we ain't...

Он был разным. Слишком много эмоций, всплесков и экспрессивности. Взрывной вулкан с горящей огненной лавой внутри. Сумасшедший взгляд синеватых глаз цеплялся за каждую предоставленную возможность. Он хотел, черт возьми, стать актёром, а не учителем актерского мастерства, поэтому принимал всевозможные предложения, даже если они казались аморальными. В этом был весь Луи, у которого все было вверх дном. Томлинсон загорался внезапно, словно вспышка и никто не мог справиться с ним, когда он находился в этом состоянии. Дети его любили, правда любили, но иногда такие всплески действовали на них негативно. И в такие моменты шатен достигал апогея своего эмоционального выгорания. Пассивность, циничность, потеря интереса ко всему, что его окружает и резкое, переходящее состояние в депрессию. Он не мог с этим справиться…не мог. А Гарри просто был рядом, где-то на втором этаже, вечно писал и писал, а вообще преподавал Французский и поклонялся Шекспиру. Он поправлял очки, которые спадали на нос и повествовал об "Утраченных иллюзияхн„ Оноре де Бальзака. Дети его слушают, раскрыв рты и задают вопросы:«Почему Люсьен был настолько наивен?», а Стайлс терялся, кусал губу, теребил рукава растянутого свитера, затем тяжело выдыхал и в конечном итоге неживыми губами произносил:« Он был слишком молод и мечтателен». Гарри уже хочет сказать, что в конце концов их всех ждёт разочарование за порогом школы. Каждое поколение будет разбиваться об суровую реальность и даже он не исключение, поэтому:« дети, нужно оставаться верным своим идеалам», а ещё держаться за людей, которых ты любишь и не отпускать, но этого парень не произнёс. Это слишком больно, давит изнутри где-то в грудной клетке, а кто-то кайфует от этой боли. «Французы картавят!» — смеётся Луи, хватаясь за живот, пытаясь совладать с собой и перестать все время подтрунивать Гарри, который угрюмо хмурился и держал свою писанину в руках, как самое важное в жизни. Стайлс мямлит что-то на своём французском «Personne nʼest parfait, jusqu'à ce quʼon tombe amoureux de cette personne»*, а Луи считает это дешевым пафосом, он никогда не поймёт, что это все — таки значит. Все это было несерьезно, а для Томлинсона уже проебано. На прошлом уроке он заставил свою группу изображать мучения Иисуса на кресте, а сам вышел из класса и пил залпом водку, чтобы слезы не рвались поцеловаться с щеками, хотя если и вдаваться в физиологию человека, то они из одного и того же состава, что и сопли. А он мужчина, он не должен распускать нюни и держаться за этих упрямых детей, как за последнюю надежду в этой жизни. Кто-то сейчас счастлив, имея в жизни главную роль, а у Луи всегда второстепенные, закадровые и лишенные всякого смысла. Массовка, серость и яркие сны, как афиши, на которых он давно уже видит себя… Все это неважно, он здесь, а Гарри на два этажа выше. Элитарнее и не ведёт себя, как старлетка из 40-х. Стайлс кричит на него в третий раз за день, ведь Луи — придурок с большой буквы — «fils de pute»*. Он пьян и не понимает ничего, легко улыбаясь и влюблённо осматривая Гарри: « Тебе бы в модели, Стайлс. Ты покоришь Париж своим лживым французским шармом и ужасным акцентом. Весь мир будет около твоих ног!» — Томлинсон ошарашивает, скидывая армаду слов, которые пробирают до дрожи. Он чертовски неправ: все ,что нужно Гарри это — амбициозный Луи со своими припадками, который мечтает каждую ночь о Бродвее и курит одну за одной. Он нужен ему, нужен, нужен, нужен, как Латте из Старбакса по утрам и Жуль Верн по ночам. Но Стайлс не останавливает Томлинсона и тот идёт в сторону актового зала, у него все ещё идёт урок. Дети не задают странных вопросов и не просят освободить их раньше своего времени. Луи — забит до смерти своими мыслями, но все-равно продолжает работать. Он если и сдохнет, то тут, посреди класса, умоляя вернуть ему Веру в человечество и былой оптимизм. А потом все заново, цитадель непрерывного фейерверка. У Томлинсона все искрится, а на солнце золотом отливает. Он спит с Беном, который отвечает за свет в артс-театре и обещает провести Луи за кулисы, но конечно же, он этого не выполняет. Бен пропадает следующим утром, оставив после себя