Миша
Так, Егорыч, не врежься в косяк, а здесь поверни налево. Стой, лево с другой стороны! Туалет нашел по запаху — стикер «Океанский бриз» разил так, что нос пробило, а вместе с этим вытек и мозг, если, конечно, было чему вытекать. Белоснежный фаянсовый друг медленно приближался, маня хладностью и гладкостью форм. — Вале-е-ера, — журчала вода в сливном бочке унитаза. — Холе-е-ера, — нараспев отвечал я. — Это кто тут холера? Я ж тебя укушу! Я так и замер со спущенными трусами. Кто это со мной разговаривает? Я что, машинально позвонил Валере на мобильник? Его ж голос, разве нет? Подняв глаза, я порадовался, что уже в туалете, и далеко бежать не надо — из зеркала на меня смотрели хитрые кипеловские глаза, со стрелками морщинок, взлетающих к вискам, почему-то зеленущие, точно у бажовской малахитницы. Серебряное стекло подёрнулось мутной дымкой, из которой тут же вылезли чёрные руки с длинными пальцами несостоявшегося пианиста-баяниста, ну или лаборанта, отмывающего пробирки. Меня шатнуло в сторону, я запнулся за слетевшее с трубы полотенце и полетел с высоты своих сантиметров, встретившись лбом с любовно выложенной плиткой. Перед глазами заплясали фейерверки оранжевых звезд, и Раздался нехороший хруст, надеюсь, это всё-таки кафель. Я почувствовал, как кто-то тащит меня за ногу к зеркалу, и отчаянно вцепился в плинтуса. Да-а, стану я Алисой в Зазеркалье! В За-а-а-азеркалье путь так близок, разом кончились мечты, раком ставили Алису, буби-крести и кранты… И тишина. Мертвых с косами нет, но к этому дело идёт. — Миша, с тобой всё в порядке? — едва разлепляю глаза, отрывая ноющий лоб от пола. Опять Виталя будет шутить, что во лбу моём звезда горит. Надо мной стоит супруга с испуганными глазами и брызжет мне на лицо водой. Беги, Аня, беги. В нашем зеркале завёлся призрак любви, то есть Валера! — Миш, ты не ушибся? Ну-ка вставай потихоньку, давай руку. — Дай руку мне-е-е-е, — зазвучал в голове голос Кипелова, — здесь лишних не-ет. Я взбрыкнул, подскакивая, и чуть ли не снёс Аню. — Мря-я-я-яу! — из-под ванной сверкнули два фонаря, взметнулся пушистый хвост. На руки к ней вспрыгнул перепуганный Виски. Призраков чует, кошка же, а не экстрасенс какой-нибудь! Подрагивая, я обернулся к зеркалу, но никаких следов Валеры не обнаружил. В стекле отражалась часть Ани, уши котяры и синяк на моём горящем лбу. — Да что с вами такое? — голос жены был крайне взволнован. Она погладила Виски по изогнутому хребту, и кот с шипением сорвался с её рук в коридор. — Миш, у тебя сегодня есть репетиция? -теперь она ласково погладила и меня, положив теплую ладонь мне на плечо. Я чуть заметно кивнул, все еще не оправившись от шока. — Тогда отвезешь нас к маме? У нее там овощи поспели, собрать надо, да и по внучке она соскучилась, — Аннушка, изогнувшись, заглянула мне в глаза и нежно так улыбнулась. Я опять кивнул. — Вот и хорошо. Я в тебя верю, — она хихикнула, — только штаны подтяни, пожалуйста. И тут меня как током шарахнуло, а по спине пробежались мурашки параметрами с Африканского носорога. Не хватало еще, чтоб Аннушка заметила следы вчерашних ласк окаянного Валерки. Не удивлюсь, если где-нибудь на левой полупопине виднеется кипеловский экслибрис. Где-то через полчаса Аннушка моя носилась из кухни в спальню, из спальной в гостиную, из гостиной в ванную, из ванной… Впрочем, важно не то, куда она носилась, а то, что делала она это со скоростью, приближенной к световой, попутно успевая держать все под контролем. Мне даже показалось, что кактусы с фикусами в горшочках выстроились в шеренгу на подоконнике и замерли, отдавая честь. Вот она бежит из спальни, где Рита беззаботно пускает пузыри в кроватке, а вот ищет по шкафам ту самую любимую дочкину пустышку, которую надо ещё не забыть прокипятить, попутно опустив кончик пальца в кастрюльку, чтобы убедиться, что молоко остыло до комнатной температуры. Вы когда-нибудь видели человека-термометр? А я видел. Больше того, я делю с ним брачное ложе. — Нет, еще горячее, — она недовольно сморщила нос. Я ненадолго решил засесть в ванной, чтобы не мешаться под ногами и создать видимость занятости, и прикрыл глаза. Даже сквозь красную сеть сосудов мне почудился какой-то сумбур, отдаленно напоминающий детский калейдоскоп, только вместо ярких камушков в нём кружились резиновые сосочки, ползунки, шапочки, пинетки, бодики, пеленки, распашонки, комбинезончики и сама Рита, почему-то в костюмчике розового кролика. Кажется, я услышал скрежет шифера — это поехала моя крыша. — Мишенька, — позвала Аня откуда-то сзади, — я, конечно, понимаю, что это не вокалистское дело, но поменяй, пожалуйста, памперс. И не забудь — мишками поперек! — Кому поменять-то? — на автомате брякнул я и тут же прикусил язык. — Себе! — в дверях выросла раскрасневшаяся и запыхавшаяся Аннушка на опасном расстоянии вытянутой ноги, отчего я на всякий пожарный отступил назад. Одной рукой она трясла запотевшую бутылочку со смесью, а другой цветастую распашонку, которую, по ее словам, ну просто необходимо показать маме. Вот клин клином сошелся на этой хлопковой тряпочке. — Щас все устрою, — поспешил успокоить я жену, но след ее внезапно простыл. Да-а-а, от таких кошмаров мне и вправду пора носить памперс. Вот она оскаленная морда счастья — мечты сбылись, Натаниэл Демерест в очередной раз поимел окружающих во всех позах. Вспоминая глаза джинна, я разворачивал белый шуршащий пакетик с памперсом. Где-то тут была Рита: дочка, держись, папа идёт. Так, как говорила Аня: мишками поперёк, аккуратно зафиксировать между ножек, поднять липучку, закрепить, убедиться, что материал плотно прилегает. Надо же, какая смирная, а какие волосики уже выросли — длинные и тёмные, в жену. Пальцы непроизвольно скользнули по детской головке. А откуда на макушке взялись ушки? Родила Аннета в ночь не то сына, не то дочь? — Миша, ты в своём уме? — голос Ани опять вернул меня в реальность. — Отпусти Виски. Он давно не гадит тебе в тапочки. «Рита» извернулась в моих руках, прогибая позвоночник, хлестнула меня длинным чёрным хвостом и с победным мявком легко спрыгнула на пол. Я затряс головой: глаза, теперь уже не джинна, а Валеры всё так же насмешливо смотрели на меня, выглядывая из стенки. Бегут-бегут по стенке зелёные глаза, тебя они задушат, да-да, да-да, да-да!
