Там, где начинается рассвет

Тени воспаряют от земли, Ночь так непроглядна над Эвротом; Снились мне горячие ворота: Вместе мы с тобою их прошли. Пифии двусмысленный ответ Делает бессонным моё ложе: Нас разъединить ничто не сможет Там, где начинается рассвет. *** Мы не дали боя в Темпейской долине и вернулись в дурном расположении духа, но, когда беженцы принесли вести о храбрости афинян и жестокости варваров — пожалели, что вернулись вообще. Спартанские женщины, прижимая к груди детей, осыпáли проклятьями собственных мужей и братьев. Должно быть, вы, спартиаты, перед боем утратили силу, как вытягивается не снятая с напряженного лука тетива. Должно быть, фессалийские лошади ржали над вами. В конской гриве на шлемах афинян доблести больше, чем в сердцах лакедемонян! То были страшные оскорбления, страшные вдвойне, ибо справедливые. Наш илот Дектон по прозвищу Петух злорадствовал, пока Равные не слышали: — Ну что, не придумали ещё пророчество, из-за которого пришлось отступать, сверкая задницами? Оказавшийся рядом Ксеон, второй оруженосец моего возлюбленного ментора и мой напарник в обучении, ударил Дектона по губам. Я выхватил ксифос: при мне илоты не посмеют драться. Дектон, не вняв предостережению, закончил: — Каждая легенда была когда-то выткана, чтобы прикрыть на стадий смердящее преступление! Любой миф драпирует вероломство и бесчестие. Вот я и спрашиваю: какую сказку, какой миф вы придумаете, чтобы оправдать гибель тех, кого могли спасти? И, усмехаясь, он заковылял прочь раньше, чем я успел ответить. За что ему вывернули лодыжку, можно было не спрашивать. Спартанцы ещё до Ликурга объясняли Мессенские войны несправедливым разделом земли между потомками Геракла. Петух, наполовину мессенец по крови и целиком — по дурному характеру, намекал именно на это. Но защитники Иры и Имона всё равно пали бы, если не от спартанских, то от аргивских или аркадских копий. Беспечная Мессения досталась бы самому сильному соседу раньше или позже. Так мне рассказывали. Спарта не повторит этой ошибки. Столетиями она готовилась к войнам и, сбросив тегейские оковы, уже ни перед кем не склонится. Скоро Перс это узнает. *** Мне не верилось, что я обнимаю мать — госпожу Паралею — и мою жену Агату в последний раз. Воистину, в двадцать лет считаешь себя бессмертным. Я пока не видел мириадов варваров, а триста спартанцев в сопровождении всемеро большего числа илотов и периэков представлялись грозной силой. Я на собственной шкуре знал, на что способен каждый воин в алом плаще. Видел на тренировочной площадке и в Антирионе, на что способна фаланга. Диасы из чемпионов — Полиник и Теламон, братья Алфей и Марон — казалось, обладали силой Диоскуров, а царь Леонид — хитростью Гермеса. По пути нас встретит пополнение из Тегеи, Мантинеи, Орхомена, Аркадии, Аргоса... Нужно лишь удержать Фермопилы, этот узкий горный коридор, до подхода основных сил. Нас предупреждали, что мы, скорее всего, погибнем. «Отцы живых сыновей» не могли рассчитывать собственными руками передать детям щиты прадедов. Но небо было слишком ясным. Когда я шел по обочине, в ступни впивались иголки пиний и острые камешки. Пели птицы. Смерть, как чума или шторм, свирепствовала сейчас где-то в другом месте, очень далеко, никак не напоминая о себе в благословенной Лаконии. Диенек шагал рядом: на марше, как и в лагере, соблюдался порядок: каждый в своем подразделении — стихо, а тот — в своей эномотии. Чтобы не растягивать цепь, илоты и периэки шли между звеньями спартанцев, ведя в поводу навьюченных ослов. Я не решался заговорить о том, что беспокоило меня, но Диенек чувствовал моё настроение лучше, чем кто-либо. На коротком привале мы запасались водой. — Ты с утра смотришь на меня, как на тяжелобольного, Александр. Среди тех «полезных привычек», которыми вооружили меня спартиаты и в первую очередь — сам Диенек, привычка лгать так и не появилась. — Когда меня разрубят на