coke in the midas touch

Безмолвно — именно так они целуются. Вернее, По целует Лавкрафта. Безмолвно и медленно — ему не нужно спешить. Он желает гордиться этим поцелуем столь же, сколь хочет, чтобы всякое его действие заслуживало уважения. Руки обводят резкие черты лица напротив — осторожно, дабы не пораниться о великолепие мраморной кожи. («Как он не сознает своей красоты? — часто удивляется Аллан. — Тысячи, если не больше, убили бы за скульптурность его лица».) Но эти вопросы неуместны в данной ситуации, как большинство вещей, меж ними происходящих. — Знаешь ли ты, насколько прекрасен? Возможно, они все же уместны, беря во внимание контекст. В этом случае он — то, что Эдгар шепчет в раздробленное пространство меж губ, соединенных тонкой, непрочной нитью слюны — забыт. Хотя у По и так было мало шансов продолжить: при желании заставить его молчать Лавкрафт использует более практический метод, чем простое "тсс". (Он отказывается молчать, и результатом таких попыток становится награда гораздо приятней, чем если бы он сдержался.) Он чувствует — едва ощутимо, а потом слишком отчетливо, — как холодные руки скользят под его рубашкой, как пытливые пальцы тянутся вниз по спине, время от времени замирая, чтобы огладить неровность какого-нибудь позвонка. Аллан вздрагивает, Лавкрафт продолжает. Они давно уже остановились в своих поцелуях; Эдгар молча упивается ласками, пусть мимолетными, Говард же куда более заинтересован видом на беззащитное горло, а еще — изгиб меж плечом и шеей. Он делает паузу, и По думает: его вновь что-нибудь отвлекло. Быть может, на сей раз он решил посмотреть, как мягко пульсирует кожа, под коей трепещет жилка — сердцебиению в такт. Быть может, он подсчитывает каждый удар, наблюдает, сколь рваным и диким становится ритм от дальнейших исследований — и трогает глубже, настойчивей. Эдгар тратит все свое время на размышления и дрожит, осязая что-то подозрительно острое, когда Лавкрафт, склонившись, утыкается в место у основания шеи. Его зубы оказываются на горле, грозя искромсать нежную плоть — выгрызть пространство для них, — а потом исчезают. — Раньше ты говорил, что принадлежишь мне. Дает ли это право на все? — спрашивает он буднично, однако любопытство просачивается сквозь неизменную монотонность. И это почти мило в своей невинности. Хотя невинность далека от жара дыхания, парящего вдоль по шее, щекочущего чуть ниже челюсти и посылающего крохотные импульсы по нервам. Аллан готов истаять — ноги его подкашиваются — и осесть на пол, но Лавкрафт удерживает его, выжидая обещания бо́льших вещей. По делает глубокий вдох. — На все, абсолютно. — Пальцы путаются в змеях чужих волос, текучих и влажных. — Все. От моего сознания и души до моей кожи, моей крови, моих костей и костного мозга в них. Вполне хороший ответ, предполагает Аллан: Говард издает тихий звук, в котором читается удовлетворенность, прежде чем вонзить зубы в первый слой кожи, проверяя ее сопротивление. Не самое приятное чувство — два ряда острых, словно бритва, зубов вязнут в беспомощной плоти, — но и не самое худшее. По находит золотую середину в идее: Лавкрафт питает к нему достаточную долю симпатии, чтобы быть терпимым к подобного рода вещам. Достаточно осторожно, чтобы не причинить вреда, и достаточно комфортно, чтобы размазать кровь Эдгара на его же губах во время следующего поцелуя. Аллан всегда находит золотую середину.