своими тёмными бархатными глазами оглаживает её душу. Жутковато. Волнующе. Прекрасно. Не спрашивает, хочет ли она танцевать. С плутоватой улыбкой тянет её, разворачивая к себе лицом, скользнув пальцами от локтя к узкому запястью, укладывает её ладонь на своё плечо и тут же, словно чтобы не успела опомниться, обвивает за талию. Притягивает ближе и, не давая даже выдохнуть, вовлекает в танец. Кружит и ни единого раза не отводит взгляда. Словно ничего больше не существует. Словно нет никакой толпы. Только простоватая, то и дело отдающая фальшью музыка. Самая красивая из той, что она когда-либо слышала. Голова кружится, дышать совсем нечем, ладони на талии кажутся стальными. Смотрит на него во все глаза и, улучив момент, когда общий темп замедляется перед самым концом незатейливой композиции, тянется к его лицу. Очень медленно, так чтобы он успел остановить её, если захочет. Чтобы успел отдёрнуть или оттолкнуть. Чтобы… Не делает ничего из выше перечисленного, только склоняется чуть ниже, так чтоб ей было удобнее, и ждёт. Ждёт, пока она отведёт иссушенные пряди в сторону, заведет за ухо и, с трудом удержав крик, уставится на него. Ничего не может с собой поделать. Рана, должно быть, была страшная, шрам всё ещё достаточно свежий, грубый, фиолетовый и плотный. Тянется от уголка рта и до середины скулы. Не придаёт мужественности, а по-настоящему уродует. София не может устоять и не коснуться. И это кажется ей чем-то очень неправильным. Чем-то настолько личным, на что она не имеет права. Что-то, что залегло куда глубже испорченной, потерявшей чувствительность кожи. Не рискуя касаться губ, прижимается пальцами к скуле. – Нравится? – спрашивает он вполголоса свистящим от напряжения шёпотом и отводит её в сторону. Просто наступает, а девушка послушно пятится, не отнимая пальцев. К почти опустевшим столам, туда, где редеет толпа. – Я просила не ходить в лес, – так же одними губами, надеясь, скорее, на то, что не услышит, напоминает девушка и понимает, что дрожит. Не от холода. Напротив, становится слишком горячо. Потому что он непростительно близко. Потому что она даже не знает его имени, а он, несмотря на то, что обнимает, не спешит представляться. София могла бы спросить сама. Не спрашивает. – Так я и не ходил, – чуть насмешливо, наверное, он всегда так разговаривает, отзывается незнакомец и притягивает её ещё ближе. Приподнимая, ставит носками на свои сапоги. Так они куда ближе. Разница в росте сглаживается. Теперь лишь полголовы. Она могла бы дотянуться, если бы он чуть склонился вниз. Если бы не дразнил её, должно быть, избрав это в качестве вечернего развлечения. Если бы этих "если" было не так много. – Вы меня обманываете, господин. Её щёки, должно быть, багровые от неуместного кокетства. Венка на виске пульсирует так сильно, что София, не прикасаясь к лицу пальцами, чувствует. Наёмник делает шаг назад, и девушка, неловко взмахнув руками, рефлекторно цепляется за его плечи. Ладошки проходятся по новой, ещё негромко поскрипывающей, не разношенной чёрной куртке. Всё дальше отходят от освещённой импровизированной площади. Всё меньше света фонариков проникает в закоулок меж двух покосившихся мазанок, где они и оказываются. София слишком заворожена его глазами, чтобы испытывать страх. Она думает сейчас только о том, что наверняка лишится чувств, если он совершенно невозможно, нагло и резко… поцелует её. И пусть совсем не так, как она порой, как и любая девчонка, представляла в своих фантазиях. Пускай он никогда не будет стоять под её окнами и месяцами провожать до имения. Не будет помогать ей с тяжёлыми вёдрами и уж точно не оцарапается о колючие ветви дикой розы, чтобы раздобыть для неё цветов. Это никогда не будет он. Он, который уйдёт, как только выполнит порученную работу. София уверена, что он даже ни разу не обернётся, свернув