***
В Москве так участились дожди, что скоро горожане станут называть шаурму — шавермой, бордюр — поребриком, а курицу — курой — иными словами, столица медленно, но верно окультуривалась, Москва-Река превращалась в Неву, и город обретал таинственный ореол гоголевской чертовщины. Черная иномарка, нещадно попав под косые нити дождя, неспешно ехала по широким проспектам, и даже советские выкидыши автопрома и те обгоняли её. Машина ни разу не пропустила красного света светофора перед пешеходным переходом, её постоянно подрезали, а под конец небеса вовсе послали дорожные работы именно в том месте, где Житняковым надо было проехать. Но Миша, как ни странно, даже бровью не повел и не послал ремонтников в пешее эротическое, решивших закатывать асфальт в дождь. Пальцы его до побеления костяшек сжали руль, разворачивая колёса на другую линию. По загривку сбегали крупные капли пота, а разделительные полосы то и дело уезжали в стороны, расплывались и пугающе кривились зигзагами. Газ и тормоз уплывали из-под подошв найковских кроссовок, дворники мазали грязную пыльную воду по стеклу, ремень безопасности будто сжимал в змеиные кольца, не давая вдохнуть полной грудью. Аннушка обеспокоенно поглядывала на мужа, иногда обнимая его за предплечье, и нервическим шепотком умоляла, чтоб тот смотрел на дорогу более осмысленным взглядом, а не тем, каким одаряют жертв маньяки-убийцы с ярко выраженным аутизмом. Настораживала ее отрешенность в глазах мужа, окаменевшая мимика на его лице, игра в молчанку уже целый час — и даже приглушенное радио, доносившееся из импортных динамиков стало гаснуть. Ей казалось, что какая-то внутренняя тревога, если не тихое безумие, закипали в жилах супруга. Отвлекала ее разве что Рита, ужом вьющаяся в розовой люльке на заднем сидении. — Мишенька, — не выдержала Аннушка, выходя из машины, — с тобой точно всё в порядке? Может, не пойдешь сегодня на репетицию, а дома отлежишься? — Все хорошо, — Миша попытался улыбнуться, но вместо этого вышел злобный оскал, — передавай маме привет. Миша дал по газам, рванув с места, будто не жена провожала его обеспокоенным взглядом, а настоящий некормленый волкодав. Аннушка же тяжело вздохнула, перехватив поудобнее дочку, и засеменила к маме. Им явно было о чем поговорить, точнее — о ком.Мишаня
Ну что, друг мой синеглазый. напугал жену? Обеспечил любимой «la belle-mere» тему для причитаний, мол, зятька совсем покинул здравый смысл. И даже через год она по случаю припомнит мне, если я не смогу помочь ей по хозяйству: дров нарубить, воды с рудника допереть, у яблонь ветки срезать. Вот ведь злопамятная Мнемозина фиолетово-чёрная, где фиолетовый — цвет волос, а чёрный — помыслов. — Фиолетово, фиолетово-чёрны-ы-ый, — в моей голове запел Валера, вторя интонациям Эдмунда Шклярского. Чёрт, сгинь, нечистая! А я ведь был на том концерте, где он исполнял эту песню. Валера пританцовывал, хихикал, несмотря на серьезную драматургию стихов, выглядел доброжелательным и светлым. Не подозревал я тогда, какие зубастые пираньи водятся в глубине у этого омута голосистого! Сжав руль, я вывернул к нашей базе. Сунул дневник за ремень джинсов и пошёл ко входу. Ну конечно — динозавры еще не нарисовались, это я ранняя пташечка, точнее ранняя дурашечка. Дежавю — вот сейчас из кустов вылезет Валера с розой на груди, но нет, в кустах сидела только дворняжка, которая была настроена дружелюбно и даже не пыталась полакомиться моими окорочками, лизнув мне руки горячим шершавым языком. — Ну что, Тузик, как ты поживаешь? — мне почему-то приспичило поговорить с собакой. Животные ведь иногда гораздо понятливее и доброжелательнее, чем чудовища на двух ногах. Два карих глаза уставились на меня и раз моргнули, мол, все хорошо, а как ты? — А мне так хреново, — протянул я и присел на корточки перед своим собеседником. Пёс приблизил бурую морду почти вплотную к моему лицу и сел напротив. — Вот тебя когда-нибудь предавали? Он заскулил и махнул обрубком хвоста. — Тогда ты должен меня понять, — я печально улыбнулся и потрепал овчарку по холке. Мой друг по несчастью не отводил от меня взгляд, будто выжидая, когда я начну изливать душу. И я начал… а что было делать? Некому мне было руку подать в минуту душевной невзгоды, так пусть подадут большую лохматую лапу. — Я был влюблен в одного человека до одурения. Чтоб ты понимал, был готов приносить ему тапки, лежать у его ног преданным комком шерсти и стеречь от всяких напастей. А этот человек оказался последней кошкой, приняв мою любовь и воспользовавшись ею так подло. Растоптал ее, унизил и чуть ли не убил. А она жива, чертовка, зализывает раны и готовится к мести. Ты же знаешь, что в мире людей между любовью и ненавистью почти нет границ? Поэтому мстить я буду любя, но вот что принесет эта месть… иногда мне страшно от собственных коварных замыслов, которые будто сам Сатана вкладывает в мою черепную коробку — я футляр, я платье для него. Мне боязно оступиться снова, но и бездействовать я не имею права перед честью. Вот такой вот из меня рыцарь со страхом и упреком. Он улыбнулся мне собачьей ухмылкой, обнажая гнилые осколки зубов.
