Страх. Страх и какой-то жуткий холод, пробирающий до самых заветных уголков этой пустой, черной души; заставляющий тело невольно вздрогнуть и вновь заледенеть в уже привычной для Дазая позе. А можно ли это назвать душой? Иначе конечно, никак не назовешь. Проще назвать этого человека тем, кто этой души не имеет и никогда не имел. А можно ли назвать эту личность человеком? Можно ли назвать эту личность человеком, если ничего, кроме фальши, в его жизни и подавно нет? Если эта его «жизнь» никогда не имела красок, и если этот взгляд всегда иначе видел этот мир. Всегда лишал правдивых эмоций и лишних чувств, которые любому человеку так необходимы. Да даже не в жизни. В его никчемном существовании, ограничивающемся лишь на том, как это же существование и прекратить. Никто не может открыть эту душу. Никто не может ее понять, и скорее, никому это и не нужно. Не нужно по той причине, что людям, которые хорошо знают Дазая, уже давно известно —это невозможно. Чертовски пугает факт, что данная особа, стоявшая на слуху как Осаму Дазай, покорно живет по правилам этого презираемого им мира, молча анализируя каждые секунды любых своих мрачных шагов. Чертовски пугает факт, что он до сих пор не сломался, и никогда не ломался под тяжким бременем своего жизненного пути. Он один из тех мудрых людей, у которых достаточно ума, чтобы изменить эту жизнь, но недостаточно любви к самой жизни, чтобы эту жизнь прожить. Что может быть в глубине его томных вздохов, внимательных взглядов и фальшивых улыбок? Что может таиться в этой играемой им доброте к окружающим? Не иначе, как самый настоящий мрак. Чернота, страшнее самой смерти и явности ее холода в целом. Этот мрак можно увидеть лишь в глубине его глаз, плавно оценивающих представшую перед ним ситуацию. И этот мрак равносильно можно назвать типичным одиночеством, которое никто в такой степени наверняка не испытывал. А если бы и испытывал —уже давно сломился. И Дазай даже думает, что этому "кому-то" особенно повезло покончить с собой, раз с подобной тяжестью в глазах таких людей на шумных улицах не встретишь. Это одиночество легко можно назвать «особым» — Осаму всегда окружали люди. Его уважали в темноте собственной жизни, его уважают и сейчас, когда он стоит на свете своего жизненного пути. Скорее, это одиночество разумнее прозвать пустотой; прямым контактом с его внутренними тревогами. Дазай был очень одинок на протяжении свой жизни, и дело не касалось внешнего окружения. Внутри всегда была особенная, глубокая боль. Вы можете представить себе человека, который ничего не испытывает? Ни жалости, ни радости, ни гнева, ни желаний. Просто живет, потому что надо жить, а в этом «надо жить» особо сдерживающего ничего не находит — ему абсолютно плевать, умрет он, или нет. Плевать на самого себя — сколько бы боли он не испытывал, клоунская маска, пустившая в него корни, уже никогда не отпадет. Дазай всегда будет улыбаться, приветливо встречая смерть на своем пути. До определенного момента смыслом «Дазаевской» жизни являлись убийства и раздор. Никто не мог в полной мере представить эту хладнокровность — можно ли прозвать психом человека, способного без колебаний вырвать сердце своему сопернику?
Но… Ода. Одасаку. Да, тот человек, который принял Дазая таким, каким он был. Он понимал его глубже, чем Осаму понимал себя сам — настолько они были одного поля ягоды. И после его смерти Дазай уже никому не открывал пыльную дверь в свой темный внутренний мирок. Или же, он сам хотел так думать?
По сути, суицидник и не добивался этого — он всегда знал, что лучше бы никто и не пытался его понять. Эта боль — внутренняя, одинокая, глухая; убивает болезненнее всех его неудачных попыток. С другой стороны, своими попытками суицида он скорее пытается затмить что-то внутри себя, нежели избавиться от своей безжизненной и сухой оболочки.
Для себя Осаму уже давно умер — он видел беспросветную тьму в каждом дне. Он похоронил большую часть своей жестокости там, в стенах Портовой Мафии, прощаясь с образом жестокого и безгранично пустого человека. И пожалеть себя он тоже не смел- не заслуживала такая отвратительная особа хоть капли жалости.