на тракт. Уверена, что забудет. Про это селение, лесное чудище, про неё… София уверена и всё равно не может оттолкнуть его. И когда тёмный, опасный взгляд матовых, не отражающих свет глаз касается её рта… Выдохнув, она послушно размыкает губы. А сердце колотится. Пальцы дрожат. Шею сводит. Едва наскребает смелости, чтобы в сторону не смотреть, а только на его подбородок и шрам. Ничего не может с собой поделать. Фиолетовая, в сумерках ещё более явная полоса бросается в глаза. Ничего не может поделать, даже когда он, всё ещё правой рукой прижимающий поперёк талии к себе, тянется левой к её плечу и, потянув за край платка, медленно стаскивает его. София позволяет ему, стоит, даже не шелохнувшись. Только от холода ёжится, когда прохладные пальцы касаются её оголившейся шеи. Хочется уйти от прикосновения. Терпит. Всё ещё заворожена. – Я не знаю вашего имени… – шепчет, уже когда их лица в сантиметрах друг от друга. Он деланно закатывает глаза, но, тут же смягчившись и своим лбом прижавшись к её, вполголоса спрашивает: – Разве это важно? Она открывает было рот, чтобы ответить, чтобы уверить его, что да, ещё как, что… Вздрагивает, ощутив его губы на своих, и решает оставить все вопросы. Решает сосредоточиться на том, что ей нужно просто дышать. Целует не торопясь, словно пытаясь распробовать, стискивает сильнее, тянет наверх, не переставая поглаживать её шею, колючими мурашками покрывшуюся, и София, которую то в жар, то в холод бросает, как в приступе лихорадки, пытается отвечать ему. Неловко. Неумело. Глупо. Страшно, но так сладко. Его губы шершавые, обветренные и словно огрубевшие, жёсткие. Как и он сам. София продолжает сжимать лацкан его куртки, отчего-то боится хотя бы за плечи обнять и, несмотря на то, что ей холодно, кажется, начинает таять. Ноги подкашиваются, а в животе зарождается то самое, волшебное ощущение, о котором, стыдливо прикрывая рот ладошкой, шёпотом рассказывала её соседка по комнате. То самое, тёплое… Что стремительно покидает её, стоит девушке почувствовать лёгкий укол в области шеи. Чуть ниже, правее подбородка. Распахивает глаза, хмурится и, отстранившись, пытается ладонью проверить, что там такое, но пальцы отчего-то не слушаются. Утыкаются в плечо, а после она перестаёт чувствовать их. Равно как и всё тело. Голова кружится. Звёзды мерцают. Свет фонариков всё дальше кажется, стихает музыка. Чёрное, абсолютное ничего обволакивает её. Закричать бы, да только едва удаётся сделать вдох. Последнее, что чувствует, перед тем как окончательно провалиться, это как чужие руки, соскользнув с талии, подхватывают её под колени. Дальше только чёрное. Светлый платок комом остаётся лежать на земле. *** С трудом разлепляет веки и уже было тянется к голове, но с удивлением обнаруживает, что та не болит. Только слабость и онемение в теле. Откидывается назад и затылком больно прикладывается обо что-то твёрдое. Негромко стонет и усердно трёт глаза, надеясь, что виной абсолютной черноты, расплывающейся впереди, плотно сомкнутые шторы в её комнате. Рядом что-то трещит, над головой глухо филин ухает, и София понимает, что не около своей кровати сидит, а на каменной ледяной земле. Ёжится, всё ещё пытается понять, как её угораздило попасть в такой реалистичный сон, как зрение начинает возвращаться к ней. Первое, что прорезается из абсолютно чёрного матового полотнища, это ярко-оранжевое пятно. Ещё несколько мгновений ей требуется на то, чтобы осознать, что треск и запах дыма связан с этим пятном. Костёр в некотором отдалении то и дело тревожно шипит, неустойчивое пламя то вытягивается в тонкую свечу, то и вовсе припадает к земле, грозясь затухнуть. Она пытается выпрямиться, подтягивает колени к груди, обхватывает их, подбородком упирается о левое и всё никак не может сосредоточиться. Восстановить события в памяти. Помнит