Радио

Иногда, когда ей становилось грустно, она включала джаз. Не подумайте, это происходило непроизвольно: как-то уж так получалось, что радио оказывалось под рукой и, включившись, привычно настраивалось на радиоканал, где двадцать четыре часа в сутки транслировали хиты прошлого века, изредка разбавляя их чем-то новым. Правда, только изредка, хотя Флоренс это никогда не мешало. Даже наоборот, было что-то невыразимо прекрасное и одновременно болезненное в прослушивании исключительно старого джаза, выдержанного, терпкого и почти опьяняющего, как хороший коньяк. Сначала сквозь натужный хрип динамиков прорывались неясные отрывки, через минуту-две превращающиеся в полноценную мелодию, и тогда становился удивительно безразличным весь окружающий мир, как будто его и не существовало никогда. Стены комнаты сужались, потолки вдруг оказывались намного ниже, и всё пространство уменьшалось, незаметно сжимаясь до размеров маленькой квартирки в Лос-Анджелесе, в которой пахло кофе и бумагой, а в воздухе витали недописанные строчки пьес, дрожали последние ноты, сыгранные на фортепиано, крышка которого прямо сейчас, наверное, поднята и замерла в ожидании. Флоренс всегда слушала радио в одиночестве, иногда танцуя под быстрые мелодии, чаще - лёжа лицом в подушку или ковёр на полу, отстукивая пальцами ритм. Происходило ли это часто? Наверное, не так часто, как ей бы хотелось. А ведь ей когда-то приходилось внимать джазу часами, днями, неделями напролёт, в каждой комнате, из любого уголка дома; просыпаться под тихие, лёгкие и воздушные аккорды, иногда под них и засыпать. После них ей никогда не снились кошмары, в которых она падала, падала вниз, а потом ударялась обо что-то невероятно твёрдое, рассыпаясь на слова и ноты, перемешивающиеся между собой и долго отдающиеся шумом и звоном в ушах после пробуждения. И в то же время она ненавидела игру на фортепиано, а потому, заслышав её, становилась странно раздражительной и замкнутой. Стюарт считал это ещё одной причудой, которой оно, конечно же, не было. * - Это настоящий город звёзд, - как-то раз сказала ей Изабелла, и тогда Флоренс впервые увидела его именно таким – полным созвездий, лунных дорожек на воде и освещённых фонарями аллей, которые могли показаться бесконечными, если долго всматриваться. Однажды она потащила пианистку в одну из таких аллей, желая проверить, такова ли она на самом деле, а когда улица закончилась, как ей и полагалось, была искренне расстроена, потому что на секунду (и Иза тоже, это абсолютно точно) почти поверила, что они так и будут идти в ленивом молчании и полутьме целую вечность. Потом они приходили в их маленькую каморку под утро, задумчивые и весёлые, печальные или готовые устроить очередную великую революцию, садились на единственную кровать и ждали рассвета, опираясь затылками на стену, а из приоткрытого окна в комнату врывались обрывки бесед случайных прохожих, медленная музыка из дома напротив или чей-то плач оттуда же, но этажом повыше. Часто бывало и так, что Иза вновь садилась за фортепиано и наигрывала что-то неопределённое, потому что мысли разбегались, теряли чёткие очертания, расплывались и исчезали по мере наступления нового дня. Но когда она всё же оставалась рядом до самого восхода солнца, то Флоренс не хватало воздуха и возможности его зачерпнуть, в волосах у неё путались чужие пальцы, в голосе появлялись хриплые нотки, а в уголках глаз что-то нестерпимо щипало. И в бледных рассветных лучах скользили пылинки, больше похожие на отсветы города звёзд. * Изабелла обожала слушать её пьесы, а Флоренс часто думала, что они несовершенны или плохо написаны, либо же она сама плохо играет и не в состоянии вдохнуть в своих же персонажей жизнь. Иза же считала её и всё, что она делала, идеальным, говорила, что без этих пьес не рождались бы её мелодии, а на возражения вроде «Писала же ты музыку до нашей встречи!», отвечала, что сейчас нашла то самое звучание, которое искала всё это время. И улыбалась, безмятежно и счастливо, ободряла и советовала плюнуть на чьи-либо суждения, ибо мнение посторонних настоящего артиста волновать не должно. - Если ты чувствуешь, что она великолепна, что ты справилась – то какая к чёрту разница что думают какие-то обыватели? Не они писали твою пьесу, не они трудились над ней по ночам, и права судить у них тоже нет. - Но я не