Златые корни с черепа-утёса Роняют знаки и событья; маска Ведёт игру. Я — тот, кого дурачат, Кто не умеет ждать и наблюдать, Икар отринутый, забава века... Джон Фаулз, "Волхв"
— Прошу вас… Оставьте в покое Фаулза и его бразильскую вилку. Вы не на то смотрите в его романах. Вы ищете суть, а она растворилась где-то между строк, в многочисленных истинах. Мне очень жаль, что вы так реагируете на весь этот секс… Это нормально. Это ведь Фаулз. — Седрик с отвращением вешает трубку. — Проклятые земляне! — Ты так предсказуем… — Орубе добавляет два кубика сахара в кофе. — Проклятые земляне! — Она закатывает глаза. — Сам не устал от этой фразы? — Нет. Сомневаюсь, что когда-нибудь устану. — Многочисленные истины! — Она разводит руки в стороны. — Ты больше не лорд, Седрик. Забыл? — С твоей стороны не очень тактично напоминать мне об этом. — Знаешь… В виде землянина ты очень напоминаешь мне Фредерика этого твоего Фаулза. Как там его называла Миранда? — Калибан. — Точно. — Ты не представляешь, как ошибаешься, Орубе. Должно быть, не прониклась произведением. — Удивительно, что ты смог проникнуться чем-то на Земле. Надо поставить памятник этому Фаулзу. Да и ей, Орубе, следовало бы его поставить. По крайней мере, так подумалось Седрику, когда он следил за движениями её рук и губ. Переводил взгляд от одного к другому — и обратно. Самое главное, твердил он себе, не смотреть в глаза. А то что-то странное с ним происходит, когда он украдкой заглядывает в её медовые глаза. Итак, к чему такая честь базилиадской воительнице, что даже Седрик ставит её наравне со своей новой любовью на Земле — с Фаулзом? Даже выше. Только очень щекотно признаваться себе в этом. Седрик всячески избегает подобных откровений со своим «Я». «Я» у него слишком дикое, точно «Оно». Так вот, Орубе заслужила этот памятник, потому что она очень сильно и по-глупому ошибается. Думает, Седрик только Фаулзом проникся. А о себе совсем не догадывается. Но это только к лучшему. К чему вся эта головная боль вроде привязанности и неуместных признаний? — Он сам себе воздвиг памятник. Вот этим. — Седрик указал на книги. — Да и он не единственный достойный писатель. — Только бредишь ты почему-то именно им. — Она делает глоток. — Остыл. — Я не могу объяснить, но… — Так глупо отрицать это сходство! — Орубе отодвигает чашку и прищуривается. — Вот смотрю на тебя и вспоминаю строки о Калибане. Читаю «Коллекционера» и думаю о тебе. — Думаешь обо мне? — Седрик осекся. — Внешне вы, конечно, не так похожи. Он, кажется, брюнет, а ты меридианский блондин. — Больше нет. — Думаешь перекраситься? — Не обижайся, Орубе, но у тебя не очень хорошо получается шутить. — И это ты мне минуту назад говорил о тактичности? — Прошу прощения. Но я все же отвечу на твое заявление. — Седрик обходит стол и садится напротив Орубе. — Я никак не могу быть Калибаном хотя бы из-за моего отношения к искусству. — Но вся эта отчужденность… и презрение. — Что ж, не будем спорить. Расскажи мне лучше о своем новом хобби. Новым хобби базилиадки Седрик насмешливо называл группу психологической помощи, куда она записалась после того, как её уволили: Орубе чуть не расцарапала лицо начальнику за то, что тот пнул кошку, которая мешалась у него под ногами. На вопрос Седрика о том, почему она подалась туда, воительница ответила, что болеет одиночеством. В группе то же самое заявила. Седрик даже боялся, что так она станет больше походить на землян. А ведь так хочется, чтобы она проводила дни только в его книжном магазине. Орубе, он и «Ye Olde Book Shop»… Ну разве не прелесть? Не каждый наг о таком мечтает. — Перестань. — Нет, признаюсь, я не могу успокоиться. Это не похоже на тебя. Ты так открыто говоришь о своем одиночестве… — Это только причина! — Она хмурится. — Разве ты сам не понимаешь? Ты тоже не с этой