Однажды потеряв

«Валентин, иди домой. С ней все нормально». Но он не мог уйти. За окном больничной палаты медленно зарождался рассвет, предвещавший новый, уже совершенно мирный день. Тишина, заполнившая собой белые стены госпиталя, казалось, с каждой минутой становилась все более осязаемой и вязкой, словно утренний туман. И это безмолвие играло на руку, позволяя мыслям и воспоминаниям роиться в голове. И он позволял им играться с собой, отдаваясь картинкам прошлого — ярким и не очень. Юля спала. Спала тихо, спокойно, и ее едва ли слышимое мерное дыхание давало понять — все и впрямь было нормально. Настолько, насколько вообще возможно после всего, что ей пришлось пережить. Лишь несколько часов прошло с момента осознания того, насколько быстро и незаметно выросла его дочь. Когда корабль покидал Чертаново, она цеплялась тонкими пальцами за его камуфляж, и взгляд ее темных глаз неотрывно следил за удалявшимся — уже вполне опознанным — объектом. Юля льнула к нему так доверчиво и так жадно, как не льнула, наверное, никогда — так думал полковник Лебедев, с силой сжимая хрупкие девичьи плечи. Лишь сейчас он понимал, что мысль его была ошибочной, и что такое уже было. Было. Когда она потеряла мать. Все эти годы, которые минули, словно пара дней, он был глубоко и твердо убежден в правоте своих тогдашних поступков. Все казалось абсолютно правильным: и постоянные путевки в лагеря, добываемые не без труда, и «гости» у бабушек и дедушек. Он из кожи вон лез, лишь бы оградить ребенка от возможных травм и потрясений, и даже не задумывался о том, что могла чувствовать маленькая девочка, пока он… Пока он сутками дежурил у постели сгоравшей жены. Такая родная, такая любимая и… единственная. Это она просила его — пока еще сил хватало на слова — чтобы Юля жила в неведении. И он, выдавливая улыбку, клялся, что все сделает для того, чтобы дочь не видела всех ужасов, которые происходили с ее совсем молодой еще матерью. Только сейчас Лебедев понимал, какую огромную ошибку он совершал годы назад. Ведь Юлия была лишена даже возможности попрощаться с матерью — даже когда все закончилось, он наврал ребенку, в очередной раз сказав, что «маме лучше». И признался, лишь когда сам сумел хоть сколько-то свыкнуться с мыслью о том, что он потерял. Навсегда. «Может быть, я хотела провести последние месяцы ее жизни рядом с ней?!». Она сыпала этими пропитанными квинтэссенцией яда и боли словами, из последних сил провоцируя его и силясь вывести хоть на какие-то эмоции. Но и тогда он не поддался. Внешне. Давно уже рефлексия, казалось бы, умерла в нем; это случилось примерно тогда, когда первые влажные комья земли глухо ударились о лакированную крышку гроба. Иногда на ум приходила крамольная мысль о том, что все чувства атрофировались, словно лопнувшие провода, по которым уже никогда не пробежит волна тока. Осознание пришло к Лебедеву, когда единственный родной человек, отчаявшись достучаться и стать услышанным, приставил к виску его табельное оружие. А ведь она бы наверняка нажала на спусковой крючок, если бы он не услышал и тогда. Только сейчас, глядя на спавшую дочь, Лебедев понимал, насколько она выросла похожей на него. Упертая, волевая и… одинокая. Он, родной отец, позволил собственному ребенку вырасти совершенно одиноким человеком. Все ее проблемы казались обыкновенными капризами и детским ребячеством, и он, погруженный сначала в депрессию, а затем в работу, старался ничего не замечать или отправлять с разговорами к бабушке. Он показал себя образцовым военным, достойным гордого звания полковника, и, чем выше он поднимался по карьерной лестнице, чем ярче блестели звезды на зеленых погонах, тем сильнее он дискредитировал себя, как отца. Упрямость, строптивость Юли воспринималась как неблагодарность, а ее отчаянные попытки достучаться казались желанием насолить. И ее Артем, который сейчас наверняка примерял на себя смирительную рубашку, вряд