чувствую, что она хотя бы вполовину настолько удачная… - пробовала протестовать Флоренс, но ничего не выходило, потому что против неё у Изы всегда имелся безотказный аргумент: - Зато она нравится мне. В ней чувствуется джаз. Она не понимала, что та имела в виду, но музыкантша никогда и не требовала от неё этого. Она вообще ничего не требовала, кроме желания верить в себя, свою мечту и свободу творчества, которое для неё было синонимом к «жить» и «дышать». - Меня никто не будет слушать, - говорила Фло, залпом допивая кофе по утрам и лохматя волосы обеими руками, склоняясь над исписанными листами бумаги, перемешанными с разного цвета ручками и сменными стержнями. Она не хотела печатать сценарии на ноутбуке, предпочитая идеальным, скучным шрифтам свой ужасный почерк, миллионы зачёркиваний и пятна загадочного происхождения посередине рукописи. - Тебя всегда буду слушать я, - отвечала Изабелла, наигрывая незамысловатую мелодию, которая потом разворачивалась и усложнялась по мере того, как расходилась сама исполнительница. Флоренс следила некоторое время за её руками, длинными пальцами, отплясывающими на чёрно-белых клавишах. Она словно играет в шахматы, внезапно думается ей, и уголки губ неосознанно приподнимаются вверх. - А как же другие? - Как будто тебе есть до этого дело. Кому будет нужно – тот обязательно услышит. * Флоренс делает музыку громче и раскидывает руки, лёжа лицом вверх, и в уши начинает проникать что-то горячее и влажное. Песни же становятся всё веселее и веселее, громче, задорнее, будто тоже ощутили, как она мгновенно перенеслась в то лето, больше похожее на разноцветный ураган, несущийся на ярко-оранжевых и красных крыльях июня, утопающий в сине-фиолетовых августовских ночах, когда светили сотни звёзд, а кто-то обязательно говорил, что это к жаркой погоде. Кажется, тогда обе они любили вместе пропадать на улицах Лос-Анджелеса, слоняясь без дела по залитым солнцем бульварам и парковкам, выискивая глазами вагончик, где продавали мороженое, а затем спешили туда, насвистывая на ходу и торопливо отсчитывая деньги, дабы не стоять в очереди и не задерживаться, потому что нужно было бежать, бежать, пока есть силы… Куда? Взбегать на мосты, бросаться с головой в аллеи или серые и ничем не примечательные улочки: там можно было остановиться и доесть безжалостно тающие рожки с уже далеко не ледяной сладостью, а затем хихикать над тем, что у кого-то из них вымазаны пломбиром нос или верхняя губа. И над всем этим неизменно звенел и громогласно гудел джаз. * Они могли просидеть целый день, не выходя из комнаты, с тем же упорством, с каким умудрялись бродить по городу с утра до вечера. Тогда Изабелла практически не вставала из-за фортепиано, а Флоренс, наспех сделав себе крепкого чаю или двойной эспрессо, садилась сочинять сценарии для своих моноспектаклей. Они могли молчать часами, а потом, едва ли не синхронно выдыхая, начинали разговор так, словно давно не виделись. А вечером писали песни. Не сказать, чтобы у них часто получалось, но всё то лето у них проходило под лёгкие аккорды и напевание под нос, над которыми обе девушки смеялись и подшучивали, но неизменно возвращались к навязчивому, парящему, въевшемуся под кожу мотиву. «Город звёзд, сияешь ли ты только для меня?» - Он не сияет ни для кого, - заметила как-то раз Изабелла, проигрывая этот отрывок раз за разом, - а каждому кажется, что только для него одного. - В этом его магия, - безмятежно ответила Фло, сидя спиной к спине пианистки, чувствуя тепло её затылка своим и бессмысленно улыбаясь, как блаженная, - я совершенно не против прожить с иллюзией, что весь Лос-Анджелес принадлежит мне, а фонари на улицах каждую ночь загораются исключительно для меня. - Поделишься? – спросила после паузы Иза, аккуратно развернувшись так, чтобы можно было одной рукой обнять её. - Я всё делю с тобой на двоих. «…ведь всё, что мне нужно – это то самое сумасшедшее чувство и бешеный стук сердца». * Музыка становилась ещё громче, мелодии – задиристее, а исполнение – виртуознее. Флоренс несло сквозь пять лет своей жизни, заполненные реализованными мечтами, снами, которые вдруг оказывались явью, Стюартом, появившимся тогда, когда всё чуть не провалилось к чертям. Она имела все основания любить его и очень хотела. Хотела благодарить его за всю поддержку, которую он ей давал, не скупясь и