планеты, и должен знать, о каком одиночестве идет речь. А для землян это всего лишь сказки. Строю из себя загнанную в угол девочку. Кто-то думает, меня парень бросил или родители алкоголики. Или их вообще нет. — Глобально. — Вот именно. — Всё равно не пойму, зачем тебе это… — А чем мне еще заняться? Работы больше нет, дома сидеть тоже устала. Не могу ведь весь день тут проводить. — Да, не можешь, конечно. — Вот я и решила, что буду изучать людей. — Как успехи? — Они странные. Но наблюдать за ними по-своему интересно. — Она перевела взгляд к окну. — Ладно… Я выйду за кофе. Мой остыл. — Нет. — Седрик встает из-за стола. — Я пойду, а ты присмотри за магазином. Хочется подышать свежим воздухом. Седрик надевает вишневое пальто и стремительно выходит из книжной лавки. Безумец! Скоро и ему понадобится записаться в эту проклятую группу, а то он сойдет с ума! Не выпускает её из магазина. Этот страх, в который не хочется верить… Страх, что она выйдет и не вернется. Пойдет домой, а он проведет остаток дня в одиночестве. Так он хотя бы знает, что она ждет его там. Возвращается с двумя стаканчиками кофе. Старбакс, который открылся напротив книжного, очень нравится Орубе. Она часто уговаривала Седрика заглянуть туда, но всё напрасно. Не то чтобы Седрик так любил свой магазин, просто выходить за его пределы и сливаться с массой людей хотелось меньше всего на свете. Орубе успела расположиться в его кресле. Он застал её за чтением «Мантиссы». Она напряженно переводила взгляд от слова к слову и даже не заметила, как он вошел. Ему в голову приходили сравнения о красивых женщинах из «Шантарама», только ничего определенного он вспомнить не мог. Вроде бы глаза у неё очень красивые, и волосы, наверное, мягкие, как шелк. На Меридиане он таких не встречал. На Земле тоже. Первое время Седрик списывал свое внимание к её внешности на то, что она сильно выделяется на фоне тех, кого ему довелось встретить на родине и в других мирах. Потом понял, что дело не только в этом, но всячески отказывался в это верить. Неотрывно следил за её запястьями и тонкими пальцами, как она переворачивает страницы и поправляет волосы. Разве она может быть такой сильной? Впрочем, ему до сих пор не удалось испытать на себе её силу, но он был уверен, что Орубе с радостью показала бы её ему, только случай еще не представился. Только бы не представился. Если она догадается, какой властью над ним обладает, пиши пропало. А Седрику не хотелось бы позволять кому-то такое. Он привык к власти иного рода, точнее — к повиновению. Подчиняясь Фобосу, впитывая в себя всю дурь, что творилась на Меридиане, он принимал как должное эту службу и Эсканора с его сумасшествием. Потом что-то изменилось, но не резко, а постепенно. Поражение, Башня Туманов, побег, наказание… Земля перестала казаться карой небес — вернее, Кондракара, — когда Орубе зачастила в его магазин. Поначалу они кидали камни друг другу в огород, о доверии и взаимной симпатии и речи быть не могло. Она даже уснуть боялась в книжном: вдруг злобный ящер опять что-нибудь учудит. Седрик ведь отлично умеет чудить. Его хорошенько надрессировали на Меридиане. — Одним словом, ты неплохо тут устроилась. Приспосабливаешься понемногу. Как кошка. — А? — Она отложила книгу и подошла к нему за кофе. — Так незаметно подкрался. Спасибо. — Это я всегда умел. — У тебя тут на столе лежат документы на магазин. Ты не хочешь их куда-нибудь спрятать? — Орубе садится за стол, но уже на свое прежнее место. — Ричард Хоффман. Не знала, что тебя зовут Ричардом. — Да, это имя землянина я взял себе еще давно, когда пытался вернуть Элион на Меридиан. — Всё быльем поросло… — Орубе сделала глоток. — М-м, мой любимый! — Она с благодарностью посмотрела на Седрика. — Если бы ты знал, чем всё обернется, пошел бы той же дорогой? — Ну… Он не