куски в тени Каллидрома, часть меня всё же останется в безопасности. — Спарта — лучшая из матерей — воспитает твоего ребёнка как сына героя, если ты будешь биться, как должно. А ты будешь, иначе я сам выпущу тебе кишки. Диенек поднялся на ноги, потирая руку, онемевшую от неподвижности, пока наполнялась фляга. — Тебе ведь другое покоя не даёт? Я знал, что тревожу незажившую рану. — У тебя не осталось сына, наставник. Мы уже шли дальше под кислые ноты диаулоса. — Кровное родство — ничто перед братством Равных. Спарта — общий дом, государство — общий ментор. Твоего родного сына и моего приёмного будут сечь те же ирены теми же прутьями. Оба вырастут славными воинами. Шедшие рядом спартанцы стали прислушиваться. Я боготворил Диенека уже за одну его мудрость. — Твой отец — прекрасный человек, но воспитывал тебя я, Александр. Ученик подражает учителю, а через него — спартанцу, каким он должен быть по идеалам Ликурга. Для меня важнее воспитать ученика, чем оставить наследника. Если бы никого не было вокруг, я обнял бы Диенека, прижался лицом к его груди — всего на миг, пока не оттолкнет… В походном порядке мы приближались Горячим Воротам. *** Уже в темноте ставили лагерь — как всегда, круг, опоясанный цепочкой горящих всю ночь костров дозорных. Внутри круга вздулись хозяйственные палатки, где от ночной сырости прятали еду и медикаменты. Никакого царского шатра: Леонид мог, если нужно, спать на голой земле, завернувшись в плащ, как любой из нас. Или не спать сутками. Союзники расположились рядом: мы видели их огни и слышали голоса. У одного костра собрались: Аристон, я, отец, Диенек и оба его оруженосца: скиф Самоубийца и мой побратим Ксеон. Я черпал похлебку из бобов и сушеной свинины, не задумываясь о том, что, возможно, ужинаю в спокойствии последний раз в жизни. В лагере союзников кто-то играл на цевнице — семиствольной флейте. Аристон поморщился: такая музыка расслабляет, это для лежебок, не для воинов. Моему ментору напев флейты что-то напомнил. — Я сказал тебе сегодня, что кровное родство — мелочь, но голос лаконской крови — могучая сила. Знаешь Каллихора? — Он играл сегодня на марше, — подсказал Ксеон. — Вы, — Диенек обращался ко мне, Ксео и Аристону, — по агоге должны помнить Леократа, сына Евграмма. Я помнил. — Его засекли до смерти на празднестве Артемиды Орфии. — Да, — мой отец кивнул, подхватывая рассказ. — Тебе тогда было двенадцать. Леократ умер перед алтарём без единого крика, во славу своего рода и Лакедемона. Но если бы судьба распорядилась иначе, и Леократ дожил до сегодняшнего дня, то выглядел бы точь-в-точь как наш друг Каллихор. Они родные братья. — Флейтист — родной брат спартиата? Как такое может быть? — Аристон нахмурился. Самоубийца хмыкнул. — Леократ был в семье первенцем, Каллихор родился через год недоношенным. Я был там, на лесхе, когда слабого младенца представили спартиатам, и геронты велели избавиться от него. Куда подбросили малыша — я не знаю, но явно не в пропасть Апофеты, как в темные времена. В детстве мальчики были очень похожи. Старший брат умер на Орфиях, но младший сейчас с нами. Он найдёт в Фермопилах только гибель, — полемарх поворошил палкой золу, — если не сбежит. *** Я помнил своё посвящение: боль от розог и взгляд Диенека. Даже периэки, живущие с нами бок о бок, не могут понять. Как можете вы, свободные граждане Лакедемона, украшать себя рубцами, словно рабов?.. Но добровольное истязание и есть проявление высшей свободы, как и бесстрашие перед болью, и победа воли над телом. В пятнадцать я был глупее и тогда ещё надеялся, что Диенек станет моим учителем во всем, не исключая науки Эроса. Что помешало — любовь к госпоже Арете или скрытый от меня договор — не знаю, но причина не во мне. Мне нечего было стыдиться; Ксео как-то сказал, будто наш олимпийский чемпион, Полиник злится, что «для идиота» я слишком хорошо сложен. До Ликурга на алтаре из редкого здесь мрамора