Мужчине пришлось по вкусу притворяться придурком на протяжении прожитого пути — людям было легче принять его таким. Легче понимать, что Дазай - несерьезный маньяк-суицидник, а не личность, обреченная на вечные внутренние страдания. Дазай уже банально не мог быть настоящим, молясь встретить смерть все чаще и чаще с каждым беспросветным днем. Но что-то его тут держало. И этим чем-то являлось хрупкое тело, которое лежало у Осаму прямо под ногами. Рыжая макушка, подобно хрупкому цветку под дулом ветра, склонилась на бок, окропленная в алые капли крови ее владельца. Чуя похож на поломанную куклу — сломленное от тяжести своей способности, тело, безжизненно лежит под ливнем на земле. Дазая пробирает холодный гнев, страх, жалость — такие чувства ему непривычны, но взгляд все равно не перестает смотреть в эти мертвые голубые глаза, так жадно уставившиеся вверх на счет своим последним секундам. Он не успел. Осаму не успел прийти на помощь вовремя; не смог быть рядом и внимать последние, тяжкие вздохи. Он даже не застал момент, когда Накахара все еще был жив — в этот раз дьявол не увидел, как смерть крадет самое дорогое прямо из-под его крыла. Понимание того, что слезы все-таки накатываются, приходит не сразу — чувство подобной жалости к самому себе Дазай никогда не испытывал. Щеки неприятно обжигает. Еще более неприятно обжигает внутри.
Сейчас он жалеет не Чую, нет — Накахаре уже плевать на все. Он мертв, и добился этого даже раньше, чем сам Осаму Дазай, который существовал все это время для того, чтобы встретить смерть.
Сейчас он жалеет не иначе, как себя — падает на колени, пачкая белые брюки из плотной ткани; хватается руками за голову и кричит, кричит так, как никогда не кричал ранее. Связки напрягаются до хрипоты и засушливость в горле заставляет парня сглатывать в который раз, мертвым взглядом смотря на это тело.
Чуя выглядит так, словно прилег отдохнуть, уставившись в небо бесконечным ультрамариновым взглядом, и только измученное тело выдавало то, что он больше не дышит — кровь тонкими струйками стекает из приоткрытого рта через припухшие от влаги губы, а далее спускается к подбородку, давно перекрасив белый воротник рубашки в алый.
В голову нещадно бьют воспоминания, одно за другим — день их знакомства, первая пьянка в баре, первая миссия. Всхлипы глушит только тяжелый ливень, и Дазай накрывает Чую своим плащом, смиренно склонив голову от дрожи во всем теле.
Это был последний удар - суицидник сломлен; разбит, как тончайшее стекло.
Потому что не знал, как много для него значил именно этот человек.
В этом Дазай был действительно глуп — он совершенно не ценил то, что его окружало. Он бы не был несчастен, если бы мог вовремя осознавать, что люди, которые находятся рядом с ним — действительно имеют весомое место в его побитой жизни.
И если Ода перед смертью открыл Дазаю глаза на то, что обреченный на вечные страдания он станет чуточку лучше лишь на стороне «света» — то Чуя, наверное, открыл ему глаза на то, что этот раздражающий рыжий шляпник имел особое место в сердце Осаму. Он был тем человеком, который ворвался в мирок парня без приглашения.
Хотя бы потому, что за всеми этими шутками крылась глубокая внутренняя обида на самих себя же — Мори Огай неплохо постарался для того, чтобы хорошие напарники стали хорошими врагами.
Босс прекрасно знал, что стань они друзьями — ни Чуя, ни Дазай не смогли бы убить друг друга по одному только его приказу. Крепких дружественных связей в Портовой Мафии быть не может — нож в спину мог прилететь когда угодно, и это не считалось бы чем-то из ряда вон выходящим.
Мафия не терпит дружбы, потому что она мешает убивать.
Но что-то между ними было. И все прекрасно знают, что именно часто кроется за самой глубокой ненавистью.
Существованию подобных в себе чувств Дазай определенно не верил — казалось, как можно питать особую привязанность к такому самовлюбленному человеку, как Накахара Чуя? Осаму скорее, раздражал не сам Чуя, а этот его неловкий образ — не умел рыжий играть; эмоции всегда мешают мыслить здраво, и Чуя являлся самым ярким этому примером.
Ничего «святого» в шляпнике не было отнюдь — его вечно срывающийся тон Дазая никогда не привлекал. Только хрипота в голосе, возможно, нравилась. Совсем немного, как хотел считать сам Осаму, в который раз поймав себя на мысли, что он вслушивается далеко не в грубые слова, а именно в этот чертов голос.
Или же, волосы? Раздражающие волосы, как у девчонки, ничего приметного в них нет. Да только какие они рыжие — яркость их пигмента заставляла глаза невольно представлять, что Чуя подобен огню, когда двигается на очередной из тренировок. Юркий огонек, скачущий из стороны в сторону; уклоняющийся от искусственных «врагов» прямо на поле боя и медленно плавящий сердце Дазая с каждой секундой, пока сам он позволяет себе бесстыже пялиться. Эти четыре года проходят незаметно.
Незаметно проявляется и то, что с каждым днем Дазай все больше корит себя за свой побег. В глазах рыжего он навсегда остался предателем; отвратительным человеком, только и способным, что кидать его под тяжкий риск. Иначе быть и не должно — он подлец. Он эгоист, суицидник, которому жизнь просто не нужна — зачем цепляться за нее? Нет никого, кто способен его удержать. Или есть? И Осаму, конечно, не догадывается, что Чуя сидит в баре ночами напролет и до беспамятства пьет чертов «Château Pétrus» девяносто пятого года, который раз настрачивая сообщения уже несуществующему номеру «Придурошного придурка».