— Виталя, куда ты меня тащишь? У меня ж спина болит. Виталя, мать твою! — то была сказка «Репка» по-арийски: басист тащил упирающегося Холстинина, который, однако, сопротивлялся слабо, опасаясь, что резкие рывки спровоцируют неприятные ощущения в прооперированном позвоночнике. — Зачем в кусты? Тебе кровати и вчерашней онлайн-порнушки не хватило? Чего ты молчишь? — Да тише ты, наш герой-любовник приехал. Надо же, на машине, сидя, значит Валерка оставил ему возможность сидеть, а не превратится в героя нетленной «Кавказской пленницы», мол, спасибо, я постою. — И для чего ж кусты-то? — Холстинин знал своего любовника почти 40 лет, но предсказать ход его мыслей было порой затруднительно. — Потому что Мишка, если ты не заметил, уже там. В кустах! Я слышу его голос, я ж не глухой, провалов на частотах у меня нет в отличие от некоторых бровеносцев. Володя вздохнул: да, басист прав — как-то проверка показала, что от обилия тяжёлых аккордов он не слышит некоторые звуки. Лишь подойдя поближе, он тоже уловил тихое бормотание Житнякова. — Чего это он там говорит? С собачкой дворянских кровей общается? А она ему не отвечает, случаем? — Зришь в корень, радость моя упитанная. Сейчас ответит! — хитро усмехнулся Виталя и пропихнул Володю между двух кустов роз. — Только не скрипи ничем, ни коленками, ни зубами, ни веточками. И не хихикай, матом прошу!МишаПес
— Подскажи мне, друг мой пушистый с хвостом — ты ж не против, чтоб я тебя так назвал? — что мне делать сегодня со своею любовью? — Снимать штаны и быстро бегать, — ответила собака и высунула язык. — Да уж вчера набегался, — брякнул я и обалдел: это с какого перепугу Тузик разговаривать начал? Интеллект у собак, безусловно, прогрессировал в ходе эволюции, но чтоб настолько… — Ты умеешь говорить? Ты Тотошка? Изумрудный город за углом? — За углом вино-водочный! — честно призналась дворняжка. — Знаю-знаю, руководятлы туда ходят, когда я мимо нот пою. — Да мы с тобой сопьёмся скоро! Упс, спалились! Я выпучил глаза, не в силах поверить в происходящее. А оно наступило, точнее выступило из-за кустов. Двортерьер, хлопнув глазами, ретировался куда глаза глядели. Альтернативой ему было начальство… Встреча поутру с руководством в кустах — к добру? Они ж всё слышали! Пора точно в вино-водочный… И взяли меня под белы рученьки и повели из кустов в родную студию. А цветом я полыхал маковым, пытаясь волосами занавеситься. Что сейчас будет-то? Так меня мама домой вела, когда набедокурить умудрялось её юное чадо. И ждал меня там разговор по душам, и по ушам, и по другим частям тела тяжёлой родительской рукой. — Ты-ы-ы-ы отказала мне два раза, «не хочу» сказала ты, вот такая вот зараза, девушка моей мечты, — грянуло из кармана Петровича. — Вокалист моей мечты, — пробормотал он и, не глядя, вытащил смартфон. — Это Кипелов, хочешь с ним пообщаться? — вампирий оскал руководятла почти заставил прыгнуть на ручки Дубинину. — Да, Валера, я тебя внимательно слушаю. Это так срочно? Впрочем, можешь ехать, куда душе угодно: Мишку ты ж научил брать фа-диез, и не только фа-диез, — со смешком сообщил Холст. — Раз уж он без штанов, говорит, бегал. Петрович отключился и внимательно посмотрел на меня. — Ну что, Мишенька, пойдём-ка на студию, поговорим, чем вы там занимались вчера. Надеюсь, вы прибрали за собой, — заявил он и добавил, обращаясь к Виталику, — Валерка не явится, Маргариту пошёл доставать. Надо ей скинуть, чтоб валидол приготовила. А у меня сердце пропустило удар то ли от недвусмысленных намёков Петровича, то ли из-за отсутствия Кипелова, то ли вообще из-за Маргариты… Валера её выпотрошит, как золотую рыбку, надеясь найти в ней жемчуг заместо икры, все соки выжмет — кто ж тогда для Арии писать будет? Да не будет в обиду Елину сказано…
Кипелов
Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало и на н-цать сантиметров — я с линейкой не стоял и не отмерял — приподняло одеяло. Сквозь сдвоенные затемненные шторы проглядываются первые лучи солнца, так и желающие отрикошетить от Галиного туалетного зеркальца прямо в мою индокитайскую — с утра-то — рожу. Знаю я их хитрые замыслы, уж не первый день живу. Вы знаете, как прекрасно лежать в постели будничным утром и тихо млеть от блаженства, будучи уверенным, что на работу сегодня надо всем, только не тебе? Вот и я не знаю последние тридцать лет. Да и после вчерашнего марш-броска я порядочно загнулся, будто не одного Мишу оприходовал, а целую толпу фанаток, желающих