приносились человеческие жертвы. Теперь подле него просто — умирали. Очень редко; не по злому умыслу секущих и не по слабости секомых. Это богиня напоминала о том, что мы не бессмертны, ни в двадцать лет, ни в другом возрасте. Так умер Леократ три года назад и сын моего двоюродного дяди в прошлом году. Теперь моя очередь. Следующий удар разорвёт позвоночник, и душа оставит распаханное ивовыми прутьями тело. Вот следующий… следующий… Я мог бы кричать, но немел под взглядом матери, госпожи Паралеи. Чужаки считают, что мы чтим деву-Артемиду, проливая собственную кровь перед её алтарём. Тот, кто так думает, не знает Спарты и никогда не добьется успеха. Мы чтим луноликую богиню терпением; не муками, но умением их вынести. Я молчал. Смерть казалась лучшей долей. После смерти не будет опаляющей боли и желания вывернуться наизнанку, исходя желчью и кровью, там не нужно прилагать усилия, чтобы вдохнуть немного воздуха и не потерять сознание. Говорят, если бичующие проявляли сострадание, деревянная статуэтка Артемиды в руках жрицы наливалась тяжестью. Должно быть, сейчас она стала легче пуха. Я умер бы или с позором оставил испытание, если бы не Диенек. Он смотрел на меня. Его взгляд удерживал меня, как протянутая утопающему рука, запрещая сдаваться. — Хватит с этого маленького бемоника. Богиня это сказала или жрица — мне показалось, богиня. Остальных пятерых из моей агелы — учебной группы — уже высекли, и жрица назвала «бемоником» меня: это значило, что я переносил боль дольше всех. Если бы оставались силы — я бы улыбнулся Диенеку. Меня отнесли в сторону и положили спиной вверх на мой же разостланный трибон. Кто-то окатил меня холодной водой. Я не заорал только потому, что горло пересохло. Потом стало чуть легче, и мир потемнел. Я очнулся на мужской половине в доме Диенека. Мама и госпожа Арета негромко разговаривали где-то за стенкой или занавесью, но я не мог разобрать слов. Те, чей ментор был менее замкнут, чем мой, говорили, что пайдес не смеет подставлять взрослому мужчине свою спину и задницу, пока они не покрыты рубцами. У меня ещё долго не будет желания искушать Эрос: меня мутило, хотелось провалиться обратно в забытье. Возьмёт меня Диенек на ложе или нет, перестало иметь значение. Я просто любил его, сегодня — с особенной остротой и благодарностью. Скоро появился он сам. Махнув рукой, чтобы я не пытался подняться, Диенек сел рядом на складной табурет. В руках мой наставник вертел нескладный глиняный кувшинчик, вроде тех, что лепят дети: с вмятинками от пальцев на неровном тулове и прилаженной сбоку ручке. — Гармоничное тело атлета никакие шрамы не изуродуют. Красоту держит форма, а не внешний блеск. Кривой сосуд не исправить росписью. Знаешь, почему я храню его? — Диенек вытащил плотно притертую пробку, и в комнате запахло травами. — Его вылепила Элейрия, моя старшая дочь, а Арета приспособила под снадобье. Диенек поднялся, налил в ладонь полужидкую мазь. Подержал в горсти, чтобы согрелась, прежде чем натереть мне спину. Прикосновения причиняли чудовищную боль, но за много лет это была самая нежная ласка, которую мне подарил Диенек. *** …Во вторую ночь под Фермопилами мне снился Эврот, неторопливо катящий воды по плодородным землям Лаконии к далёкому морю. Над рекой поднимался туман, разливаясь по долине, и только очертания высокого Тайгета рассекали призрачно-серые воды, будто нос огромного корабля. Видение не успело перекинуться в кошмар: я проснулся от прикосновения Диенека. Я быстро поднялся, стараясь не потревожить Самоубийцу: я опять прижался во сне к его теплому боку. Проверив меч в перевязи, я взял щит, потом потянулся за своим копьём в составленной на ночь «пирамиде», но Диенек поторопил меня. — Не нужно. Он сам был только со щитом и мечом, в сдвинутом на затылок шлеме. Я подхватил с земли свой и последовал за ментором. Алый лакедемонский плащ казался багрово-пепельным в густой, почти осязаемо