***
26 января 2017 г. в 18:20
Ночь, фонари, декабрь, унылые сигналы катеров береговой охраны. Гудзон глотает жадно чёрным зевом белый пух. Плеск холода за кованой цепной оградой, на набережной голые скелеты вязов тут и там, как сторожа, как вешки, якоря, зарубки на метровой ленте вдоль шоссе.
Манхэттен незаметно засыпает снегом, и можно только поднимать ворот пальто в попытках защитить и без того простуженное горло от этого предсмертного дыхания года. Глаза слезятся, руки зябнут, губы слиплись, запеклись как рана. Куда ещё идти? Метро закрыли, время позднее.
Бегут и нагоняют, и хватают, крутят — как ветер крутит снасти шхуны, крюки и цепи, просоленные морем тросы-нервы. И обнимает киль, ласкает борт, и паруса вздыхают полной грудью, и лёд крупой летит на волны.
— Чего ты такой кислый, Ал?!
В зубах дымится сигарета, и дым клубится по ветру, козырёк кепки лихо сдвинут набок. Пахнуло спиртом, потом и одеколоном — резко, густо, вкусно. Рука на плече такая тяжёлая, сильная, и только попробуй не поддаться, но зачем-то надо.
— Какого чёрта, Джек?!
Больное горло раздирает злость обиды, рывок, полёт, почти падение то ли на задницу, то ли моральной планки.
— Ну хватит дуться, Гинзи!
Ловко подхватывает под локоть, взбалтывает лёд на дне утащенной бутылки. Глаза-льдинки, хлопья снега в волосах, и так и хочется схватить за этот его шарф и придушить. Взаправду, чтоб наверняка, но нет.
На побелевшем асфальте одинокая цепь следов — ни голосов, ни топота, ни смеха. Ни мыслей, ни желаний — ничего. Куда всё делось? Растаяло в одно касание снежинки, застыло каплей на реснице.
Водоворот воспоминаний по-прежнему затягивает временами, когда знакомые места цепляют взгляд. А ведь прошло уже немало времени, но всё же. «Некоторые вещи, если ты полюбил их однажды, навсегда становятся твоими. А если ты пытаешься их отпустить, они, сделав круг, снова возвращаются к тебе, они становятся частью тебя. Или убивают…» Уж лучше бы убили, право, как это невыносимо.
Прямая улица чернил и ночи — вся синяя, с прожилками теней, фасады чёрные, и рыжие квадраты окон, и на асфальте пятна крови фонарей, и снова резвый ветер гонит свет и снег, кружит, и словно бы из ниоткуда, как ниоткуда валит белый пух, звучит мелодия. Звучит сквозь время, но как будто рядом. Может быть, внутри.
Это ведь Шуберт? Нет, Шопен. Разыгрывается и стихает всплесками воды, вспыхивает и тухнет, то обращаясь в лёд, то загораясь пламенем — спиртовым, синим. Шуршание винила, шипение иглы, глубокий мягкий звук. Закрыть глаза — что умереть, нет, лучше уж смотреть до слепоты, как кружится, сияя, чёртов снег. Мелодия играет на провисших проводах, ломая и раскачивая лёд внутри, на дне его бутылки или моего стакана.
А тонкий мир вокруг вдруг обрастает плотью, пропитанною джином, сифилисом и табачным дымом. Отравленный, больной, окоченевший, грязный… Какой-то кабачок, мозаика столов и стульев окружает крохотную сцену. Ещё пару часов назад играли джаз, и саксофон качал, и драм стучал, и негритянка пела, выла, звучала всем своим горячим телом, затянутым в зелёный атлас. Мундиры курят импорт, и только успевай за ними убирать. Окурки, рюмки, пепел юности, туда-сюда снуют официантки и, нагибаясь, открывают взгляду своё нутро, и кровь, и плоть и молоко над перештопанными тонкими чулками.
— Патетика для бедных, — многозначительно, весомо, безразлично. Квинтэссенция флегмы бензедринового пророка, хрустящий от крахмала воротник, невидимая проволока оправы бросает тень на залитую воском кожу.
Боковым зрением на острой грани взгляда вновь можно выхватить крысиный тонкий профиль, лёд в глазах и дым, и смех, что пробирает до костей.
— Не слушай Билла, это заразно, — смеясь, касается руки, сжимает кулак, и лезвие скользит остриём боли между ладонью и пальцами, и обращает страх в кровь. Шрам остался — гладкий, бордовый, как его проклятый шарф, который так и хочется схватить и затянуть потуже…
— Двадцать, — сухой, прокуренный голос бармена. Мелочь ссыпается в карман, звенит, колокольчик над дверью, ни слева, ни справа, и за спиной никого. Закрываемся, — говорят, — вали домой, — говорят. И снова холод, снова ни души.