вкусить близость с первым арийским соловьем. Причём девушки были со всех сторон одновременно, и каждой непременно хотелось… Ох, хотелось-то им, а мне сейчас хочется к костоправу. Вместо того, чтобы честно глазеть на спартаковцев, пропускающих третий гол в пенальти, и лакать вёдрами успокоительное, я покалеченной караморой пытался дотянуться до спины и намазаться «Фастум-гелем». Жена спала, как убитая, и даже не слышала грохота от уроненного светильника, царствие ему небесное. Будильник — чудо адской промышленности — прозвенит где-то минут через пять, которые я со спокойной душой могу потратить на утреннее размышление, ну прямо как цикл у Чайковского. Не хватает только кофе и сигаретки для полного счастья Валерия Хайяма. Курить-то бросил уж давно, но временами так подмывает затянуться, что зубы чешутся, десны немеют, и срабатывает рефлекс собаки Павлова при одной мысли о никотиновой трубочке. И представился я себе сидящим по-турецки в митре, обшитой золотом и самоцветами, и покуривающим ядрёный кальян, а под третьим глазом наливается синевой мешок от тяжести дум моих тёмных. Рот наполнился слюной, вот-вот по подбородку потечет, и я вцепился всеми клыками в одеяло. Ну что за шуточки? Про рефлексы я ж образно, метафора, чтоб её… С кухни дополз аппетитный запах нежной глазуньи, сдобренной кусочками буженины с чуть заметной корочкой по краям, и томатов с бычье сердце — могу же я помечтать хоть немного? А теперь представьте, что всё это приправлено термоядерной аджикой и щепоткой чёрного молотого перца. От такой красоты можно поехать крышей и сожрать все справки вместе с психиатром — гастрономический оргазм не отпустит до второго пришествия! Я смачно чихнул в одеяло и шарахнулся головой о дубовое изголовье кровати. Благо черепушка крепкая, как грецкий орех — в молодости и ножкой от стула прилетало. А изголовье и не такое переживало. Под щебетание птичек за окном и трель будильника вытаскиваю из-под одеяла одну ногу, шевелю пальцами, затем другую. Пол приятным холодком лизнул ступни. Я потянулся, точно тюлень на льдине, и со сладкой болью до хруста свел лопатки вместе. Поясница предупреждающе кольнула и затихла. Валера, перечница ты старая. Все, с завтрашнего дня увеличиваю кросс на пять километров и забываю про мечтательного кавказца на пороге хинкальной. Продукция, жареная на машинном масле из старого «Москвича», здоровья не добавляет. А вот бляшки холестериновые появляются, пора обезбляшиваться… как же хочется обезбляшиться, бляшиться… бляшиться… беляшиться! Тьфу, блин, проснись, приговор сам себе пожизненный. Ноги в руки и пошли на заправку! Утро добрым не бывает — хороший завтрак помогает! В одних трусах пошел на запах, следуя зову голодной плоти. Завтрак зовет, помидор мне в рот! Кишки предвкушающе затянули молитву Желудку. Сезам открылся. Я почувствовал, как волосы в возмущении стали подниматься на дыбы, причем не только на голове. На кухне никого не оказалось, да и на плите ничего съедобного не стояло, кроме пустой кастрюли. Интересно, она вкусная?.. — Га-а-аля, — позвал я, сжав дверной косяк. И откуда-то взявшийся ветерок, как по волшебству, колыхнул лист на столе. Как выяснилось по почерку, это было послание от жены. Я щурился, выпячивал глаза из орбит и кое-как разобрал написанное. Да, пропал в моей дражайшей половине терапевт! «Доброе утро, Валерка. Я уехала в Химки к Вале, которая недавно родила тройню, поэтому не ищи меня раньше вечера. Свечи „Понюхай меня и съешь“ составят тебе компанию за завтраком. Если ты все же не захочешь грызть воск: молоко в холодильнике на верхней полке, овсянка в шкафу. Шкаф и холодильник — на кухне. Бон аппетит, сэр Кипелов. И оревуар.» И только сейчас я обратил внимание на горящие свечи, которые источали тот божественный запах еды. Огоньки плясали на фитильках, подмигивали мне и гаденько хихикали. Кажется, я давно так не матерился. Возможно, в споре с лидером «Ленинграда» я б одержал верх. Началось в колхозе утро, и запыхтели трактора. Куда ж тебя понесло? Опять будете мужьям кости перемывать… Ну ничего, артроза не будет, если от голода не сдохнем. По сердцу коготками проехалась обида на Галю, на свечки эти идиотские, на Пушкину, которая сделала финт ушами, на весь мир. Все меня предали, и остался я наедине с овсянкой. Ну ничего, будем жить, мать Россия! Я такой завтрак забабахаю, что пальчики оближешь. Буду вар-р-р-р-р-рить, как говаривал людоед из детского кроссовера.