плотной тьме. Мы вышли к берегу за Фокейской стеной. Высоко в небе ветер гнал разорванные тучи, скользившие бесформенными тенями по рисунку созвездий. Внизу было тише. В полусотне шагов среди скользких камней журчали ключи, стекающие в море, такое же смутно различимое, как мрачная громада Каллидрома по левую руку. Диенек снял щит и поставил, прислонив к колену. — Мы все здесь по замыслу судьбы. То, что в последнее время ментор больше говорил со мной, и радовало, и тревожило: он словно боялся не успеть что-то досказать… предполагать, что мой ментор испытывает страх, было непозволительно; я не мог избавиться от этого чувства, но держал его при себе. Мы стояли так близко, что низко метнувшийся порыв ветра обвил мои ноги краем его плаща. — Судьба — колесница, к которой ты привязан, как пленник. Она мчится вперёд, и только мойры знают, когда ей остановиться. Но тебе решать, сдаться ли и упасть, чтобы тебя протащило лицом по грязи и камням — или собраться и бежать, гордо подняв голову. Спартанцы знают только второй путь. У ярких людей — самая сильная судьба, Александр. Некоторые из союзников и рабов уйдут отсюда живыми. Триста спартанцев — останутся. Цвет Лакедемона, лучшие граждане. Царь Леонид, Полиник, Дорион, Биас, Черный Леон, Алфей и Марон… твой отец, ты, я… Наше предопределение сильнее всего, но только мы сами решаем, встретить его спиной или грудью. Диенек обнял меня за плечи. — Когда мы соорудим стену из щитов против моря варваров — дави вперед так, словно стремишься догнать этих грёбаных коней в колеснице судьбы и схватить за поводья! — Я не подведу тебя, Диенек. Он развернул меня к себе лицом одной рукой: левая из-за старой раны не поднималась у него выше ключицы. Мы прижались друг к другу — щека к щеке — и так стояли молча. Небо стало светлее. Диенек мягко отстранился. Ветер гладил его по длинным волосам, прижатым шлемом. Он поцеловал меня в лоб, потом в губы. Я ответил, судорожно раскрываясь перед проявлением любви, недоданной за долгие годы. Солнце восходило со стороны нашего лагеря. — Здесь, — Диенек обвел взглядом теснину между горами и морем, — будет поле битвы и, если не подойдёт подкрепление — наша могила. Но от нашей храбрости и упорства зависит, в какой земле лежать нашим костям: всё ещё в греческой или уже в персидской. Ветер разогнал тучи; в розово-золотом сиянии утра прорезанная ключами теснина, укутанная в сонный утренний туман, была потрясающе красива. *** — Мы поохотимся здесь следующей осенью. Ни лошадей, ни загонщиков — возьмём только двух псов каждый. Потом вернёмся с охоты с львиными шкурами на плечах, как у Геракла Диенек ободряюще сжал моё запястье. Мы — половина отряда, отправленного убить Ксеркса — ждали остальных, затаившись на оленьей лёжке. — Как в мифах, — шепнул Ксео. Я встретил его взгляд и вспомнил вдруг слова Петуха, брошенные тогда, после бесславного возвращения из Темпе. Диенек так и держал мою руку. — Что такое? Я кивнул Ксео, чтобы тот рассказал. Притихший Дектон , которые тоже был с нами, не перебивал. — Не только в Спарте складывали мифы, когда предавали союзников, — ответил на это Диенек, — но в наших войнах всегда был смысл и благая цель. Три сотни спартанцев и семь сотен феспийцев — слишком много для мифа о герое. Успокойся, друг Дектон, о тебе не сложат легенд, как о Леониде и Дифирамбе. История войны, на которой уже погибли сотни греков, смоет позор легенд. И мы сами ещё не стали тенями. Этой ночью мы — плоть и кровь истории, и, пока мы живы, Ксеркс не будет спать спокойно. Если боги нам помогут, он не увидит следующего рассвета. Неподалеку послышались знакомые голоса: вернулись разведчики. — А мы — увидим, — уже мне на ухо договорил Диенек и сильно сжал мои пальцы в своих прежде, чем отпустить навсегда. *** Странник, путь держащий на Тайгет! Выполнен завет лакедемонян; Вместе наши кости похоронят Там, где начинается рассвет. —(с) Fatalit, 1-5 Jan 2005