зеркало в своей комнате. Помнит, как спешно затягивала пряди в косу. Помнит музыку и огонь. Помнит трели самодельных дудок и пиликанье скрипок. Помнит… его. Помнит, как билось её сердце, и поцелуй. Помнит укол. Проводит ладонью по шее и ничего не чувствует. Никаких ранок или припухлостей. – А ты быстро очнулась, – доносится с противоположного края поляны, по ту сторону плещущего рыжего огонька. Поэтому, как ни старается, не может его увидеть – едкий дым заставляет слезиться глаза. Его голос такой, словно ничего и не произошло. Словно между ними ничего не было, словно она, как в тот первый раз, принесла ему обед, а он, скучая, решил перекинуться с прислугой парой фраз. – А ты принес меня… – оглядывается по сторонам, но взгляд натыкается только на липкую тьму. Силится рассмотреть хоть что-то, но освещения не хватает. Поэтому беспомощно передёргивает озябшими плечами и заканчивает, – Сюда. Она почему-то совершенно не боится. И уже только одно это должно настораживать. Но все чувства словно заморожены. Словно отключены какой-то магией. Она честно пытается разобраться, что же происходит, и неизменно натыкается на клубящийся туман. Дымку. – Не понимаешь? – проникновенно спрашивает голос с того края, и София кивает. – Тогда посмотри, у чего сидишь. Она послушно оборачивается, ладонью шарит по чему-то на удивление тёплому и шероховатому, как древесная кора. Грубому и твёрдому. Ощущая, как сохнет в горле, понимает, что не "как". Пальцы свободной руки проходятся по сухой земле и натыкаются на маленький округлый предмет. Ей не требуется подносить его к глазам, чтобы рассматривать – она и на ощупь узнает гладкий жёлудь. – О… – её хватает только на выдох. Всё ещё удивлённый, не испуганный. Она, должно быть, до сих пор уверена, что в своей кровати находится, бродит внутри одного из странных запутанных сновидений. Сновидений, в которых София видела дерево. Что-то внутри шепчет, что это самое. Она упрямо напоминает себе, что спит. Должно быть, именно это – облегчение напополам с неверием – и отражается на её лице, потому что голос тут же спешит её разубедить: – Это не морок, мы в самом деле здесь. Пока только ты и я. – Пока? – цепляется за более тревожащее из всех слов. Смешок неприятно режет слух. Вызывает смутные опасения. – Пока, – подтверждает наёмник и, поднявшись на ноги, выпрямляется в полный рост, разминает плечи. – Всё никак не пойму, почему. Должно быть, он хочет хорошо подготовиться. София начинает понимать, кажется. К чему всё это. Догадывается, наконец. Узнаёт место, в котором никогда не была, но много слышала. Узнаёт дуб, под которым сидит. Тот самый, на могучих ветвях которого то и дело находят тела неудачливых искателей приключений. А вместе с тем и о своей роли во всём этом тоже. – Так я приманка? – голос даже не дрогнул. Мысленно хвалит себя за это. Ни к чему расклеиваться перед тем, кто только что так её разочаровал. Она больше не чувствует себя хоть сколько-то влюблённой. А предательская дрожь если и проскальзывает по коже, то вовсе не от сладостного предвкушения. Уже нет. Он подходит ближе и присаживается на корточки напротив. Сцепляет ладони в замок и пристально разглядывает её лицо. Потом отрицательно мотает головой. Что же, теперь всё ещё более запутанно. – Но для чего тогда?.. Неужто это существо может убить только женщина? Он опускает лицо и смеётся. Скорее, устало, нежели хоть сколько-то весело. Мотает головой, больше не трудясь прикрыть уродливый шрам чёлкой. Кажется, теперь и вовсе не помнит о нём, не придаёт никакого значения. – Так теперь пишут в романах для юных дев? Прости, я плохо осведомлён. – Но тогда… – На полуслове замолкает, взглядом упершись в его сцепленные ладони. Понимает, наконец, что не так, помимо прочего. Он не взял с собой меча. Она приподнимается даже, пытаясь разглядеть вытянутый свёрток