Запах сладостей и секса

Канда никогда не любил сладостей. Выражаясь менее сдержанно – он просто терпеть их не мог. Почему именно пирожные, вафли и всяческие торты вызывали у него стойкое отвращение обилием сладкого крема и бисквита, сказать было сложно. Теоретически он признавал, что все это вполне съедобно, и, если судить по тем орденцам, что за обедом уплетали двойные порции десертов, приготовленных Джерри, неустанно нахваливая их, даже вкусно, но есть все эти приторные блюда мечник был не в состоянии. Организм неизменно бунтовал против чрезмерного, а потому вредного количества углеводов и сахаров, и тошнота появлялась, даже если он чувствовал отдаленный запах сладостей, доносящийся из столовой. Многие не понимали, почему при виде обычного шоколада он морщит нос и делает такое лицо, будто перед ним лежит что-то, что, по меньшей мере, давно сгнило. Объяснять кому-то особенности своих вкусовых предпочтений Канда и в жизни бы не стал, и справедливо – ведь у каждого выбор свой. По крайней мере, в этой жизни должно остаться стабильным хоть что-то, что он решил для себя сам, пусть это всего лишь отрицание вкусовых качеств тянучек, так обожаемых Лави, и зарок держаться подальше от любых конфет. С приходом Уолкера все изменилось. Эти перемены произошли не сразу после их самой первой встречи, когда мелкий впервые пришел в Черный Орден. И даже не потом, когда он продержался больше трех месяцев и заслужил какое-никакое, но уважение – за то, что еще жив, несмотря ни на что. Все поменялось спустя годы, когда этот неугомонный мальчишка появился в личной жизни японца и со спокойной уверенностью занял там главенствующее место. Когда он захватил все его мысли, завладел чувствами, безраздельно и чаще всего безнаказанно творя с душой Канды все, что ему заблагорассудится. Привязал к себе, сделал так, что без присутствия Аллена, без его радостной улыбки, всегда возникавшей, стоило ему только завидеть мечника, на последнего тотчас же накатывала неприсущая ему меланхолия. Канда долго не мог понять, как могли их всегда натянутые, практически звеневшие от напряжения отношения за несколько недель, пролетевших в одно мгновение, стать такими… доверительными. Они успели сблизиться настолько, что постоянное присутствие другого человека в жизни и, в частности, в его постели не только не стесняло, но и воодушевляло – в некотором роде. Поцелуи, полные нерастраченной, какой-то грустной нежности, вдруг оказались до боли нужными, а собственное имя, произнесенное чужими губами, звучало так правильно и завораживающе, как и должно было, и у мечника больше не возникало ни малейшего желания пристукнуть наглеца за подобную дерзость. Наглеца, который внезапно превратился для него из мелкого засранца и Мояши – в Аллена. Аллен всегда пах очень сладко. Он постоянно что-то жевал, и чаще всего это были именно так яро ненавидимые мечником конфеты. Разноцветные шуршащие фантики и глянцевые обертки от леденцов заполняли все его карманы, ворохом лежали на кровати и под кроватью, а в прикроватной тумбочке обреталась целая коробка незаконно позаимствованной у Джерри сахарной карамели. Умудряясь каждый раз оставлять пару-тройку таких бумажек и у японца в комнате, Уолкер со временем научился не оправдываться, слыша отборную ругань в свой адрес, когда Канда обнаруживал очередной обрывок фольги от шоколадки под своей собственной подушкой. В конце концов, мальчишка отыскал свой действенный способ его заткнуть – все оскорбления мечника быстро иссякали, стоило Аллену лишь развернуть хранимый именно для подобных случаев чупа-чупс и несколько раз лизнуть его, обводя круглую, липкую конфету юрким языком, а затем обхватить ее губами и, блаженно зажмурившись, медленно погрузить в рот. Обычно терпения Канды хватало только на первую часть этого действа. Чупа-чупс со скоростью света летел на пол, и в бесстыдно блестящие, сладкие губы впивались чужие, твердые и властные. В такие минуты, сам того не понимая, японец зацеловывал ученика Кросса до беспамятства, напрочь позабыв о своей неприязни к сладкому. Его возбуждал этот вкус – вкус самого Аллена, смешанный с чем-то неуловимо фруктовым, и мозг словно отключался, оставляя похоть править балом. Иногда мечнику приходила в голову бредовая мысль, что сам Уолкер полностью