Пальцы дрожали от негодования и пробравшегося до костей кусачего мороза. Вокалист с упорством шарил по морозильной камере в поисках заветных овсяных хлопьев, но натыкался только на прилипшие ко льду пельмени и куски покрывшегося инеем мяса. Мысль еще раз перечитать записку или на крайний случай вооружиться фонариком пришла прежде, чем Валерий перестал чувствовать руку. Матерясь сквозь зубы, он подставил ладонь под горячую струю из-под крана и начал материться уже в голос — к пальцам медленно и очень болезненно возвращалась чувствительность. — Д-д-дай жару… — Валера носился по кухне в тефлоновой перчатке и пока еще в хлопковых семейниках, пытаясь остановить зубную чечетку. Когда же пальцы смогли свободно акробатировать, Кипелов полез в шкафчик, где, по словам женушки, должно было храниться молоко. Кофе, сахар, маргарин, какао и, о чудо, пачка овсяных хлопьев! Враг притаился там, где его не ждешь! По логике Лерка отыскал в холодильнике бутыль молока и принялся кашеварить. Ну, а потом началось… Несговорчивая конфорка никак не хотела зажигаться, ножницы бастовали надрезать прочную пленку упаковки, которая в конце концов звучно шмякнулась на пол и брызнула множеством крошечных питательных лепешечек. Веничком вокалист сметал их с пола, но хлопья с упорством прилеплялись к прутикам или застревали между выемками в плитке. Еще немного и Кипелов принялся бы выковыривать овсянку вместе с полом, причем, зубами. Где-то через час молоко в кастрюле мирно закипало вместе с размокшими и, превратившимися чуть ли не в пыль, хлопьями, из-под крышки валил симпатичный пар, а Валера искал в соседней комнате гантели, думая, что до закипания заняться ему будет нечем. Поиски снарядов затянулись, так, точно Валера был сапером, и «Простоквашино» готовилось выкипеть. Ну и совершило оно демарш из кастрюли, а остатки каши благополучно подгорели. Но Валера с гантелей в зубах, чтоб не заорать во всю мощь своих вокалистских связок, не растерялся: соскоблил ножичком с алюминиевого донышка комки овсянки, напоминавшие мелассу, переложил их в пиалу и, решив подсластить пилюлю, высыпал в нее целый айсберг сахара — получилась шпаклевка засахаренная. Кушать такое было противопоказано — задница, может, не слипнется, но проблемы в ЖКТ обеспечены. И вот, казалось бы, что «кушать подано» как вдруг неверный шаг, забытые на комоде линзы, и нога ступает прямо в молочную лужу. Валера поскальзывается, размахивая руками, и приземляется на больную спину — поясницу будто прострелило очередью патронов из АКМ. Где-то рядом приземлилась пиалка, раскрошившись в черепки, на кадык ровнехонько легла гантель. — Хорошо лежим, — прохрипел Валерка и подвигал руками, изображая ангельские крылья. — Спасибо, что живой. И что не по лбу.Валера
На мгновение мне показалось, что я взмыл в небо, точно арийский байкер на своем железном коне, бравурно грянули фанфары при вспышке света, и голову озарила маленькая искра, источающая мелодичный свет. Сначала отдаленно зазвучала флейта, напоминающая «Одинокого пастуха» Джеймса Ласта, а позже к ней присоединились щипковые гитарные переборы, рождая что-то фантастическое. Симфо-рок, кажется. Без труда я определил тональность и подорвался с пола, забыв о гантеле и о черепках, один из которых все же врезался в пятку. Мотив, простой и завораживающий, призывно играл, обрастая новыми инструментами, и оставалось только перенести его в ноты. Одним движением я сшиб стопку Галиных журналов со старенькой и доброй Ямахи, воткнул вилку в розетку и всей ладонью навалился на клавиши — из-под пальцев вылетело нужное трезвучие, и меня понесло по просторам вдохновения. Держа нотную тетрадь в зубах, я с корнем вырывал из нее разлинованные страницы, а затем торопливо насаживал на нотоносцы восьмые и шестнадцатые — будущий хит обещал быть убойным и быстрым. Я клянусь собственными ушами, что слышал рокот копыт безудержной тройки или дребезжание поршней поезда, разрезающего ночную мглу. Звуки разрастались с бешеной скоростью, отчего я еле успевал записывать, уже не разделяя такты, разрывали барабанные перепонки и просачивались через губы. После пяти минут я не выдержал и принялся напевать под нос свою мелодию, представляя, как Андрюша наложит на музыку тяжелые риффы, как Славик будет надрываться во второй октаве, как Маня от души примется насиловать барабаны. А Алеша так тряхнет гривой, что все фанатки попадают от чернущей зависти! Последний аккорд ленивой кошкой растекся по черно-белой клавиатуре, карандашный гриф чиркнул заветный знак заключения в виде моей росписи, и музыка затихла, упаковавшись в четырехдольный размер и пять исписанных листов. Не знаю даже, как описать сие блаженство более прозаично, чем мощное и бурное излияние семенем после жаркого непотребства или внезапного опорожнения после долгого запора. В груди приятно защекотало чувство выполненного долга, который хвостом тянулся за мной уже сколько лет. Вот вам, мои милые фанаты, очередная песня, не выдохся дядя Лера, как пузырьки в шампанском, есть еще порох в пороховнице, а в голове не одни опилки, в отличие от некоторых умников, пишущих, что Кипелов свое отпел! Даст бог, я еще на ваших похоронах спою, кхм… — Какая ж я умница, — я похвалил себя вслух и расплылся в самодовольной улыбке, которой позавидовал бы самый чеширский из чеширских котов. Да я и напоминал сейчас кота, сытого и довольного мейн-куна, урчащего моторчиком под боком хозяйки — в моем случае, музы-вертихвостки. Кстати, о вертихвостках… Пушкина, Арина Родионовна ты ж моя в латах испанского конкистадора, поубавился ли твой пыл? На сей музыкальный шедевр требуется наложить чуть менее шедевральный текст, вымученный моими потом и кровью, слюнями и соплями, ну и так далее. Хочется мне чего-нибудь о революции 17-го года или о битве на курской дуге… а лучше — и то, и другое, да еще и с плавленным бриджем… тьфу, есть-то как хочется… а жрать так хочется, как каждому из на-а-ас! — Маргарита, тут такое дело… — намазывая плавленный сырок на батон, начал я, старательно выводя лезвием ножа завихрени на сливочных долинах финского продукта.