И вроде бы они не виноваты, и вроде бы и некого винить, кроме себя. Его не любят, не за что любить… Ну да. Как глупо было строить планы. Мечтать о большем, пробовать, пытаться. Всего лишь инструмент в чужих руках, евреи ведь годятся лишь на это — правда? Не стоит обольщаться, мнить себя великим, когда всего лишь топаешь по следу, оставленному кем-то до тебя. И даже «новое» — одно лишь слово из того драгоценного миллиона. Всё повторяется, все повторяются.
Стучат вагоны под землёй, трясёт, несётся, усыпляет. Одна, вторая, третья вдоль Гудзона станции — холодные, пустые, всё пешком поверху, и на плечах уже сугробы из свинца. Развилка, перекрёсток, вот и дом, этаж… третий? Окна не горят, но если вот сейчас закрыть глаза и обратиться в пыль, и в прах, и в снег, и взвиться вместе с ветром в небо. Чёрное, глубокое, широкое — зрачки дёрнулись, сузились от яркого света, и из глубины наружу вытолкнуло зловонное дыхание гниющего хаоса. Ну или что-то вроде. А в кроличьей норе, вы думаете, чисто?
— Добро пожаловать в Страну чудес, — улыбка предвкушения на бледном кукольном лице.
Да что б ты провалился! Сколько можно? Вести всё дальше в эти соблазнительные дебри и не отпускать руки. Жестокий, беспринципный, весь насквозь фальшивый, сотканный из чужих слов и мыслей.
Только не моих — его. Маньяк, безумец, а пьяная толпа заглядывает ему в рот голодными глазами. Пальцы скрипят по острому краю, очерчивая круг. Во взгляде — опыт, гнев, тоска, отчаянье. Он будто видел свой конец, но шёл к нему так настойчиво, отчаянно… Как я. Как будто воздух здесь отравлен, и хочется дышать одним эфиром. Ну отпусти, ну что ты, ну зачем?
Обрывки мыслей, пригвождённые к стене, желтеют, высыхают, облетают. Их надо бы предать забвению без почестей, но нет, там целый ритуал! Удар, удар, ещё удар, снаружи и внутри, чтобы сочились кровью из груди и расплывались в холоде Гудзона. Назад, обратно, в пустоту — глубокую и чёрную, откуда вышли.
Из глубины веков преданий и наследий. Колонны, залы, классы кафедры. Перипетии коридоров памяти. Гуляки возле общежития, засохший плющ, окно… моё окно. Нет, не моё, его, а вроде бы и наше. Заиндевело, и тени движутся внутри. Как глубоко проникли все детали. Куски шрапнели, глубоко под кожей. Игла, мелодия, касание, вторжение — в самую суть и в душу, в тело, в сердце больно. Прикосновение руки, и губы мягкие, горчат от табака. Всё к чёрту. Франции салют. Как будто радио переключили с джаза на новости о гибели солдат. Любви, покорности судьбе, фашистского отряда.
Куда ни сунься — всюду неуют. Где-то шумят, где-то толкают, гонят, кроют матом. Пришёл такой из ниоткуда невзначай и вроде разорвал привычный ход событий, но им плевать, им нравится застой. Какой-то бар, оранжевые лампы, забиться в тёмный угол с кружкой пива. Или чего другого — всё равно. Блокнот открыт, и строки вытекают из кончика пера как черви из земли, согретой майским солнцем. Снуют и корчатся, вопя о каждом прожитом мгновении. Всё, что впитал за краткий миг знакомства, — всё выжато до капли.
Я дал тебе эту жизнь, — говорит, — вот и живи её, — говорит. А я просил? Оно мне было надо?.. Конечно, надо. Видно по глазам, распахнутым отныне и навеки. Для всего нового, что бы ни встретил на пути. Словно ребёнок, выросший из праха, выскользнувший из петли, вырвавшийся из палаты буйный, жадный. Как будто не перо, а нож, и не по этой вот бумаге, а прямо по живому.
Они вернутся снова всё равно. Вернутся и добьют, но можно ведь отсрочку взять ещё на год. Очищенные раны залить крепким, перетерпеть всё это жжение и боль, и снова выйти в ночь опять новорождённым. Туда, где вальс, шипение иглы, дрянное Кьянти, стрёкот спиц в машинке. На чёрном небе напечатанные звёзды, и снег летит в лицо, и фонари, портовый гул, плеск волн, глотающих снежинки.
А ведь всего хватило лишь одной секунды! Взглянуть в окно, увидеть первый снег. Схватить пальто, блокнот, очки, рвануть из Джерси прямо на Манхэттен. Чтобы успеть забыть всю эту дрянь до первых звёзд. Чтобы стоять теперь под этим снегом новым, чистым, голым. Дышать свободно и легко и ждать рассвета.
«Некоторые вещи, если ты полюбил их однажды, навсегда становятся твоими. А если ты пытаешься их отпустить, они, сделав круг, снова возвращаются к тебе, они становятся частью тебя. Или убивают…» Пусть возвращаются опять, но только во плоти, а то совсем уже обидно чахнуть от воспоминаний. Даже сейчас. Особенно сейчас.