Птицы в неволе не поют

Это — его клеть. Она не так огромна, как залы дворцов с устланными натёртым паркетом полами, не так тиха, как своды храмов, но ей тоже ведома гнетущая тишина, нарушаемая лишь заполошным стуком сердца, быстрым и неровным, как грохот градин. Клеть не тела — души. Леонард был заперт в ней сколько он себя помнит. Сумрачные воспоминания детства перечёркнуты её кривыми прутьями: стоит лишь закрыть глаза, и он видит перед собой. Вокруг себя. Немой спутник его жизни, его палач. Держи спину прямой и молчи — пустые жалобы не помогут. Делай, что говорят — возражения не будут услышаны, ослушание наказуемо. Не смей ввязываться в сомнительные авантюры — никто не будет тебя спасать. Он отчётливо помнит стиснутые пальцы отца, его сведённые в гневе брови и скупые нескладные фразы, которые тот ронял медленно и неохотно, словно мелкие монеты оборванным нищим на паперти. Холод в голосе и холод в груди — одна из заповедей, что выковали клеть и заточили душу, кажется, навсегда отобрав способность желать. Покорный воле пленителя, Леонард прилежно учился, зазубривал трактаты и находил что-то для себя средь хрупких страниц тяжёлых талмудов в кожаных переплётах, захлебывался в текстах и знаниях, даже не понимая их в полной мере. Впитывать теории, аксиомы и догмы, позволяя им течь сквозь себя — существование, закованное в кандалы немоты. Выкованная отцом добротная и прочная клеть нашёптывала, что все недоброжелатели лишь завидуют, но Леонард слишком рано понял: завистью здесь и не пахнет. Лишь омерзительно липким презрением, тянущимся тяжёлым шлейфом чужих взглядов и перешёптываний. Всегда один: средь шумной толпы и в расчерченной нервными всполохами огоньков свечей в золочёных канделябрах темноте пустых комнат. Лишенный каких-либо талантов, пусть даже самых малых и незначительных, слишком упрямый и неприятный в общении — понимание этого отдаётся тупой болью там, где должна быть душа. Но в душе он давно умер без надежды на возрождение. Тот, кто мёртв духом, забыт будет и проклят неведением. Тьма и яма ждут тех, кто не умеет жить. Леонард сжимает чуть крепче бокал с вином и присоединяется к очередной ничего не значащей беседе. Маскарад бурлит вокруг него: шелестят платья, парфюм изыскано въедлив, стучат каблуки, смех разбавляет пустые разговоры в жалких попытках соперничества с трелями флейт. Веселье взлетает в воздух с лёгкими пузырьками игристого вина, прячется за пышными шляпами дам, выглядывает из ярких букетов и властвует повсюду. Одинаково невыразительные маски — лишь условность, дань традиции; в сердце Талига слишком много лицемерия, чтобы являться ко двору с обнажённой душой. Он почти не ощущает тяжести на своём лице. Неторопливо беседовать на безопасные темы с таким же одиночкой — вот спасительная тинктура от того, в какой неловкой ситуации он оказался. Разговоры о современных литературных веяниях едва ли могут претендовать на откровенность: так собеседники без труда сохранят своё прохладное спокойствие. Леонард смотрит вперёд: сквозь атлас и шёлк костюмов, сквозь людей, совершенно не замечая их, — он смотрит прямо перед собой расфокусированным взглядом, лишь изредка моргая. Блеск и шелест, стук и смех кружат голову, манят, но клеть не отпускает — немой стражник, ненавистный тюремщик для того, кто не живёт, запертый внутри себя. Что ж, ему не привыкать думать и говорить о разном; он чуть усмехается и продолжает беседу, сдержанно жестикулируя. Всего в меру, тщательно выверенные временем движения рук, непременно ладонями вверх — смотрите, я открыт и доброжелателен, я вам доверяю. Но это лишь очередная обманка, призванная скрыть мёртвую пустошь и скуку. Это простейшая азбука, законы, известные с детства: обольщай словами, обвораживай жестами и мимикой, обманывай, отвлекай внимание. Жаль, не получается ей следовать всегда. Жаль, что приходится ей следовать. Некоторым совершенно не нужны обманки, замаскированные силки — и Леонард отчаянно, до нехватки воздуха в груди, до вспышек света перед глазами им иногда завидует. Иногда — когда кисловато-пряное вино раз в круговороте времени сменяется касерой, и Леонард теряет ощущение собственной ненужности и неполноценности. Единственная слабость, что позволяет клеть — завидовать и не показывать этого. Наверное, это к лучшему, ведь в иной день сложно было бы смотреть и видеть. Просто смотреть и видеть, когда взор не скрывает туманная пелена обиды и разочарования, когда сердце не обхватывает зависть. Савиньяк стоит на другой половине зала, его лицо скрыто полумаской, он занят беседой — наверняка важной, такие как Савиньяк не размениваются на пустословство, — а Леонард смотрит, быстро отводя взгляд, стоит Савиньяку повернуться. Вы мне неинтересны, господин граф. Жажда обмануть и обмануться глупой незначительной фразой. Савиньяк интересен — ложь, раскрывающаяся сразу, без промедлений, — намного больше, чем нужно, чтобы соблюсти строгие правила и па-де-де, но намного меньше, чем необходимо для попытки заинтересовать собой. Савиньяк танцует: точность шагов, точность движений, без малейшей неловкости; почти совершенство, гранёный алмаз, сияющий в блеске вечера. Размеренно и неторопливо, так, как надо. Раз-два-три, и поворот; плавно — Савиньяк и его дама почти летят, затянутая в шёлк перчатки рука спокойно лежит на твёрдом плече. Леонард чуть склоняет голову и отворачивается; воздуха не хватает. Так мучительно — когда нет ни прав, ни карт-бланша, когда всё идёт вопреки. Танец закончен, и дама, пряча усмешку в веере с перьями и кружевами, роняет, что никак не может составить графу компанию дальше. Савиньяк подводит даму к колонне, на миг сгибается в неглубоком поклоне. Оборачивается. Один прямой, обжигающий и пронизывающий взгляд вышибает остатки здравого смысла, клеть сжимается, впивается, проникая до внезапно выпотрошенного сознания. Леонард нервно стискивает бокал. Нельзя так смотреть, нельзя — так долго, так неприкрыто, с вызовом. Ну же! Что ты можешь явить? Что ты из себя представляешь? Откройся! Это, кошки его раздери, просто неприлично! В этот тягучий момент, который может значить всё, что угодно, Леонард чувствует себя почти живым, и это прекрасное ощущение. Савиньяк улыбается незаметно: лишь уголки губ дёргаются вверх, а глаза всё так же холодны. Леонард склоняет голову в приветствии, позволяя себе обмануться хрупкой иллюзией перемен.