Хиросимские любовники

Все происходит чертовски быстро, слишком быстро, Клэй ненавидит принимать решения в таких ситуациях, потому, что невозможно ничего не упустить: варианты развития событий, правда и ложь, возможные траектории пуль – слишком уж много данных. Роуг снова подходит ближе, легко дергает левой рукой цепь его наручников, а потом быстрым движением пихает Клэю в ладонь ключ, пытается сделать это незаметно, но у него ни черта не получается, Роуг никогда не был спецом по части притворства. Уэйд начинает стрелять первым, и Клэй едва не получает пару пуль в шею, но Роуг хватает его за плечо и рывком убирает с линии огня, прямо как в старые-добрые времена. И, в этот момент, Клэй решает не бояться стоять рядом с ним ту пару секунд, которая необходима на то, чтобы протолкнуть ключ в скважину и разомкнуть наручники, под которыми уже успели проступить синяки. Роуг скалится, хотя тот, кто его не знает, мог бы принять этот оскал за виноватую улыбку. На самом деле, больше всего Клэй хочет спросить у него, какого хрена тут происходит, но времени на вопросы как-то не удается выкроить: нужно спасти ребят и попытаться не сдохнуть самому, поэтому Клэй просто позволяет себе поверить Роугу – на несколько минут, не всем сердцем, но настолько, чтобы не бояться повернуться спиной. Может быть, все это – просто план Макса, сложный как теория заговора или истории о городах пришельцев на оборотной стороне Луны, а, может быть, Роуг действительно понял, что не стоило закладывать старых друзей. Хотел бы Клэй с полной уверенностью выбрать один из этих двух вариантов – но он не может, ни когда Роуг сам отдает ему оружие одного из мертвых уэйдовых приятелей, ни несколькими минутами позже, когда труп самого Уэйда догорает в набитом деньгами самолете, добавляя затянувшемуся утру отвратительной вони. И, глядя Роугу в глаза, Клэй вынужден признать: он просто не знает, что тут стоит сказать: «спасибо, что не пристрелил меня» или «проваливай ко всем чертям, продажный ублюдок». Один из недостатков лидерства в команде – нет никого, к кому можно подойди и сказать: «знаешь что? Я устал от этого дерьма, почему бы тебе не разобраться с этим всем самому?». – Мог бы и поблагодарить, – тихо говорит Роуг. – Макс обещал мне хорошие деньги за твою голову, так что соблазн был велик. – Поблагодарю, когда узнаю точно, что ты не на его стороне, – спокойно отвечает Клэй и поворачивается к нему лицом, чтобы посмотреть в глаза. Роуг не произносит больше ни слова, только зло стискивает челюсти и качает головой. Возможно это – хуже всего: лучше бы он снова пообещал отрезать Клэю голову, или выругался сквозь зубы и, сплюнув, ушел прочь. Но он не холоден и не горяч, не говорит ни «да», ни «нет», и Клэй снова хочет ударить его. Он прекрасно знает, в какой момент все покатилось к черту, но мало знать, нужно еще и понимать, что с этим со всем делать. Самое время сказать что-то вроде «это из-за Макса, не из-за тебя или меня» – а потом ждать удара в спину или надеяться на лучшее. Клэй смотрит на то, как Пуч ерзает на сиденье машины, пытаясь сесть так, чтобы перетянутые жгутом раны не начали кровить по новой – но ткань все равно отчетливее прокрашивается красным. Потом он смотрит на спорящих о чем-то Дженсена и Роуга, будто надеясь, что хоть один из них знает правильный ответ и сможет дать совет своему полковнику. Они все не в первый раз попадают в переделку, но, черт побери, одно дело – когда тебя пытается пристрелить человек, которого видишь впервые в жизни, другое дело – когда тебя предает человек, которого привык считать самым близким. «Самый близкий» – громкие слова, но это правда: нравится это Клэю или нет, но Роуг знает о нем больше, чем кто бы то ни было еще, а именно это в его личном словаре и означает «близость». Роуг знает каждую родинку у него на спине, и сотни раз лежал позади него в темной спальне дешевого гостиничного номера, слушая как Клэй дышит – а Клэй помнит наощупь каждый шрам на теле Роуга: и те, которые были там с самого их знакомства, и появившиеся позже. Есть вещи страшнее, чем бомба за пару минут до взрыва, страшнее, чем расчлененные человеческие тела, подвешенные на крюках, как бычьи туши, страшнее, чем какой-нибудь пятнадцатилетний ополченец, которого ты сам только что застрелил, потому, что иначе он застрелил бы тебя. Клэй знает это так же твердо как и Роуг – от ощущения близости предательства нельзя сбежать, нельзя закрыть глаза и забыть, что тебе пытались всадить в спину нож. – Значит, ты не хочешь мне верить? – А чего ради я должен тебе верить? Если не ошибаюсь, ты только что собирался нас всех заложить. – Но ведь не заложил, – говорит Роуг, глядя ему прямо в глаза, и Клэй понимает, что не хочет спорить, не сейчас и не здесь, хотя ему есть что сказать. Роуг наваливается на него всей тяжестью, прижимает к себе, стискивает пальцами запястья – и Клэй подается ему навстречу, а потом целует в губы. Роуг вздрагивает и сжимает руки Клэя еще сильнее, а потом отпускает – но Клэй не пытается отстраниться. Он думает обо всем том, что уже произошло и всем том, что еще произойдет – а еще о вещах, которые разделяют и связывают его и Роуга, всегда будут связывать. Их длинные тени лежат на асфальте, похожие на хиросимских любовников, мертвых, выгоревших до черной пустоты.