***
Михаил доподлинно не знал, так ли ощущала себя Орлеанская девственница при прохождении «зелёной мили», но ему казалось, что в тот исторический момент дамочка, идя на казнь, чувствовала примерно то, что бурлило в его душе. Хотя никакого карачун-башка ему, откровенно говоря, не полагалось. Или полагалось? Двуглавый Змей-ХолстоДубыч с шутками, утками и прибаутками мирно препроводили его на студию, не дав ни единого шанса проскользнуть. «Мало каши ел», — так заключил Виталий, после того, как Житняков предпринял слабенькую попытку рыбкой скользнуть между расставленных ног гитаристов. — Заходи по-хорошему, поговорим о прекрасном, — интригующе улыбнувшись, наверное, зубов так в 120, приказал Виталик и толкнул Мишу в бок. В понимании басиста сие обозначало, что сейчас грядёт вопрос на животрепещущую тему. — Кто идёт за «Клинским»? — Тот, кто моложе, и у кого спина не болит, — в тон ему отозвался Холст. — А, ну сейчас Макса пошлю. — Да он по пути половину приватизирует, так что дерево моё моложавое и твёрдое, гэ’эн зи нах… — Володя, тебе опять Ницше снился? Не надо меня нах… посылать. Миша, а ты не расслабляйся, я вернусь, и мы поговорим. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Ну не бледней, на тебе ж уже лица нет.Мишечка
Ошибаешься, друг мой сизоносый, лицо есть, но глупое и испуганное. Эх, Валерка, явись ты мне сквозь решётки на окнах, привидение без мотора, дикое и симпатичное. Прикрылся Маргаритой, понимаешь ли. Я в смятении прошёл в студию, молча сел на диван. И что мы будем делать? Меня допросят? Откуда динозавры что-то знают? А что они знают? Когда светает да темнает, да и то просыпают? Почти невидящими глазами я оглядел студию: ну что сказать, всё вроде бы на своих местах, творческий беспорядок, в народе именуемый как «Мамай прошёл». И как-то спокойно мне стало, точно не было вчерашнего дня. В чём я себе не хотел признаваться, так это в том, что по пришествию сюда в моей голове начнёт раскручиваться кинофильм, ретроспектива произошедшего тут. И что я услышу голос Валеры, увижу свой силуэт, кружащий около дивана, каждый кусочек студии напомнит о вчерашнем грехе. — Мне небеса напомнят о глазах твоих, а шум берёз — копну волос густых, цветы напомнят аромат ночи, где мы с тобой даны судьбой друг другу, и молчим, — не к месту пришли на ум мои попытки стихосложения. Миша, ты чего нюни распустил, что за романтика, что за балет, как говорится в рекламе. Ты мстить собрался, уже и план составил, осталось произвести контрольную закупку, просчитать траекторию свободного извращения.
Вот диван, где вчера сидели, соприкасаясь бёдрами, Валерий и Михаил, а вот два осколка, улетевших в сторону и не замеченных никем, и что-то, всеми ниточками похожее на Мишин носок, обнаружилось в постерах группы, сваленных в углу. Всё б было хорошо, если б Виталий не сунул туда руку в поисках новой жертвы со старым звуком, лучший друг по путешествиям в химический сон — фляжка с коньяком — мирно обреталась там. — И какого Антихриста тут делает твой носок? — деланно удивившись, поинтересовался басист. В тот момент Житняков очень захотел стать шпионом из старой французской мультяшки, умеющим сливаться с пространством, превращаясь в его элемент. Внимание Дуба отвлёк скрип двери — это явились Макс с Пристом. Оба зевающие, оба явно невыспавшиеся. Опять играли в домино на раздевание до утра? Главные динозавры переглянулись: в их планы визит коллег не входил. Великие умы думают одинаково, а оттого оба решили, что влюблённые голубки забьют на повторную репетицию. Неужели в них проснулась совесть? Ну хоть что-то в них проснулось, если не они сами. — Ребят, не хочу вас огорчать, но Валера сегодня не придёт, так что вы почти зря приехали. Нет, мы прогоним сейчас партию «Тореро», но на этом всё. Все остальное-то вам по зубам. — Да, по зубам, — почти прорычал Прист, недобро поглядывая на коллег. С языка рвались определения, заключенные в словарь с названием «Русские ругательные выражения». — Какого дьявола мы тогда ехали? Можно было хоть один день выспаться. — Серёж, — почти ласково прошептал Макс, — успеем выспаться, не волнуйся. Давай-ка бери гитару в свои крепкие руки, да сыграем. Быстрее начнем, раньше уйдём, я для тебя кое-что приготовил. Ворча недовольной пантерой, гитарист подключил инструмент. Вечный динозавр ХолстоДуб сделали вид, что не слышали слов ударника. Мишаня же обретался где-то между сном и реальностью, изредка моргая. — Вокалист идёт к стойке, а не трется на диване, — скомандовал Дуб. Песня закончилась на удивление быстро. Со злости Прист даже отыграл соло Грановского, басовое, на обычной гитаре, чем немало удивил Холстинина. Жёсткий, плотный звук нарушался только безэмоциональным исполнением Миши. Будучи не в курсе произошедшего накануне, Сергей недоуменно посматривал на коллегу, затем переглянулся с