омерзительный запах спермы и несколько центов, просто так, чтобы напомнить шатену о его продажности. Затем Томлинсон униженный и с красными от боли глазами идёт на второй этаж к Гарри, чтобы опять того опустить. Самореализация — действенный способ поднять себе самооценку. -А кто тут у нас? — он откровенно издевается, понимая, что уже не в том положении, чтобы это делать, когда видит спокойно сидящего Стайлса, читающего какую-то хрень нескольким детям. У него всегда оставалось пару учеников после уроков, чтобы послушать сонеты Шекспира. Сегодня это был 11 или 10, Томлинсон никогда не разбирался в них, ему нравился Хью Оден, но никак не Шекспир. Стайлс не обращал внимания на шатена, продолжая читать: -Ты знаешь, любят многие тебя. Но так беспечно молодость ты губишь…- Луи прерывает его своими аплодисментами и кашлем: -Молодец, все мы умеем читать по буквам! — надменно говорит Томлинсон, ебанный провакотор. На шатена, чьи скулы резали запястья Гарри, усыпанные татуировками и скрытыми от людских глаз, растянутыми свитерами и узорчатыми рубашками, обратили внимание, но это были не стайловские мятные глаза, которые жгли душу, а лишь проворные и озорные, нескольких мальчишек за первой партой. Луи почти находится на грани фрустрации, когда слышит монотонный, читающий по памяти, с придыханием голос брюнета: -Что ясно всем-живёшь ты не любя… А дальше все как в тумане, Луи нужен ксанакс или ещё что-нибудь потяжелее, жалательно три или четыре, сразу, одним махом. Он убегает из класса Гарри, попадая каким-то образом в туалет с парнем. Он в клубе и сегодня его будут «tringler» *- как сказал бы Стайлс. Новая ночь, новые обманчивые возможности. Сегодня Луи — актёр, не заслуживший большой сцены в этом долбанном мире. Хоть где-то он должен сыграть на контрасте, чтобы использовать свои актерские возможности по надобности. Сегодня его трахает директор театра «Новелло» и блять, неужели Томлинсону улыбнулась удача? Но нет, это становится очевидно по взгляду мужчины после того, как Луи отсосал ему. Он пустой, незаинтересованный и ищущий только дырку на одну ночь, и шатена начинает тошнить, ему хочется вырвать от отвращения к себе, нежели от самой ситуации в целом. Мужчина пристраивается к нему сзади, проникая сразу, без предварительных прелюдий, да и вообще без ничего, используя только презерватив, на этом хотя бы спасибо. Томлинсон сжимает края грязной раковины, до побеления костяшек, чтобы ухватиться хоть за что-то, пока внутри него все умирает, разваливается, а стержень ломается. Этот директор что-то шепчет Луи на ухо, говоря о том, что все актёры — проститутки, которым много платят за моральное проникновение, за трах с душою. И он прав, но Томлинсон на это не обращает внимание, до того как мужчина не кончает на его спину, а затем выбрасывает презерватив в раковину и говорит: -Завтра пробы, ты принят вне очереди, малыш, — Он улыбается, оголяя жёлтые зубы с кариесом и удаляется. На таких, как Луи — не смотрят, их используют и то, всего лишь один раз. Его тошнит, он омерзителен сам себе, теперь ему похуй на все. Не таким способом он хотел получить роль в главном представлении века. Он, блять, в первую очередь человек, а не игрушка, которой хорошенько поигрались, а затем закинули в дальний ящик. В этот вечер Томлинсон набивает на ключицах:«Что есть, то есть» и бродит всю ночь по улицам Хэмпшира, мечтая о яхтах, дорогих машинах, славе и о настоящей семье с домом и двумя собаками — хаски. Луи теряется в своей недосвободе и безликих лицах прохожих. Он один, а вселенная — бесконечна. Пятая или шестая — Томлинсон курит перед входом в театр, рассматривая лица юных и мечтательных. У него тонкая холщовая куртка, которая не спасает от сильного ветра, оголенную шею. Его руки уже онемели, но он стоит и будет стоять тут, разрываясь на несколько мнений. Шатен хотел этого, разве нет? Томлинсон уходит оттуда, убегает, оставляя с десяток окурков и мечту всей жизни за спиной. Он не продажный, нет. Теперь — нет… Гарри как и всегда на втором этаже, читает тишине: -«Он растворился в холоде зимы: ручей замёрз, аэропорты пустовали, снег сильно повлиял на вид знакомых статуй…» — его опять бессовестно прерывают. Это Луи, который продолжает: -«И градусник тонул во рту истёкших суток.» Стайлс осматривает предмет своего вожделения и дикой влюбленности. Он натыкается взглядом на красные от мороза пальцы, на открытую нараспашку куртку, на синие губы, искусанные и ободранные, тёмные мешки на бледном лице и глаза, похожие на декабрь или январь. От Томлинсона за версту веет холодом и опасностью, такие как он — уничтожают (имеют), таких как Гарри. -Очаровательно, -с издевкой произносит Стайлс, ему же надо как-то защищаться, но это первый случай, где это не требуется. -О, блять, конечно! Извините за беспокойство, Гарольд.