Дженнифер

Я знаю, каково это «родиться заново». Сперва не чувствуешь ничего, потом — под щекой что-то жаркое и колючее. Все, что ниже подбородка – только клубок фантомной боли. А если раскрыть глаза, то взгляд упирается в болотный мох. Обездвиженная, я сама как растение, вроде стремительно размокающего под щекой мха. Я река — породившая мученицу, я — мученица, рухнувшая со склизкого моста. Я целый мир и в то же время - ничто. Я спрыгнула в реку, чтобы не быть пристреленной, как одно из тех глупых лесных животных, имеющих все для защиты, кроме ненависти к охотнику. Таких животных поедают. У меня тоже недоставало ненависти. Раньше. До того, как мои охотники пробили во мне пару-тройку брешей. Физически там, откуда теперь в поросль мха вытекала кровь, морально там, где бурлила разъедающая нутро жажда мстить. Течение выплюнуло меня, изжеванную, на границе с болотами. До трясины оставалось не больше пары метров. Я чуяла гнилостный ее дух так ярко, словно уже втягивалась под вязкий слой почвы. Но подо мной было сухо и почти тепло. Я не сразу поняла это. Не помню, сколько ушло на осознание. Час-два-сутки. Время бежало вокруг меня. Я - изредка присасывалась пересыхающими губами ко мху и вытягивала из него остатки крови и речной воды. Я забирала свое. С моих охотников тоже причиталось. И я должна была встать. Еще раз. Еще один раз и можно стать слабой. И я встала. Писк крысы похож на струйку ледяной воды, что ввинчивается в ухо или, наоборот, выползает из него густой растянутой каплей — неприятно. А во рту солоно и горячо. Крыса последний раз трепыхается, хлещет хвостом по моему лицу. Я поглубже вгрызаюсь в теплую тушку. Зубы смыкаются быстро. И между них, налипая на десны, протискиваются в рот ошметки лопнувших кишок. Я сплевываю, неловко опускаясь на четвереньки. В таком положении, я не боюсь харкнуть на пол сторожки своими внутренностями. И заблевываю его внутренностями крысы. Я учусь охотиться. Я учусь потрошить прежде, чем съесть. Мои охотники рядом. Они одновременно и реальны, и нет, как рисунки, сделанные плохо промытой кистью. Я иногда вспоминаю, как их зовут, перебирая вещи, забытые прежним хозяином сторожки. Веревка — Мэттью, привязавшийся не к тем парням дурачок Мэттью. Бита — шериф Сторг, который любит в задницу. Мое отражение: выбитые смещенные косточки опухшего, неузнаваемого лица в рябящей поверхности реки, и в противовес пусть и по-деревенски, но выхоленный красавчик Энди. Джонни шептал: «Хорошая кобылка», пока пихал мне в глотку свой член, явно основной повод его гордости, и так крепко сжимал мои ноздри пальцами, что сломал переносицу. Впрочем, спасибо тебе, Джонни, чокнутый ты мудак, я хотя бы не помню смрада от твоего волосатого лобка. Со Стэнли мне повезло еще больше, тот и сам не успел понять, как кончил, толком и не навредив, в сравнении со своими лихо позабавившимися дружками. Бедняжка скорострел Стэнли, наверное, подрочит дома на снятое им видео моих мучений. Я произношу их имена вслух, надеясь, что призраки исчезнут, но это не сказка, а они не демоны. Они люди из плоти, вроде моей, только не такой изувеченной. Когда я так думаю, меня тянет пустить им кровь. Тогда я ложусь на пол, лицом в трещину между досок и жду, пока неосмотрительная крыса выберется на поверхность. Я еще недостаточно хищник, чтобы нападать. Терпеть, выжидать и только потом рвать зубами, упиваясь вкусом конвульсивно дрожащего мяса. А пока размытые мороки ходят за мной по пятам и я, ей-Богу, слышу их издевательский гогот, когда снова замечаю кровяные сгустки в своей моче. Так проходит несколько дней, так проходит отвращение к себе. Я все еще презираю тело, оно все еще не воспринимается частью меня. Но я хочу его утешить. Смазанные копии моих охотников жадно облизываются, когда я развожу колени, обмываюсь ледяной проточной водой. Мышцы тотчас деревенеют, онемевшие от холода пальцы не ощущаются. Я глажу себя между ног, блаженно не чувствуя ничего. Пустота и легкость, как будто я и сама только смутное отражение кого-то другого. И мне больше не страшно. Я ложусь на землю, лицом в пожухшую траву, чтобы лучше различать шум чьей-то поступи, что нарастает с каждым мигом. Походка неуверенная, дерганная, будто кто-то не определился, что делает: неспешно прогуливается или несется рысью, и пытается совместить это. Но так нельзя. Нельзя, так же как одновременно искренне сострадать женщине, распластанной под тобой, и трахать ее по команде ополоумевших выродков. Нельзя. Но Мэттью, со счастливой улыбкой заключающий меня в объятия, кажется, верит, что это возможно. Он плачет, судорожно выговаривает: «Прости, прости меня, Дженнифер!» Слыша из его уст мое имя, копия Мэттью постепенно исчезает. Я чувствую такое облегчение, теряя ее, словно четверо других взволнованно шипящих призраков не смыкаются вокруг меня в кольцо. И теперь я точно знаю, как от них избавиться.