знал. Честно признаться, будь он тогда умнее и расчетливее, выбрал бы, наверное, иной путь. Он остался в дураках у этих девчонок и торчит теперь из-за них на самой отвратительной планете из всех. А самое главное, потерял себя… У каждого ведь свое место. А Земля — точно не его. Он всякий раз с отвращением смотрит на свое тело, на кожу, в которой застрял теперь навеки по прихоти Химериша. И это они называют милосердием? Сердрик усмехается. — Ну что? — Нет, я бы пошел другой дорогой. — А мне кажется, не пошел бы. Ты бы не ослушался своего Фобоса. — Вот если тебе что-то кажется, Орубе, зачем тогда спрашиваешь у меня? Я тебе говорю, что мы с Калибаном разные, а ты доказываешь мне обратное. Отвечаю, что поступил бы как-то иначе, а ты утверждаешь, что я бы точно следовал за Фобосом. Я не могу говорить всё то, что ты хочешь услышать. — Да уж… — Орубе пожимает плечами. — Отличная черта. — Я бы сделал всё возможное, чтобы остаться на Меридиане. Чтобы сохранить Меридиан. Знаешь, его теперь превратили в какое-то гнездо фальшивой радости. Маленькая девочка, которая правит королевством, все счастливы и всё так идеально… Какая чушь! У Элион не хватило бы мозгов справиться с такой ответственностью. Понятное дело, что за ней там кто-то стоит. И это нормально, да? — Все довольны. — Ладно… Не понимаю, зачем говорю об этом. — Воспоминания о Меридиане всегда сопровождаются у тебя такой агрессией? — Это не агрессия, Орубе. — Отчаяние. — А что ты скажешь о Базилиаде? — То, что я могу вернуться туда в любой момент. В прошлом Седрик наверняка бы впился в базилиадку своими когтями или разорвал её на клочья. Что-то в духе королевского нага, трусливого слуги, который играет в героя и не терпит оскорблений и слов, что нечаянно бросают в его адрес. Он верит, твердо верит, что Орубе сказала это не назло, а так, невзначай. Вот только в глазах её горит насмешливый огонек. — На Базилиаде солнце светит так ярко, что ты бы, наверное, ослеп. — И ночи там яркие? — Ярче не бывает. — Это всё? — Нет. — Орубе устало вздыхает. — Там прошли лучшие годы моей жизни. С Любой. А потом она умерла. — И тебя отправили сюда? — Не совсем так. — Нет, Орубе, это не похоже на рассказ о Базилиаде. — А что рассказывать? Покажи мне тогда, как надо. Седрик надевает очки и откидывается в кресле. — На Меридиане ночи такие темные, что даже ты со своими кошачьими инстинктами не смогла бы там и блеск вражеского меча разглядеть. Иногда туда пробивается солнце, и это особенно красиво, когда ты бродишь по лесу в поисках мятежников и тонешь в зелени окружающих трав и деревьев. И на дорогах очень пыльно. Кто-то считает, что от окраин к королевскому дворцу обстановка меняется в лучшую сторону, но если быть откровенным, всё совсем наоборот. Эта лучшая сторона так же относительна, как любовь народа к Вейре и одержимость её сына троном. Во дворце мрак и запах страдания, смешанный с кровью, но это так эстетически правильно, Орубе, что даже ты со своей чистой и правильной душой когда-нибудь смогла бы это понять. Сад шептунов по-своему интересен и, я бы даже сказал, очарователен. Неповторимые создания. И библиотека, конечно. Эта книжная лавка покажется невероятно жалкой, если ты хоть раз окажешься в королевской библиотеке. Даже если бы ты прожила все свои девять кошачьих жизней, Орубе, ты бы не успела прочесть там всё. — Кажется, ты пропустил свой любимый момент про темницы и мучения узников. — Работа. — Седрик пожимает плечами. — Узником был тот, кто очень хотел им стать. — Нет, Седрик, работа такой не бывает. — Что ж, я закрою глаза на твое замечание и сделаю вид, что верю, что на Базилиаде нет тюрем и узников, которые бы страдали и мучились. — Я не играю в игру и не сравниваю. — Она закусывает губу и отводит взгляд. — Дело тут не в том, как Меридиан отличается от Базилиады. Но