около кострища, но ничего взглядом не находит. Его попросту здесь нет. – Наверное, – он запрокидывает голову и долго смотрит вверх, будто может разобрать что-то среди спутанных меж собой крон деревьев, – Я должен рассказать. Не то чтобы желаю, но… Поднимается, оперевшись о свои колени, и возвращается к костру. София молчит, ждёт, пока он сам продолжит. И именно это он и делает, выдержав до неприличия длинную паузу, словно подыскивал нужные слова: – Что-то же нужно делать? Вопрос, скорее, предназначен пустоте, но девушка всё равно осторожно кивает. Даже если всё это и происходит внутри её сна. – Видишь ли, дело даже не в том, что существо, препарирующее случайно заблудших, кровожадное и злое. Скорее нет, чем да. – Тогда для чего оно это делает? Он опускает голову и на мгновение, не смотря на темень и расстояние, заглядывает ей в глаза. Выходит до тошноты жутко. Девушка подаётся назад, лопатками вжимаясь в широкий ствол дуба. – Потому что его обманули. Пообещали кое-что и уже многие годы отказываются платить. София хмурится. – Разве духам нужны деньги? Он, удивлённый её наивностью, качает головой и приподнимает бровь. – Деньги – одна из самых неходовых валют, лапушка. Во всяком случае, не в их мире. Это только люди трясутся над златом. – И за что же не заплатили духам? – За помощь, разумеется. Твой Господин – не потомственный землевладелец, разве не слышала? Напротив, когда-то очень давно ему пришлось много лет вкалывать, чтобы заиметь в собственность клочок паршивой заболоченной земли. Абсолютно непригодной для пашни. Ядовитой и пустой. София молчит, не желая прерывать. Внимательно слушает, и, кажется, ей уже не так холодно, пусть она и не рискует подняться на ноги и приблизиться к костру. Словно что-то держит её у этого дерева. – И тогда он заключил своего рода сделку. Лесное божество охотно выслушало его предложение, а после, выполнив свою часть уговора, принялось ждать. Они терпеливые, знаешь. Что для тех, кто тысячелетиями оберегает леса, какие-то тридцать человеческих лет? Мелочь, не более чем мгновение. – Но если всё так, как ты говоришь, тогда почему это началось сейчас? – Потому что обман раскрылся. Но злая ирония в том, что тот, кто значится в должниках, и не догадывается о том, что уже имеет то, что пообещал отдать духам. У Софии начинает кружиться голова, и тошнота поднимается вверх, во рту появляется отвратительный кислый привкус. Кажется, если вдохнёт полной грудью, её тут же вывернет. – И ты знаешь, что он пообещал? – через силу спрашивает она и утыкается в округлый вырез платья, натягивает материю на нос. – Пришлось покопаться, но теперь да. Знаю. – И что же? – Её голос становится совсем хриплым, голова ужасно кружится, вот-вот завалится набок и, кажется, уже не сможет подняться. Словно её тело пытается избавиться от чего-то, выпихнуть из-под кожи. Он подкидывает хвороста в огонь и, только понаблюдав за тем, как пламя принимается за тонкие ветки, вновь вспоминает о ней. – Свою дочь. Невозмутимо, без единой эмоции в голове, так словно ведёт светскую, донельзя скучную, но обязательную беседу. Словно он только что не сказал, что её Хозяин пообещал чужую жизнь в обмен на благополучие. Во всём этом, без сомнения, был бы смысл, только вот не вязалось кое-что. Одна маленькая, но безумно значительная деталь: – Но у Господина вообще нет детей. Наёмник кивает. – Вот и он тоже до сих пор так думает. То что повисает между ними, нельзя назвать даже зловещей тишиной. Оно намного тяжелее. Удушливее. Словно весь дым теперь только в её лицо. Словно её только что ударили по щеке. Конечно, она и без дальнейших пояснений догадывается. Не глупая… Только вдохнуть бы теперь. Только бы разом нахлынувшие чувства не прорвались. Не слезами. Не при нём. Нельзя. Беззвучно хватает ртом воздух, и половины в лёгкие не втягивает, а когда