Жизнь, сочинённая ночью во время бессонницы

Эрик очнулся. Голова гудела, будто он выпил несколько бутылок хорошего вина, и всё же его слегка мутило, как от голода. Он сел и осмотрелся, пытаясь понять, что происходит. Пыльные стены, тёмный потолок, ни единого окна — всё указывало на то, что он каким-то образом оказался в своём доме в подземелье Оперы. Мужчина нахмурился и поднялся на ноги. — Кристина? — окликнул он жену, — Когда мы успели вернуться в этот дом? Ему ответило лишь поскрипывание половицы под ногой. Липкая тревога сжала живот в кулак, и он, слегка пошатываясь, вышел в коридор, опираясь рукой на стены. — Кристина? Было темно. Газовый рожок лишь с третьей попытки тускло сверкнул и зажёгся, освещая потёртые обои и через приоткрытую дверь — старую мебель в гостиной. В квартире было пусто. Из кухни не доносилось ни шороха, в зале, куда заглянул Эрик, всколыхнулся запах пыли. Дико сверкнув глазами, Эрик метнулся в комнату, где должна была жить Кристина. Распахнувшаяся дверь открыла его взору всё ту же комнату, в которой в своё время жила его ученица. Правда, отчего-то всё было покрыто густым слоем пыли и казалось давно заброшенным. На столике лежала высохшая роза, в которой Призрак без труда узнал свой старый подарок. Эрик медленно вышел из комнаты. Он запутался. Почему он здесь? Один? Без жены и сына? Вернувшись в гостиную, он зажёг свет и сразу заметил блеснувшие на каминной полке фигурки. Они стояли так же, как и в ту ночь… Только отчего-то кузнечик был повёрнут вправо. Кузнечик? Но ведь Кристина ничего не поворачивала. Она сказала, что повернула скорпиона, чтобы отвлечь его и ошарашить своим обещанием… Вдруг глаза Эрика расширились. Кристина повернула кузнечика в ту ночь, и Опера была взорвана. Она действительно плакала над ним, но это были слёзы ужаса. Он действительно отпустил её тогда, но… В ушах Эрика зазвучал манящий шёпот, некогда произнёсший с лёгким придыханием странную фразу: «Я слишком счастлива за нас, чтобы это было правдой…» Он начал задыхаться. Кристина была права, когда говорила, что никогда бы не вернулась к нему. С каким-то горьким безумием Эрик пошевелил пальцами правой руки, обездвиженной и окостеневшей из-за давнего перелома, и пальцы повиновались ему как прежде, подтверждая его страшную догадку. Нет, нет, он спит, спит, и ему снится кошмар; он знал, верил, что Кристина сейчас пытается разбудить его, она всегда пыталась его разбудить, может, и сейчас он ворочается в этом убийственном бреду, а она целует его лицо и зовёт своим встревоженным голосом с мириадой хрустальных ноток… Он должен очнуться, непременно должен… И тем не менее он знал, что не спал. Его душили рыдания, и он упал на пол, захлёбываясь дикими слезами, давясь звериным рёвом и стенаниями; холод его фарфоровой маски удивил его, когда он случайно коснулся лица, и он отчаянно застонал. Он забыл о своей маске… Она была ему не нужна рядом с ней… Бледный, ни кровинки в лице, с безумным взглядом, Эрик был страшен. Он стискивал зубы, и руки в бессильном отчаянии колотили по полу. Всё его счастье, всё, чем была его жизнь, все эти десять лет — вот сон, от которого ему нужно было проснуться. Мужчина дрожал, как от лихорадки. Всё заволокло маревом, голова взрывалась адскими половецкими плясками, полумрак отступил, уступая место полной темноте… Он кричал, но не слышал самого себя. И вдруг словно очнулся — весь в поту и с потрясающе ясным пониманием того, что он погиб, а в мире так безнадёжно, холодно и мрачно, как не может быть и за могильной чертой. Тишину не нарушал даже звук часов, и она становилась всё нестерпимее. Всего же больнее была эта чудовищная противоестественность его грёзы, в которую он так легко поверил. Весь мир над его головой сейчас гудел своей жизнью, и он был ещё более ужасен из-за своего безразличия к нему, своего холода, отчуждённости, беспощадности к его горю… — Кристина! — тихо сказал Эрик совершенно ясным голосом, садясь и озираясь слепыми от слёз глазами, — Что же это, Кристина? — Сказал он вслух, совершенно уверенный, что она здесь и слышит его, что она всё понимает и молчит лишь от того, что и сама раздавлена непоправимым ужасом того, что она наделала. — Всё равно, Кристина… — прошептал он горько и нежно, желая сказать, что всё простит ей, лишь бы она как прежде бросилась к нему, чтобы они смогли спастись. Он простил бы ей всё, чтобы только спасти их любовь, родившуюся в том сказочном мире из тишины объятий и грохота грома — прекраснейшем из миров на этой бренной земле!.. Но лишь сказав это, он понял, что уже поздно, неисправимо поздно, что спасения, возврата к той грозе в Руане уже нет, не может быть, и горько заплакал от боли, раздирающей его грудь. Эта боль была так сильна, так нестерпима и мучительна, что, не думая, что происходит и что из этого выйдет, страстно желая только одного — хоть на минуту избавиться от этой пытки и вырваться прочь из этого ада, Эрик резко поднялся на ноги и рванул не слушающееся тело к камину. Неожиданно твёрдой рукой он открыл высокий ларец, стоявший на каминной полке, нашарил там тяжёлый револьвер, на ощупь отыскал курок и, глубоко вздохнув, чувствуя холод металла на губах, закрыл глаза, а затем с силой, с наслаждением выстрелил. *** Спустя три недели газета «Эпок» опубликовала короткий некролог. Его заказала дама в летах, пришедшая к редакцию вместе с бледной, как луна, дочерью. Они попросили написать следующее: «Эрик мёртв».