Володей, тот двинул бровями и вздохнул. В его понимании это должно было означать, что вокалист тоже не выспался, поэтому надо сворачиваться. Попрощавшись хлопком двери, Прист с Максимом исчезли из студии. — Недовольная парочка пусть идёт трахаться, — заключил Дуб, — да и опасно Макса посылать за выпивкой. Пошли дурака за бутылкой, он одну и принесёт. Володь, без меня не начинай. — Ч-чего не начинать? — только и смог вымолвить Миша, но его не услышали. Дверь мягко затворилась за широкой спиной басиста. В ту же секунду два огромных кошачьих глаза уставились из-под кустистых бровей на вокалиста, сверкая любопытством и мельчайшими гранулами сапфиров и изумрудов. Миша от такого взгляда успел потерять сознание, прийти в себя, перекреститься глазами и сесть на подлокотник дивана. Пальцы мёртвой хваткой вцепились в подушку, борясь с ознобом, язык упитанным слизнем приклеился к нёбу, а взор его, ранее метавшийся испуганным зверем, замер в одной точке — на гитаристе. — Ну что, Житюшка, рассказывай, что тебя тревожит? Всю репетицию ты сам не свой: вместо «тореро» спел про Валеру, больше положенного мимо нот промазал, а под конец вообще припев проглотил. Холстинин говорил мягко и спокойно, точными и скоординированными движениями укладывая гитару в кофр. То ли многолетний опыт общения с вокалистами, то ли природная скрытность бронёй защищали двоякость его намерений. Гитарист желал самолично прощупать почву да оценить, насколько глубоко Валерка проник во внутренний мир Михаила во всех смыслах, чтобы прикинуть, как действовать дальше. Одно было ясно наверняка — ариец нешуточно напуган и тем самым взволнован до глубины души после вчерашнего «урока вокала», а это уже не хорошо. Вот сейчас он сидит с виду такой спокойный, перебирает бархат подушки влажными от пота пальцами, а потом случись что — и инфаркт или ретроградная амнезия. Кто ж тогда петь будет? — Да я… — Миша замялся, сверля взглядом подушку, — с Кипеловым переобщался. — Неужто он такой великий и ужасный? — Володя придвинул журнальный столик и сел напротив. — Да-а-а. В смысле, да нет… Просто у меня случился комплекс неполноценного вокалиста. Холст хотел было съязвить, мол, почему комплекс догнал его так поздно, ведь поводов усомниться в своих вокальных способностях было предостаточно — чего стоили извечное скандирование на концертах фамилии первого арийского соловья и просьбы подписаться на плакатах с золотым составом группы. Но он тактично смолчал. — Валера и глиссандирует в октаву, и грациозной кошкой на сцене двигается, а не то что я, — пончик, блин, розовощекий, как фанатки выражаются. Да и тех же фанаток у него больше, хоть он и старше… — вокалист наглядно принялся загибать пальцы, выкладывая свои первые терзания из 2011-го года. — Это да, эстрогены и слюни у девушек так и хлещут при виде упыря этого, — Володя чему-то улыбнулся своему, — да и не только у них… Правда ведь, Мишенька? Холстининские глаза снова опасно вперились в Мишеньку в ленинском прищуре, отчего у того на щеках крупными пятнами выступил нездоровый румянец. Две крупные капли пота скользнули от виска к дернувшемуся от внезапно пробежавшейся дрожи подбородку. — Н-ну да. Не зря же он столько лет ковал из себя образ путеводной звезды для душ, заблудившихся в извилинах собственного мозга. — Как магнит к себе влечет звезда? — вампирий оскал сменился усмешкой, означающей, что её обладателю известно всё и чуть больше, чем надо. Изумрудные моря глаз покрылись тонким слоем льда, притупляющим магическое свечение из глубин подводного мира. Но облегчение Михаилу это не принесло: душа его металась, ища спасительный свет в конце тоннеля, а глупое сердце пропустило удар. Мишин Ангел-хранитель внезапно очухался и ниспослал своему голубоглазому подопечному спасительное чудо в лице запыхавшегося Дубинина, влетевшего в студию и пускающего искры уже из глаз. — Да ну нахуй, бля! Не было этого ебучего «Клинского», поэтому пришлось взять «Балтику». Твою любимую, Володенька! — Да не люблю я ее, — Володя с нескрываемым недовольством повернулся к Виталию, — у меня такое ощущение, что вместо пива в банки заливают морскую воду, собранную из Балтийского моря. А цифры на этикетке — тройка, девятка — обозначают количество метров от берега. Хотя, с водкой пойдет. Кстати, ты водку взял? — Все для вашей светлости, — картинно поклонился басист и отступил в сторону, открывая взорам коллег два ящика морского пива и горькой, выбивающей мужскую скупую слезу, водки. Рыжая бестия на этикетке заговорщически скалилась, поддерживая лапками поблёскивающую надпись, подтверждающую её визит. — А теперь Горбатый, я сказал, Горбатый, спину, Мишаня, выпрями! А то будешь, как я, — Володя легонько коснулся спины Житнякова, мягко и неотвратимо обнимая его. Железная хватка гитариста заставила Мишу вздрогнуть и выпрямиться, а потом