тот Меридиан, о котором ты рассказываешь с такой страстью, давно уже мертв и похоронен. Если бы Оракул послушал тебя сейчас, он бы убедился, что пребывание на Земле тебя не изменило. Все те же мысли и мечты. — Нет, по правде говоря, мысли и мечты теперь немного иного рода. — Седрик задумался, останавливая взгляд на её губах и снова заклиная себя не смотреть ей в глаза. — Я бы не сказал, что Земля меня не изменила. Например, я научился пить этот отвратительный напиток. — Он улыбнулся и отпил кофе. — Вот это действительно достижение. А еще ты научился улыбаться, Седрик. По-новому. Как-то искренне и… по-человечески. Седрик усмехнулся. Сравнения с людьми больше не выводили его из себя, лишь забавляли, потому что он по-прежнему осознавал, что на Земле ему не место. Он задумался. А где бы они с Орубе смогли ужиться? На какой еще планете, кроме Земли — только в стенах «Ye Olde Book Shop» — они могли бы вот так беседовать без раздражения и отчаяния, пить кофе и сопоставлять друг другу миры? — Ты на Меридиане когда-нибудь улыбался так? — Она наклонила голову набок. — Когда убивал. И когда удавалось угодить Фобосу. — Думаешь, тебе есть прощение? — Я об этом не думаю, ибо оно мне не нужно. — А что тебе нужно, Седрик? — А тебе? — Отвечать вопросом на вопрос — излюбленная привычка людей. Седрик кивнул. Он и сам это прекрасно понимал, но что толку в словах? Они не приносят облегчения, не перемещают его домой, не дарят ему того, прелесть чего он познал лишь недавно — свободу. Всю жизнь, всё тусклое мерцание он пытался устроиться поудобнее где-нибудь под боком у обожаемого князя: стать его шептуном, безупречно выполнять приказы и прочая дрянь. Только ничего не удалось. Совсем ничего. Он тяжело вздохнул и попросил жизнь отойти на пару шагов, пока она его полностью не лишила кислорода: пусть он и оказался неудачником на службе у принца, зато выучился на Земле использовать оксюмороны и познал всю их прелесть. Тусклое мерцание! Он улыбнулся, едва сдерживая смех. — Что такое? — Мне нравится с тобой разговаривать. — Он поднялся с кресла. — Мне нравятся эти беседы. У них особенный стиль. — Стиль Фаулза? — Смешно, но правда. — Чувствуешь себя героем. — Знаешь, сколько всего мне пришлось изучить в этом мире, чтобы понять хотя бы одно его произведение? — Представляю. — Древнегреческие мифы, а еще все эти его отсылки к другим произведениям и историческим фактам. И этот литературный прием… Нет, Орубе, — Седрик покачал головой. — На Меридиане я так не улыбался. — Сочтем это за плюс. — Несомненно. Когда ты родилась, Орубе? — Седрик подошел к окну и закрыл шторы. — Ночью. А что? — Похоже на тебя. — Почему ты закрываешь шторы? — Мне не нравится этот свет… Ночью я их открываю. Так ведь люди делают? — М-м… — Орубе прикусила губу. — Не совсем. — Я порядком устал от их солнца. — Тоже ночью родился? Седрик покачал головой. Он ведь не рождался никогда. Если только появление этого вот незадачливого оборотня в результате заклинаний юного принца можно назвать рождением, то… — Утром. — А свет не любишь. — Ну… Свету Меридиана далеко до Земли. — Тусклый свет? — Определенно. — Я думала, ты будешь рассуждать иначе… — Я тоже так думал. — Спасибо. — Орубе сделала последний глоток и отодвинула чашку. Посмотрела на настенные часы с изображением чеширского кота. — Значит, половина пятого. К восьми меня заменит Мэтт. Кстати, как вы проводите с ним ночи? — Ну… — Седрик замялся. — Могу искренне признаться, что это самые отвратительные ночи в моей жизни. Он поселился со мной на складе и постоянно задает глупые вопросы. Понимаю, вы должны следить за мной, я ведь из серии «особо опасных», только если он сам не спит, зачем и мой сон отгоняет? — А ты игнорируй. — Не могу. Он затрагивает кое-какие провокационные моменты. — Какие? — Орубе прищурилась. — Говорит