справляется с накатившим приступом, совершенно обессилено ищет его взгляда. – Но как ты узнал? Пожимает плечами, словно в этом и нет ничего особенного: – Наблюдал за тобой. Вернее, за тем, что каждую ночь заглядывало к тебе в окно. Оно приносило листья и жёлуди, вороньи перья. Иногда даже забиралось в комнату. Ты чувствовала? Она обречённо кивает. Вот как, значит. Не круглая сирота, как всегда считала. У неё всё-таки был отец. Она никогда его не искала, не собиралась даже, и надо же… Прямо под боком. Виделись каждый день. Только вместо ласкового "папа" покорное "господин". Он не покупал ей украшений и платьев, он платил ей за работу. Но погодите-ка… Вскидывает голову, мутным взглядом пытается сфокусироваться на его лице, но плохо выходит. Слишком всё плывет. Слишком размазывается, распадаясь на отдельные пятна. – И ты принёс меня сюда, чтобы отдать этому духу леса? Выплатить долг? – Чтобы остановить убийства, – равнодушно поправляет и, замерев, вслушивается в ночную тишину. Слишком, пожалуй, подозрительную для леса, в котором водится уйма разного зверья. Словно всё замерло в предвкушении или ужасе. В предчувствии чего-то. – И это единственный способ? – уточняет она звенящим шёпотом, с ужасом понимая, что способность чувствовать вернулась к ней в полной мере. И сейчас, среди смятения, удивления и горечи, проявляется ещё и страх. Страх перед чём-то жутким и непонятным. Перед чем-то мистическим. Перед тем, что скоро явится за ней. Отвечает ей с шокирующей прямотой и даже не пытаясь отвести взгляда. Отвечает, и в его голосе – бархатном, таком зачаровывающем и чуть хрипловатом – она не слышит ни-че-го. Ни единого отголоска эмоций. – Нет. Но этот проще других. София не верит. Ни своим ушам, ни тому, что это всё может оказаться правдой. Её судьбой. Что кто-то, кого она едва знает, кому не сделала ничего плохого, может поступить с ней вот так. Кто-то, кто танцевал с ней, а после целовал. София не верит, смотрит на него во все глаза, тщетно пытается заставить не дрожать губы и подавить сжавший её горло спазм. Не может выдавить ни звука, потому что стоит ей только раскрыть рот, как расплачется. Громко, навзрыд, как маленькая обиженная девчонка. Девчонка, коей она и является. Которая не успела ничего сделать и увидеть что-либо, помимо жаркой кухни и до блеска отполированных половиц. Девчонка, что иногда грезила вырваться в большой город и попробовать найти себя там, познать чудеса магии, влюбиться в самого настоящего рыцаря в сияющих доспехах… Налетевший порыв ветра опасно раскачивает согнувшиеся под собственной тяжестью кроны исполинских деревьев. Наёмник, чьего имени она так никогда и не узнает, запрокидывает голову и, опустившись на корточки, смотрит вверх. Не моргая. Ухмыляется уголком изуродованного рта и сам себе легонько кивает. София понимает, что это значит. Она тут же вскакивает на ноги и, едва не рухнув наземь, зацепившись краем сапога о выпирающий корень дуба, бросается прочь. Ветви словно нарочно её по лицу и рукам хлещут, пытаясь задержать. Отмахивается, вскрикивает только, когда разросшийся высокий кустарник, цепляясь за её волосы, выдирает выбившуюся из причёски прядку. Не слышит ни звука чужих шагов, ни звериного рёва. Замедляет шаг и оборачивается через плечо. Тишина мёртвая, обволакивает её. А мгновением после, сжавшись вокруг, упруго толкает в сторону. Секунда падения, глухой удар и, кажется, хруст чего-то не слишком прочного. Чего-то не слишком прочного внутри неё. Небытиё прекрасно хотя бы потому, что внутри не страшно. Восхитительно всё равно… *** София приходит в себя на дне волчьей ямы. Свежие, тщательно оструганные колья пронзают её живот с двух сторон. Густое и отдающее железом медленно заполняет рот. Понимает, почему он не погнался следом. Понимает, что лучше бы осталась там, у дуба. Теперь быстро не умрёт.