Живя вблизи зверя, учишься звериному чутью.
Мне не заслышать его шагов. Только предчувствие, холодящее и сжимающее изнутри, подсказывает: идёт. Чу! Слышу: хрустит снег, скрипит сапог. Он встал против меня, гулко захлопал меховыми рукавицами. Скольжу по потопленным в снегу доскам, спешу к его ногам: нельзя заставлять себя ждать. Вижу: скалится, улыбается желтозубо, он, гривастый и широколобый. А взгляд недобрый: вперился, обжигает мутным льдом. Прячу глаза, смотря вниз, а тот усмехается благодушно и обходит вокруг размеренно-неторопливо, скрылся из виду — и ударил в спину. Безголосо вскрикиваю от ужаса, а тот издаёт сиплый лающий смешок, как простывшая собака брешет. Гляжу ему в рот растерянно и виновато. А он неожиданно сгребает меня под локти и выдыхает дрожащие клубы пара прямо в лицо, горячо и влажно. Коснулся губами лба — так, что дрожь от корней волос пробежала; стиснул крепко — и начисто потерял интерес. Кисло скривился, развернулся и зашагал, а я уже семеню за ним трусцой, след в след. Мне не нужно заглядывать ему в лицо, чтобы учуять раздражение. Тяжёлый плащ пегим мехом наружу хлопает зло в такт шагам. Так и вижу оскалившуюся гримасу, и почти слышу утробное ворчание. Наделённый властью приструнить его совершил это на людях, и он теперь озлоблен за возбуждённые чувства, чуждые для него и отторгаемые им. Он почти оглох к словам и доводам, едва понимает, чего ждать — вот, что его злит. Глубже всего его поразили пробившиеся через помутившееся сознания слова, которые он хорошо запомнил: „Эти дикие свирепые твари“. За самой дикой и свирепой из всех его тварей я влачусь сквозь вязкий снег. Только бы не отстать!.. Лесные зимние угодья как будто не в его власти: вот, словно почуяв что-то, он встряхивается, взъерошивается и поднимает меховую опушку шубы — будто пёс собрал шерсть на загривке. Оглядывается настороженно, совсем как оторвавшийся от погони подранок. Что же ты? Верь тому, что собака слышит страх. Как не испугаешься, когда надвинется на тебя горбатой горой, покажет клыки и зарычит утробно? Он может не понимать человеческих слов, только вместо того точно бы чует твои мотивы. Боги!.. Страшен зверь! Успеваю увернуться от тяжёлой оплеухи, отскочив и увязнув в снегу. Он грозно рявкнул и настиг прыжком, затем вцепился в воротник сильной рукой, лишая шанса на побег. Замахивается — только и успеваю, что вжать голову в плечи — и отвесил такую затрещину, что в глазах засверкало и поплыло. Теперь успеваю отвернуться, и удар по лицу соскользнул, оставив влажный след. Он хватает за грудки и встряхивает как щенка, а я теряю землю под ногами и падаю на спину в плотный обледеневший сугроб. Гнев не прошёл, и он подступается, чтобы свершить наказание, только я скулю и перекатываюсь с бока на бок в липком снегу. Это его забавляет, и он хохочет, стоя надо мной и уперев руки в бока. Завершая начатое, он наступает мне сапогом на грудь, а потом пинает ниже рёбер. Но это уже ничего: после хозяин позволяет мне встать и отряхнуться, и совсем не злится. Даже что-то насвистывает, только фальшиво и не мелодией, а одним ветром. Я умею подражать птице, только сейчас свист будет стоить мне нескольких зубов. Подняться из снега Рамси уже не даст.***
Конь всхрапывает, собаки хрипят, я запрокидываю голову и вою, подражая охотничьему рожку. Он выезжает из серых стен, покачиваясь в седле и держа на коленях аркан. Я не вижу его большого лука сокрушительной силы, вот только мы со зверьём уже чуем, как прольётся кровь. Начался гон! Псы, как спущенные с цепи, взревели, припали на зады и вскинулись, как кони из самогó седьмого пекла, жеребец под Рамси издал пронзительное злое ржание, взрыл сугроб копытами и припустил с места напряжённой рысцой. Он гнул шею дугой и широко раздувал ноздри, а его подбородок с шапкой слюны почти касался груди: Рамси держал поводья железной хваткой, откинувшись в седле и вонзив пятки в конские бока. Собаки, все привязанные к толстому ремню, разметали мной снег, волоча за всадником. Рамси не спешил, ведя процессию широким и частым конским шагом. Больше всего он любил брать измором, когда из беглеца сочится мыло, валит пар и лёгкие в груди кажутся мясной отбивной. Тогда он и появляется: полный сил, мощный, свирепый. И неумолимо смертоносный. Он погнал нас в снега, но так уверенно, будто пересекал реку через хорошо знакомый брод. Конь под ним распахал ногами тропу, сбивая брюхом верхушки самых высоких снежных наносов. Собак держала ледяная корка, пока те не проваливались по грудь — это были огромные, достающие мне до пояса твари, лохматые с чёрным подпалом, с широкой квадратной мордой и маленькими обкорнанными ушами. Они наскакивали на подброшенные хлопья снега — мне оставалось подгонять их, сбивая пинком наст. Вскоре всадник выступил на твёрдый грунт нашей просеки. Вместе с ощущением обледенелой почвы под ногами, ко мне и псам пришло второе дыхание. Последние точно взбесились, кидаясь в разные стороны на вытоптанный снег. Встревоженный конь загарцевал на месте, а верховой откинулся в седле и осклабился, теперь-то ощутив себя здесь полноправным господином. Он натянул поводья кружащей лошади и огрел её по глазам и ушам. Конь жалобно заржал и дёрнулся вбок, кося налитым кровью глазом на мечущихся бестий: одна из них, ориентируясь на запахи, бросилась на меня, вздыбив загривок и роняя ошмётки пены. Окрик хозяина прошёлся ей как бичом по хребту: тот след ложный. Это мы были здесь. Мне доводилось видеть, как зверя подводит чутьё, но чтобы Рамси — никогда. Опередив свору он, каким-то чудом взяв след, уже погнал коня глубже в лес, и разгорячённые псы едва не бросались жеребцу под ноги, стремясь проскочить наперерез. Оглушительно затрубил рожок, его подхватили собаки визгом и лаем, и, вливаясь в охотничий гимн, я вою и лаю вместе с ними: „Рамси, Рамси! Рамси! Аоу-у-у!“ Беглянка распласталась по земле как подстреленная. Мне всё труднее различать человеческие лица, но я слышу её и чую. Я спускаю собак с ремня, и мы обступаем её полукругом. Псы взбесились и, не переставая брехать и давиться своим рычанием, подпрыгивали и лязгали клыками прямо у носа добычи, и тут же отскакивали как ошпаренные. Рамси — всё так же без спешки — сполз с конского бока, и теперь стоял поодаль, похлопывая смотанным арканом по бедру и руке. Без его команды ничто не могло совершаться — таковы правила игры. — Ты, — льдистый взгляд и бархат голоса как насквозь меня прошили. — Взять! И я, растолкав собак, с нечеловеческим криком бросаюсь на проигравшую, покрыв расстояние двумя звериными прыжками. В осатанелом гневе голыми руками запрокидываю ей голову, соприкоснув затылок с лопатками, рву глотку, пожираю лицо, губы, прокусываю носовой хрящ и отрываю пальцами уши и кожу с висков. Псы мечут её руки и ноги, вгрызаются в груди. Мы расталкиваем друг друга, дерёмся, рычим. Уж пусть лучше её, а не меня.