о музыке, книгах и стражницах. — Больше всего тебя задевает последнее? — Нет, скорее первое и второе. Она улыбнулась и покачала головой. Седрик с минуту смотрел на неё внимательно и решил, что она все же не воспринимает его всерьез. Ну, не то чтобы его, Седрика, а эти вот разговоры о важном, о Фаулзе и параллельных мирах. Орубе ведь до сих пор видит в нем Калибана: расчетливого психопата, травмированного ублюдка, который всю свою обиду на жизнь выплескивает на детально собранную коллекцию, в особенности на один оригинальный экземпляр. Sui generis. Только Калибан пришел не из уст белокурой Миранды, а из бури. Из самой настоящей бури, которой Седрик пытался хоть немного поделиться с Орубе. И всё напрасно? — А пойдем завтра в музей? — Что? — Орубе с недоверием посмотрела ему в глаза, и Седрик отметил, что сейчас почему-то не боится встретиться с ней взглядом. — Знаю, охрана у меня такая, что не хочет выпускать из книжного, так ведь всем удобнее. Таскаться со мной по городу — другое дело. Но ты могла бы сделать что-то очень доброе для меня. — Ты сам себя слышишь, Седрик? — Слышу, но стараюсь не слушать. Ну так что? — Почему я должна делать это вместо кого-то другого? Седрик подходит к Орубе и опускается перед креслом, в котором она сидит, смотрит на неё внимательно и молится о том, чтобы не выглядеть со стороны умалишенным. — А почему ты просиживаешь тут со мной дни напролет вместо кого-то другого? Она выпрямляется в кресле и немного отстраняется от Седрика. Он со своим греческим носом слишком близко подобрался. — Я никому не доверяю так, как себе. — И в себе ты уверена больше всех на свете. Пожалуй, это весьма полезное качество. Но не будем друг о друге. — Седрик поднимается и возвращается к окну, заглядывая за шторы. — Ну так что? — Ладно. — Встретимся у Музея Искусств. — В три. — Договорились.***
Седрик закрыл лавку и неторопливо поплелся к музею. Настроение было на редкость хорошее, да и погода порадовала. Вчера солнце назойливо проникало в помещение магазина, стараясь оставить свой след на каждом предмете, а сегодня скрылось за облаками, и даже выглядывая, выглядело каким-то нездоровым. Оно напомнило ему о правлении Фобоса, ведь нездоровое солнце — то, что так сильно любит наш бывший лорд. На Земле он больше не чувствовал себя туристом и направлялся сейчас в музей, чтобы вновь увидеть воочию понравившиеся картины или их репродукции. Его не оставляла в покое мысль, что Орубе принимала его за Калибана после всего, что они пережили за восемь с половиной месяцев его пребывания тут. Пережили — слишком громко сказано, ладно. Но они старались не терять ни минуты: с головой окунулись в изучение истории Земли, с удивлением натыкаясь на параллели с Меридианом и Базилиадой, интересовались культурой различных народов, произведениями искусства, литературой. Орубе, кроме того, увлекалась и философией, а Седрик в одинокие вечера открывал для себя всю прелесть химии, пытаясь найти в ней связь с некоторыми меридианскими заклинаниями. Седрику пришлось признать, что Земля куда более многообразна, чем он предполагал, и Меридиану даже со всей его магией далеко до этой полиморфии. К музею он пришел раньше назначенного времени, но спустя несколько минут из-за переулка появилась Орубе. — Ты рано. — Ты тоже. Начали с Испании. Седрик повел Орубе в сторону нескольких офортов Гойи и с удовольствием наблюдал, как она своими кошачьими глазами впитывала в себя каждую точку: Гойя поражал. — Как по мне, эти офорты эффектнее герцогини Альбы. — Орубе переводила взгляд от одного изображения к другому. Не знала, на чем остановиться. — Каэтана по-своему прекрасна. — Седрик подошел к «обнаженной махе». — Помнишь, как мы читали Фейхтвангера? Орубе кивнула, слабо улыбаясь. — Гарсиа Лорка, помнишь? — Седрик вернулся от махи к