- Луи прячется в себе, уходит, покидает территорию ЯГарриКорольСтайлс и останавливается на лестнице, оседая на пол. Это суббота, сейчас нет снующихся подростков и детей. Он рад, что может тут закурить и не получить выговор, ведь:« Дети не должны дышать этим дерьмом, Томлинсон». Гарри реально хочет послать его куда надо да и вообще куда-нибудь подальше от своего кабинета, но не может. Французский слишком красивый для мата, а родная Стайловская речь не содержит в себе бранные слова… Поэтому он встаёт со своего кресла, хлопает дверью и бежит в класс Луи, чтобы наконец-то высказать все, даже, если Томлинсон и считает его отрыжкой из светского общества. Он останавливается на лестнице, где разложился шатен. В его руке сигарета, а сам он разбитый и с синяком на шее, который он не заметил изначально. -Пошёл нахуй, — выдаёт Луи, сопровождая грубую речь с усталым взглядом на Гарри. -Я просто…-парень запутался, либо в своих мыслях, либо в своих: бесконечно-длинных, ногах. Томлинсон — не знал. Он одновременно и презирал и восхвалял эту красоту, данную небесными силами в мучение Луи. Шатен всегда наблюдал за Гарри, он всегда поднимался на второй этаж и останавливалась около приоткрытой деревянной двери, чтобы послушать великих драматургов через уста Стайлса. Чтобы украдкой посмотреть как он будет делать пучок из своих кудрявых волос, которые ему случайно не достались от Пушкина? И Луи действительно любил эти моменты, он любил участвовать в жизни Гарри со стороны, как зритель, находящийся в зале, наблюдающий за развитием сюжета на сцене. Единственная роль, которая его устраивала. -Ты мне нужен, — выпаливает Луи, цепляясь за джемпер Стайлса в зоне горловины, тем самым открывая вид на двух ласточек-потаскух и серебряный крест между ними. И Томлинсон готов молиться на коленях перед Гарри, чтобы тот хорошенько его отымел. Ведь актёры для этого и нужны? Брюнет тихо стонет, хочет сказать, что:« да, да, да — я весь твой. Без купюр», но не успевает губы Луи накрывают его. Они припечатываются с властью и неведомой страстью. А Гарри хнычет, пытается добраться пальцами с мозолями, от постоянной писанины в ручную, до медных волос Томлинсона. Это его давнейшее желание. И теперь оно исполнено, когда Луи успел заделаться Сантой? Они кусаются и целуются, передвигая ногами в сторону актового зала. За ними слышны громкие стоны, но все это пропадает, когда они прячутся за дубовой дверью. Луи ухмыляется сквозь проворные поцелуи Гарри и отстраняется от него, хватая за руку. Он ведет его прямиком на сцену. Он даст сегодня последний спектакль, а для Стайлса это будет бесплатный бенефис от неудавшегося актера. И вот они на сцене, посреди декораций и другого хлама, пахнущего стариной и ещё чем-то, что всегда вызывает дикий восторг у Луи, сравнимый с оргазмом. Томлинсон снимает очки с Гарри и развязывает его пучок, освобождая упругие кудри. Свет направлен на них. Далее шатен осматривает голодным взглядом тело и лицо Стайлса, а затем тянется к его шее и линии подбородка. Облизывая и целуя, сопровождая это укусами. Гарри хочет большего, намного большего, поэтому сдирает куртку с Луи, а после и майку. Его тело покрыто темнеющими пятнами-засосами и рубцами непонятно где и как он их заслужил. Стайлс целует каждый из них, говоря парню о том, что он не хочет делать ему больно, но Томлинсон, словно, не слышит его. Шатен резким порывом снимает штаны Гарри и хватается сухими губами за головку члена, Луи надавливает двумя пальцами на тазовые косточки Стайлса, отчего тот выгибается в спине и сам толкается со всей силы