ничего не требуя взамен, совсем как… Неважно, кто. И когда она увидела своё лицо на афише, сообщающей о её спектакле, который должен был проходить в Нью-Йорке перед многотысячной аудиторией, которая любила её моноспектакли и ценила её талант, именно он был рядом, радуясь вместе с ней, смешно морща нос и поправляя очки, приглаживая непослушные курчавые волосы, держа её за руку, уверяя, что да, она – действительно восходящая звезда, прекрасная и неповторимая. Флоренс связала себя с ним из благодарности и памяти по тем дням, когда он помогал ей пробиться в тот высший свет, в который она стремилась и хотела попасть, ещё работая в кофейне. Теперь она могла с лёгкостью пройтись в эту самую кофейню, заказать себе латте и выйти под руку с мужем, улыбаясь неизвестно чему. А потом совершить самую большую ошибку в своей жизни. * Она смотрела, сидя во втором ряду, как простой зритель, и ничего больше. Волнуясь, сжимая ладони в кулаки и разжимая их, не отрывая взгляда от сцены, как будто она была гораздо, гораздо больше, чем обыкновенный зритель. Она осматривала зал, обустроенный так, как когда-то задумывали они, пыталась отвлечься и не возвращаться к фигурке, замершей на сцене, сияющей в мягком свете так, будто весь город звёзд внезапно сосредоточился в ней одной. Тёмно-синее платье, открытые плечи, убранные наверх светлые волосы, в которых больше не было и намёка на русую гриву, которую помнила Флоренс. Единственное, что было знакомым – густая чёрная подводка и немного усталая, но довольная улыбка, отзывающаяся дрожью в пальцах и глупым румянцем на щеках. И на целую секунду, когда Изабелла посмотрела прямо на неё, пять лет вдруг исчезли, а Стюарт, возможно, забыл о том, что был вообще женат на популярной актрисе. На целую секунду Флоренс было снова двадцать, а у Изы не было денег на тёмно-синий атлас. И на целую секунду у них задрожали губы, а сами они забыли, что нужно делать с руками. Изабелла не договорила, отойдя от микрофона на шаг и резко отводя взгляд, смотря на фортепиано, стоящее посреди сцены. Вечер, очевидно, подходил к концу, завершаясь последним выступлением, которое всегда было особенным, с эдаким привкусом ностальгии и грусти, окрашенным в фиолетовый и бирюзовый оттенки летнего вечера, пронизанным светом одинокого фонаря, замершего на безлюдном перекрёстке. Она опустила руки на клавиши, и Флоренс могла поклясться, что она всё так же поглаживала их перед тем, как начать играть. Один палец неуверенно, нерешительно опускается, и звук, раздающийся в полной тишине, похож на всхлип. Или же его издал кто-то из зрителей, сидящих в первых рядах? Мелодия выплетается умело, осторожно, с ленивой медлительностью, выплывая из-под рук, окружая фигуру за фортепиано словно дымом из мерно раскачивающегося ладана. Наверное, это была песня, но никто из посетителей, даже самых заядлых, не мог сказать наверняка. «Наши мечты наконец-то сбылись». И Флоренс погружается в воспоминания, причудливо переплетающиеся с действительностью, заставляющие нервно цепляться за подлокотники кресла, вжиматься в сиденье и неподвижно смотреть в одну точку, прокручивая в голове всевозможные сценарии жизни, приукрашивая, придавая блеска и красоты, идеализируя и возвращаясь, в конце концов, в реальность, где всё, чему уже нужно было случиться, уже произошло, а будущее зависело от того, что же будет в следующую секунду. В следующую секунду выступление обрывается на высокой ноте, звучащей как точка, последняя фраза, после которой разговор считают законченным, поднимаются, пожимают друг другу руки и покидают комнату, выходя поодиночке и не оглядываясь. Флоренс медленно поднимается вместе со всеми. Флоренс опирается на Стюарта и пытается выровнять дыхание, дойдя до порога. Флоренс оборачивается, отставая от Стюарта на несколько шагов, смотрит на подмостки, ощущая странный, нарастающий бой барабана в висках. «Город звёзд, сияешь ли ты лишь для меня?» Изабелла словно горит в синем пламени, спокойная, прямая, как струна, и улыбающаяся одними глазами, ободряюще, понимающе, как будто пять лет были всего лишь пятью часами, и она прекрасно знает, что Флоренс опоздала не специально, а даже, можно сказать, пришла вовремя. «Этот город никогда прежде не сиял так ярко». * Флоренс выключает радио, с силой нажимая на кнопку, словно пытаясь заставить его замолчать насовсем.