ли был искренней любовью. Весь из себя крутой и дерзкий, этот парень был, скорее, попыткой найти поддержку и почувствовать себя важной и нужной. А на деле… за такие мысли с легкостью можно было бы составить компанию Артему в мягких стенах, но Лебедев был глубоко убежден в своей правоте. На деле инопланетянин подходил его дочери так, как не подошел бы никто иной. Она называла его Харитоном и с издевкой говорила о том, что, дескать, он — один из кандидатов на роль отца ее ребенка. А он чуть не отправил его на Камчатку, поверив в очередную провокацию. И в итоге этот «Харитон» отдал Юлии собственную жизнь. Его дочь практически не дышала, когда он рухнул на колени и подхватил ее на руки, чувствуя, что не было страха перед неведомыми существами, не было стремления выполнить приказ. Был лишь ужас, неподвластный осознанию. Ведь он уже один раз потерял. Когда они предложили помощь, Лебедев даже не раздумывал. И, глядя на дочь и пришельца, жизнь из которого медленно переходила в хрупкое девичье тело, полковник вооруженных сил России чувствовал, как слезы душили его. Впервые с момента смерти жены. Если бы не Харитон, от семьи Лебедевых остались бы лишь воспоминания. Потому что сам полковник вряд ли смог бы оправиться от еще одной потери. Он — внешне всегда невозмутимый и уверенный в себе — на самом деле был просто изломанным судьбой человеком, едва не лишившимся самого ценного. Юля слабо пошевелилась во сне, и мужчина поправил задравшееся одеяло. Он упустил так много времени, так непростительно много, что сейчас попросту не знал, как ему теперь быть дальше. Между ним и Юлией была настоящая стена из непонимания и лжи, и Лебедеву отчаянно хотелось верить в то, что несколько часов назад эта незримая глыба если не рухнула, то хотя бы пошатнулась. И что у него еще был шанс, чтобы все исправить. Ведь лучше поздно, чем никогда. Ведь главное, что единственный родной человек жив и сейчас спал, изредка хмурясь. Прижав ладони к носу, Лебедев смотрел на дочь и думал, думал сосредоточенно. Перед глазами стояла картинка: вот она, Юля, стояла в двух шагах от него и прижимала к виску пистолет, крича о том, что нет разницы, когда умирать — сейчас или через пару минут. Ее глаза — совершенно точно такие же, как и у него — буравили взглядом, полным боли, отчаяния и стремления быть услышанной. И он услышал. И хотел верить в то, что она это поняла. Слабый рассветный луч скользнул, задев своим теплым светом посеребрённые сединой виски, и Лебедев вздрогнул, разгоняя наваждение и окончательно возвращаясь в реальность. Он не замечал, как минуты складывались в часы, и готов был просидеть так столько, на сколько хватило бы сил. Ему так отчаянно хотелось быть рядом с дочерью, когда та придет в себя, но… но его работа не терпела отлагательств. Все это закончится. Все закончится, и у них будет еще много времени, чтобы наверстать упущенное. Или хотя бы попробовать это сделать. Люди еще не готовы к контакту с внеземными цивилизациями, но ведь исправить ошибки прошлого они, наверное, в силах?.. На несколько мгновений сжав тонкие девичьи пальцы, Лебедев заставил себя подняться со стула и тихо шагнул к двери. Что-то внутри словно трепыхалось, не желая покидать палату, но полковник убеждал себя в том, что толку от него здесь слишком мало, а долг и обязанности никто не отменял. — Пап… Тихий шепот, больше походивший на шелест, вызвал предательские мурашки по всему телу. Рука замерла в воздухе, в паре сантиметров от дверной ручки. Он не заметил, как Юля слабо пошевелилась после того, как он отпустил ее руку, и ее такое простое и тихое «Пап» словно вернуло его на годы назад, когда статус вдовца еще не обрушился на плечи вечным приговором, а дочь была совсем крохой. Она всегда звала его так, когда он перед сном читал ей сказку, а ей срочно надо было узнать что-то крайне важное. Ком сдавил горло, и Лебедев обернулся. Юля была совсем не похожа на свою мать.