Литий

Lithium — donʼt want to lock me up inside Lithium — donʼt want to forget how it feels without Lithium — I want to stay in love with my sorrow Oh but God I want to let it go*

Микки Милкович уже в который раз просыпается в одиночестве в гостиной Галлагеров под аккомпанемент гробовой тишины. Пальцы на ногах успели превратиться в ледышки: Галлагеры — знатоки в экономии, даже если дело касается отопления, даже если в февральский мороз. Вспоминая атмосферу, что окружала его в последние дни, он мог бы сказать, что жизнь пошла по наклонной, но это не так. Микки был уверен, что его жизненная линия никогда и не двигалась в абсолютно прямом направлении. Парень нехотя продрал глаза и поднялся в сидячее положение, легко касаясь бугорка на своей щеке — ссадина затянулась. Прошла всего лишь ночь, а еще вчера кровоточащая рана, подаренная разъяренным Галлагером, успела превратиться лишь в тонкий след на лице. Ну и похуй. Ебучий рыжий может сходить с ума, орать и драться, когда у него снова начнется период мании, но даже если тот выбьет Микки битой все зубы, это не принесет Милковичу боль. Отрешенность, извечный лед во взгляде Йена, нежелание идти на контакт и следы от слез на подушке — вот что такое боль. — Иди нахуй. Я тебя, сука, видеть не хочу, — Галлагер кидает на Микки полный злости, но лишенный жизненной искры взгляд и отворачивается к стенке. Это не его Йен. Не то беспечное солнце, что выделялось своей вдохновляющей жизнерадостностью в этом Богом забытом вечно угрюмом Саутсайде. — Ты лекарства не принял, — проговаривает Микки успокаивающе, надеясь не попасть под гнет еще одной порции грубости, и, помедлив секунду, продолжает: — Я помочь хочу. — Ты убить меня хочешь. Микки, не в силах скрыть раздражение, кидает на тумбу пластмассовую емкость, отчего таблетки в ней противно тарахтят, и уносится прочь, дабы выкурить оставшиеся полпачки сигарет залпом. Это не поможет, разумеется. Но хотя бы желание убивать пропадет. Традиционный вечер в доме Галлагеров с тех самых пор, как Йена разбило биполярное расстройство. Милкович опускает ноги на деревянный пол, откидывая не такое уж и помогающее в целях согреться одеяло, после чего направляется на кухню, чтобы налить себе самого крепкого кофе, какой только сможет выдержать его желудок. Вчера вечером война за лекарство оказалась чуть более тяжелой, чем это происходит обычно. На смену апатии пришла вспышка гнева, и Милкович, когда в очередной раз пришел упрашивать выпить таблетку, выхватил мощным Галлагеровским кулаком по лицу. Не стоило многообещающе ложиться рядом, обвивать рыжего руками и трепетно целовать того в шею, а затем вдруг резко заводить разговор про злосчастный литий. Микки в долгу не остался — Йен сейчас ворочается в одеялах, украшаемый багровым фингалом под глазом, ну, а что с того? — Я не хочу так больше жить! — Галлагер швыряет в Микки подушку, отчего тот мысленно говорит спасибо Господу, что Йену под руку попалась не ваза и не кухонный нож. — Я не хочу, чтобы что-либо действовало на меня угнетающе. Я лучше сойду с ума, чем превращусь в стабильно ни на что не реагирующего овоща, Микки. Пойми меня. Он забивает кровь, не давая ей циркулировать с привычным укладом, отравляет каждую клетку обреченного мозга Галлагера, замыкает внутри своего разума на все замки. Превращает в безвольную тень, жалкий эскиз себя настоящего. Но Микки не понимает. Милкович положил бы на алтарь всего себя, ведь он хочет лучшего для человека, которого любит, слепо доверяя уверениям кого угодно: семьи, врачей, друзей. Но Галлагера он не понимает, как бы сильно ни хотел ему помочь. Микки снова покидает спальню, громко хлопнув дверью, отчего он уже не услышит сказанную на тихом выдохе в его адрес фразу. — Я не хочу снова спать один. Микки глотает обжигающий кофе залпом, не чувствуя его вкуса, и направляется наверх, в небольшую спальню, где сейчас, вероятно, с головой под подушкой сопит Йен. Это утро вряд ли что-то сделает еще хуже, но Милкович точно знал, как его улучшить. Он будет ссориться с Галлагером каждый вечер, стоически терпеть его дерганые скачки настроения и получать по ебалу, а утром с улыбкой на лице пробираться на цыпочках в его спальню, шепча нежное «Доброе утро» на ухо. Шагая по длинному коридору, Микки отметил, что дверь в спальню Фионы настежь открыта, ее постель как всегда валяется кучей, а самой девушки в кровати нет — она сегодня встала раньше всех. Однако и в доме ее нигде не было. С каждым шагом, что приближал все еще заспанную фигуру Милковича к комнате Йена, он слышал тихий изможденный женский плач, доносящийся из-за двери. Тревога нарастала в глубине сердца и заставляла нервы натянуться по струнке, но делать было нечего. Малость помедлив у комнаты, он распахнул двери и запечатлел в памяти самую жуткую картину в своей жизни, клеймом отпечатав образ, что будет преследовать Микки во всех его дальнейших ночных кошмарах. Обратив внимание на лицо сидящей на кровати Фионы, Микки увидел гримасу боли, она не переставала лить слезы, что стекали по ее подбородку и пробегали по шее. На коленях старшей сестры расположилась голова Йена Галлагера: руки его ниточками свисали вниз, как у брошенной куклы-марионетки, а глаза были умиротворенно прикрыты, будто Йен находился в глубоком тихом сне. Фиона дрожащей рукой перебирала волосы брата, не имея сил предпринять хоть что-нибудь. Когда она заметила застывшего в проеме Милковича, зашлась в приступе еще более громких всхлипов и медленно протянула тому бумажку. Микки каждым нервным окончанием ощутил, как рушится шаткая мизансцена жизни, оставляя за собой темноту закулисья. Это уничтожало. Это вырывало с корнями все эмоции, что долгие годы хранились где-то на задворках, и они тут же захлестнули одной смертоносной волной: ему хотелось заорать во весь голос и заплакать самым жалобным плачем, какой от него никто не слышал, а лучше — начать крушить все вокруг и перегрызть глотку кому-нибудь, кто только попадется под руку. Однако шок был слишком подлой и жестокой тварью, что сидела у Милковича на плечах, холодными ладонями сжимая горло. Микки смог лишь подойти ближе, боковым зрением зацепив пустую пачку из-под таблеток. Взяв записку в руки, Микки попытался сфокусировать свой взгляд на написанном, но боль вскружила голову, не давая разобрать ни единой буквы. Собрав последние жизненные силы в кулак, он поднес записку еще ближе, будто этот несчастный клочок бумаги — все, что имеет сейчас смысл. Будет иметь когда-либо. «Я принял лекарства. Ты рад?»