своей спутнице. — Есть души, где скрыты увядшие зори, и синие звезды, и времени листья; есть души, где прячутся древние тени, гул прошлых страданий и сновидений. Орубе с несвойственной ей печалью произнесла любимые букинистом строки, после чего обошла его и заняла место перед герцогиней, которую немного обидела, поставив её на ступень ниже сумасшедших офортов. Седрик продолжил: — Есть души другие: в них призраки страсти живут. И червивы плоды. И в ненастье там слышится эхо сожженного крика, который пролился, как темные струи, не помня о стонах и поцелуях. Они еще минут с пятнадцать бродили по испанскому искусству, и Орубе с некоторой досадой отметила, что великие испанские мастера стоят куда больше пятнадцати минут. Седрик заметил, что пятнадцать минут — это лучшее, что может остаться человеку спустя столетия. Не обделили вниманием и Дали, Пикассо, Гогена — к нему у Орубе было особенное отношение, и Седрик списывал всё на то, что базилиадка осталась под впечатлением романа Моэма о художнике, — Дега, Мунка и других. Полюбовались немного копией Давида Микеланджело, согласившись друг с другом в том, что копии никогда не производят того же впечатления, что оригинал. При выходе из музея Седрик чувствовал себя копией. Единицей перевода, над которой провели неудачный эксперимент, и все эти научные термины типа переводческих трансформаций и межъязыковых преобразований только усугубили положение итак не очень качественного инварианта. Как будто создали на target language текст, соответствующий тексту на source language, только вот нестыковка: вариант инварианту не эквивалентен, и ни о каком сохранении формы и содержания просто речи быть не может. Неграмотный из тебя переводчик, Химериш. Как будто Седрика выперли пинком под зад из текста оригинала, и получился такой вот новый текст: человек. Да что там как будто, выперли — и все дела. Искусство впечатлило двух чужеземцев, и дорогу до горячо любимого Старбакса они прошли за обсуждением Шекспира и его непереводимых сонетов. — Интересно, сами земляне понимают, какие дары им преподнесла эта планета? — Седрик заказал два капучино и маффины. — Мне кажется, слишком многое обрушилось на их голову. — Жалеешь их. — Нет, просто… — Орубе поднесла чашку к губам. — Просто мы переместились сюда из других измерений, думаем, что изучили их жизнь, раз так хорошо ознакомились с искусством и прочими науками, но на самом-то деле мы совсем ничего не знаем. Практики у нас ноль. — Только тексты. — Седрик кивнул. — Земля ведь не ограничивается книжной лавкой, ты знаешь. Я бы хотела побывать в других странах, у нас весь мир остался неизученным. — У нас весь мир остался неизученным. К вечеру похолодало. Седрик провожал Орубе до дома госпожи Рудольф, только на этот раз оба молчали. Это было не то неловкое молчание, которое заставляет спутников просить бога поскорее избавить их друг от друга, ибо так вот молчать — не просто неловко, а невыносимо. Однако молчание Седрика и Орубе можно было бы с тем же успехом назвать и наслаждением. Каждый упивался тем, что успел увидеть и услышать за день. Каждый думал о чем-то своем, и Седрик вдруг осознал — как-то внезапно и ошеломляюще, — что его «чем-то своим» стала Орубе. Смотреть на неё было как-то не по себе: вроде бы она тут, рядом, а протянешь руку — исчезнет. Может, она вовсе не так недосягаема, как ему кажется, и дело обстоит намного проще: это он, Седрик, далек от неё. На ум тут же пришел отрывок из Лорки: Души моей зрелость давно уже знает, что смутная тайна мой дух разрушает. И юности камни изъедены снами, на дно размышления падают сами. «Далек ты от бога», — твердит каждый камень. Было холодно, и Орубе поплотнее обвязала шарф. Он приобнял её за плечо: — Кажется, только так я могу согреть тебя. Как оказалось, протянуть руку — не так страшно.