Именно так он называл Дазая, когда они мягко ссорились — и боже, как же Чуя злился, как кричал. Сколько дорогих бутылок вина нещадно встретилось со стеной его собственного дома, сколько боли было в его голове. Гордость в тот вечер ушла прочь - остановить незаслуженные слезы становится непосильной задачей. Накахара чувствует себя самой настоящей плаксивой девчонкой и скорбно проклинает день их первого знакомства. «Ты ушел», «Ты предал», «Ты, блять, оставил не только Портовую Мафию». «Ты оставил меня». Блядская улыбка на самодовольной роже. Как ее можно полюбить? Как можно засматриваться на заправленные пряди за ухо, когда волосы настолько лохматые, что хочется их нещадно срезать?
Или всё-таки погладить, зарыться пальцами, вдохнуть запах, пропитанный порохом и дымом тлеющей сигареты? Тело Чуи все еще теплое на ощупь. Былые огненные пряди покачиваются от тяжелых шагов, как легкая паутинка на тоненьких ветках. Глаза Накахары Дазай закрыл — на рыжих кукольных ресницах осели капли прошедшего ливня, и хочется сбить их пальцами, потому что уж слишком они напоминают ему слезы. Дазаю становится еще больнее — Чуя уже не мог плакать. А очень хочется думать, что все еще может.
Чуя не выглядит настолько жалко, как Осаму, который всхлипывает до сих пор — кривизна гримасы просто невыносима. Он, черт возьми, пытается улыбаться даже сейчас — прижившаяся привычка делает из Дазая психа. Иначе невозможно описать лицо сломленного человека, старавшегося быть сильным даже тогда, когда это невозможно. Дазай сжимает Чую и случайно цепляется мертвым взглядом за едва не выпавший из кармана револьвер. Мысль задержалась в голове ненадолго — он с предельной аккуратностью кладет окровавленное тело на траву и сопровождает поднимающееся солнце вязким взглядом; подносит револьвер к виску едва не дрожавшей рукой и молится на то, что в этот раз ему точно повезет. И не ошибается.
Это была их последняя миссия, и именно сейчас Дазай не позволит себе оставить Чую одного — сомнений нет, его уже ничего не держит. «Двойной Черный» навечно вместе, с разбитыми сердцами и так и не сказанными словами друг другу. ________________________________________________
— Дазай? Дазай, твою мать! — Легкий хлопок по щеке, и Чуя уже с некой тревожностью всматривается в сонные, открывшиеся глаза. Парень не сразу осознает, что он все еще жив. И уж тем более не осознает, какого черта забинтованные руки так крепко сжали рыжего в объятиях — с Чуи чуть ли не сползают боксеры, и суицидник резко вскакивает, рассматривая яркий силуэт плывущим после сна, взглядом.
Следом он ловит на себе этот мягкий взгляд, и наконец, облегченно вздыхает, вновь обмякая всем телом; притягиваясь к Чуе ближе. Что за беспамятство? Съехался «убийственный дуэт» примерно месяц назад, в отношениях состоят больше двух. А все из-за случайной стычки в баре, что собственно, привела к необратимым последствиям — языки невольно развязались в очередной буйной перепалке. И руки тоже.
- Ты буквально схватил меня. И что только на тебя нашло,дурак. — Тихо бурчит Накахара, зарываясь двумя руками в гуще каштановых волос — ближе к затылку голова у парня была чувствительнее, и об этом Чуя прекрасно помнит. - Мн-н? — Дазай лениво тянет слова, с какой-то задержкой думая, стоит ли рассказывать рыжему про медленно улетучивающуюся из головы сцену. Такие сны снились агенту регулярно, еще тогда, когда он жил в своей общажной квартире — жуткий внешний вид после каждой такой ночи и стал толчком к тому, чтобы Осаму в один прекрасный день бестактно ворвался в Чуины хоромы.
Где-то глубоко, в собственном подсознании, Дазай все еще корит себя за то, что бросил его тогда.
— Ты так и будешь игнорировать меня? — Чуя рутинно перекидывает тяжкую тушу на бок, освобождая свое тело из этой мертвой хватки, а далее уже внимательно осматривает комнату в поиске своей повседневной одежды —сегодня выходной, нужно сделать уборку и постирать вещи, в чем Дазая он обязательно припашет.
— Я люблю тебя. — Невнятно бормочет лохматый шатен и накидывает сверху одеяло, тотчас хитро наблюдая, как уши Чуи медленно краснеют, сливаясь с оттенком его собственных волос.
— Да и-иди ты, любвеобильный, — Неудачная попытка скрыть накатившее смущение, и парень поспешно юркает на кухню, найдя по дороге рубашку на пару размеров больше, — завтрак готовить?
— На двоих.