во влажный рот парня. У Томлинсона после этого будет болеть горло и щемить в скулах, но кого это ебет, когда Великий и Ужасный Гарольд будет проникать в него так глубоко, доставая до гланд. Это лучше цветов после представления, это лучше аплодисментов. Слышать эти стоны от Гарри — самое лучшее, что он слышал в своей жизни. Луи посасывает развратно, с влажными и тягучими звуками действительного наслаждения, словно от этого зависела вся его гребаная жизнь. И Стайлс вовсе не был против, его кудри прилипали к мокрому лбу, по которому скатывались капли пота, он хотел заполнить шатена собой, поэтому с каждым разом толкался все сильнее и сильнее, а Луи берет глубоко, стараясь доставить как можно больше наслаждения этому обладателю жадных зелёных глаз. У Томлинсона течёт слюна по подбородку, а Гарри стирает её большим пальцем и затем облизывает его. Ещё чуть -чуть и они оба кончат. Луи останавливается, пытаясь успокоить своё сердце и поднять глаза на Стайлса. Тот выглядит слишком горячо, объятый удовольствием, чтобы Томлинсон прекратил это представление, ссылаясь на неполадки со светом. Шатен поднимается с колен и целует Гарри, который до сих пор находился в своём джемпере. Луи аккуратно снимает его, прерывая поцелуи, а затем припадает губами к мускулистому телу, оставляя красные отметины после себя. Плевать, что потом они посинеют, Стайлс должен знать, что он не сразу избавится от этих воспоминаний об их сексе. Гарри дёргает Луи за волосы и наклоняет его, чтобы снять мешающие ему, эти ублюдские скинни, а боксеры вслед за ними. Брюнет знает, что Томлинсон готов для него, поэтому смочив два пальца слюной вводит в него. Тот охает и стонет от нетерпения, а Гарри еле шепчет, ломанным от возбуждения шёпотом: -Какого это быть нагнутым, недофранцузом с ебанным лживым акцентом? — И Луи действительно ахуевает от этого. Гарри никогда не матерился в присутствии него, только лишь на своём французском и то, Томлинсон не уверен, что это был мат. Стайлс кусает его плечо, выбивая из лёгких шатена весь воздух. Луи лишь всхлипывает, отвечая на поставленный вопрос: -Ахуенно, — в то время, когда Гарри толкается пальцами внутри него, попадая по простате. Брюнет грубо заменяет свои пальцы членом и уже по-настоящему насаживает на себя парня и Луи принимает его всего и сразу. -Шлюха, — шипит Гарри, понимая, что это второй раз, когда он нарушает свои же правила. Томлинсон стонет, когда брюнет двигается в нем под нужным углом, попадая в то самое место, чётко и без промахов. Гарри Стайлс — удивительный и не хватит словарного запаса Шекспира или Одена, чтобы описать его. Гарри ускоряется и создаётся видимость, что татуированная бабочка с его живота, где мышцы сокращались от каждого толчка — улетит и осядет где-то на сердце Луи. Глаза шатена закрыты, его собственный член налился кровью и он уверен, что в этот раз он сможет кончить без рук, одновременно с Гарри. Актовый зал наполнился разбитыми стонами, оба на грани. Луи чувствует всего Стайлса и распахнув глаза с резким вскриком, он кончает, обильно и капая на пол сцены. Его звездный час был недолгим, но эту эйфорию он запомнит надолго. Гарри кончает в след за ним, без лишней эмоциональности, тихо хватаясь пальцами за бледную кожу, заполняя частицами «себя» Луи. У обоих тяжёлое дыхание, оба изнеможённые заваливаются на пол и смотрят на потолок. Стайлс первым приходит в себя и начинает хлопать, не сильно, но с диким восторгом на глазах. А Томлинсон раздраженно выпаливает громкое: -Блять, — а затем смеётся, уткнувшись в шею брюнета. -И…Актёром года становится… Луи Уильям Томлинсон! — благородно произносит Гарри и смеётся вместе с парнем. Их одежда, раскиданная по всему периметру — основные декорации. А они впервые заняли главные роли в этой пьесе. Поэтому Луи больше не стремится стать чем-то большим, чем есть сейчас, он просто принимает эту часть своей жизни в то время, когда Гарри безмолвно пишет, в дальнем уголке, на его лекциях, все также попивая горячее Латте из Старбакса. В конце концов Стайлс набивает у себя на лопатках, где кожа постоянно окрашивается в лиловый от Томлинсоновских поцелуев:«Chaque baiser est une fleur dont la racine est le coeur»*.