сделан из лакомств. От его волос доносились едва заметные нотки яблочного шампуня, почти приторного, и их можно было почувствовать только во время близости. Его поцелуи для Канды, привкус его кожи – даже после долгого душа, его смех, мягкое звучание его голоса – все это насквозь было пропитано тягучей сладостью, теперь уже не отталкивающей, а наоборот, влекущей ближе, заставляющей терять контроль. Японец и сейчас не смог бы объяснить, почему так неожиданно для него самого он полюбил сладкое – но сладкое, которое на интуитивном уровне ассоциировалось с Алленом. Едва уловимый запах леденцов, витающий по его комнате, приятно щекотал ноздри, почти все его вещи, до которых когда-то касался Уолкер, пахли именно им – дразняще, неповторимо. И сам Канда вскоре понял, что и привычный аромат его кожи смешан с ароматом мальчишки, насыщен им до такой степени, что его незримое присутствие ощущалось всем существом, в любое время дня и ночи. Канде нравился особый запах Аллена, всегда появлявшийся после ночи секса. Он был другим, дурманящим и немного пряным – запах их страсти и пота, и неизменной сладости, и сохранялся намного дольше остальных. Крепко обнимая горячего, расслабленного мальчишку, склонившего голову ему на плечо, мечник почти сразу же проваливался в глубокий сон, в котором в кои-то веки не было опустошающих сновидений. А седовласый, никогда не засыпавший сразу, мерными ласкающими движениями перебирал его волосы, успокаивающе дул на влажный лоб, словно охраняя неспокойный сон любимого – пока дрема не забирала и его самого. Наутро, когда они просыпались, все тот же аромат прошедшего возбуждения окутывал их обоих – и это осознание невероятно распаляло желание, так, что часто, забывшись, они пропускали не только утреннюю тренировку, но и длительный завтрак. Никто не удивлялся и не спрашивал у Аллена, почему они с Кандой так часто стали опаздывать вместе – один раз увидев его опухшие губы и сияющий взгляд, можно было догадаться обо всем. Мечник никогда бы не признался в том, что привлекает его в Уолкере больше всего, во всеуслышание. Ему было достаточно того, что сам юноша прекрасно знал о его чувствах, догадываясь порой даже о том, что Канда всеми силами пытался скрыть. Он был увлечен, впервые в своей жизни настолько сильно, что не мыслил и дня без того, кто вдруг оказался ему нужен, кто так же сильно нуждался в нем – до дрожи, до бесконтрольного желания быть рядом. Если бы Аллен решил спросить его именно об этом – отчего вкус сладости, который Юу не выносил ранее, стал так дорог ему, он бы услышал довольно странный ответ. Седовласый всегда скрывал свои негативные эмоции от других – с самого детства, когда понял, что его слезы никого не трогают. И в юности, не забывая доброты приемного отца, странствовал с учителем-генералом, сохраняя на лице привычную вечно-беззаботную маску, слившуюся в итоге с его собственным лицом. По давней привычке он сдерживал себя, не желая ранить друзей своим отчаянием, грустью или страхом – он стал открытым, жизнерадостным, полюбил конфеты, а Канда… Канда каким-то шестым чувством сумел различить в его улыбках отблеск печали, не вязавшейся с привычным образом. Смог ощутить в ауре сладости, непременно обволакивающей его, малую толику горечи и одиночества, знакомую по себе – и устремился к ней, не раздумывая толком, зачем он это делает. Потянулся, пошел на сближение – и получил в итоге то, о чем уже и не помышлял. О чем грезили многие, но претворить в жизнь свои желания не могли – обязывало бремя экзорциста. Он обрел многое: безграничное доверие, которым Аллен одаривал его постоянно, открывая свои заветные мысли, делясь частыми сомнениями, когда они оставались наедине друг с другом; жизненно необходимое знание того, что в тебе нуждаются и ждут твоего возвращения, беспокоясь, как бы далеко ты не находился. Но самое главное – у мечника появилась надежда на то, что именно он сможет навсегда искоренить эту горечь, отравлявшую душу так искренне преданного ему юноши. И пока была у него эта надежда, его личный огонек, зовущий к свету, Канда, как и прежде, мог засыпать в объятиях близкого человека, зная, что истинный запах Уолкера – запах секса и сладкой сахарной карамели, так любимый им – остается незамутненным и чистым, пока он рядом. fin