побледнеть да так, что Снежная королева бы обзавидовалась. — Спой, светик, не стыдись, а точнее поведай, — Виталий зашёл с другой стороны, отсекая последние мысли об уходе. — А мы послушаем, либретто так сказать. А то само действо-злодейство уж видели, ёперное, красиво у тебя выходит «Преверб». — Что видели? — вопрос был из тех, на которых известен ответ, но всё-таки теплится ещё жалкая надежда, дрожит, как худосочный лютик на ноябрьском ветру. — Ребят, мне домой надо, жена ждёт. — Так, зайдём с другой стороны. Жена твоя подождёт, а вот ситуация не терпит отлагательств. Ты если так на юбилее петь будешь, как сегодня, то… — Виталя, ну вот только ты не тяни кота за кота… — вмешался гитарист, смачно щелкнув жестяным ушком. — Миша, мы видели вас вчера с Кипеловым в одежде и без неё. Надо сказать, хорошо смотритесь вдвоем. Я думаю, на концерте будет ничуть не хуже, — тут Володя хохотнул и без особого интереса приложился к пиву. — Та-а-ак, Мишаня, не теряй сознание, — подорвался басист, откупорив уже водку, — на-ка лучше залей свое горе и послушай старую-престарую историю одного убийцы человеческих надежд… Житняков почувствовал, как будто он с мороза вошел в парную, или наоборот — из горячей сауны прыгнул в ледяной бассейн, где к тому же воды по колено. Дрожащая рука похватала воздух и благополучно уцепила бутылку с водкой. Один глоток душе огня не дал, искру здравого рассудка добавил второй. — Так, вижу осмысленный взгляд проявился. Пойдём-ка, друг мой вокалюжий, на диванчик мягонький, хотя, полагаю, сидеть тебе больно. Да не давись ты, Мишаня, пей-ка помедленнее да слушай старших.Байки из склепа студии
— Это случилось хрен знает какого дня, какого месяца, но точно 1994 года, — загробным голосом начал Виталий, усаживая Мишу на диван и вжимая в бок Холстинину. — Скотинка наша певчая — уж извини, Мишуня, что так именуем, да только скотинкой был, и ею же остался, али не согласен? Ладно, пей давай, да наматывай. То, что случилось с тобой — неудивительно. — Да, — Холст включился в разговор, — попробуй понять первопричину, может, будет не так больно. Нет, не сидеть, но хотя бы думать об этом. Продолжай, бабка Фрося! — Так вот, скотинка наша, задрав упитанные ляжки — это не щас две тростины в джинсах, то были ляжки, да, Володя? — да улепетнула к Алику, — не удержался от подколки Виталий. Петрович удивлённо поднял брови: нет, нет, это вовсе не он заглядывался на волнующие окорочка вокалиста. — От питания трёхразового — понедельник, среда и суббота — да променял нас на бабу, нет, я не об Алике, а о его соседке-самогонщице. А Маврик, да жить ему долго да счастливо, следом. Подозревали мы, что не от экономии они в одном номере ночуют. Да что там — знали точно, что спят они, что любовь у них, как в кино индийском. Вот и куда иголка рванула с низкого старта, туда и ниточка, взмахнув патлами рыжими, понеслась. Правда, у Алика ему было делать нечего: гитарист-то не требовался, а вот сольный проект по клубам они неплохой сделали. Отрывались будь здоров. Ради Маврика Валера даже английский подучил, а то, согласись, нелепо с произношением Мутко петь. Да только однажды пришёл Валера на студию на эту, диван тут другой был, с фингалом под правым глазом и забинтованной рукой. И тупо сказал, что возвращается к нам, будет петь. Мы сначала грешным делом подумали, что ему Морозов рожу начистил, мол, столько денег вложено, кровью заработанных, в альбом наш новый, а тут вокалист воротит её самую, лицо в смысле. Нам-то директоряха позвонил, мол, встречайте бляудного коллегу. Маньке он потом рассказал, что произошло: вот уж кто Шлиссельбургская крепость по части историй и тайн внутри себя. А мы мимо проходили. — Да ладно тебе, Виталь, трахались мы в туалете нашем, как коты в марте, а на кухоньке Валерка Мане душу изливал. — Оказалась удивительная вещь: Маврик с Кипелычем разругались в хлам. Морозов пригласил Валеру в бар, чтоб втолковать в его упрямый череп истины нью-шоу-бизнеса. Да только бар оказался закрыт, и пошли они прямиком в ресторан. И кто ж знал, что ближайшим заведением окажется «Эльф», а на улице как назло зарядит ливень, ворвавшийся в сон, что-то там ещё про поклон было. А там Маврик с Маликовым выступал, вот номер! И сидят Морозов с Валерой, за ручки держатся — ну держали Кипелыча, чтоб не убежал, да чтоб соответствовать. Местечко-то дай боже… Короче Маврик подумал, что Валера его на главу компании звукозаписывающей променял да прямо там в драку полез. — А Валерка, хоть и не только фэнам «Алисы» фэйсы чистить умеет, пропустил прямой в глазик свой прекрасный. У Морозова зубной состав тронулся от удара бутылкой «Перье» в челюсть — Мавру что в руки попало, то и оружие, спасибо, что не розочка, — подхватил историю Виталий, давая возможность Володе немного отхлебнуть пива: ну не в одно же Мишанино лицо всё это заливать? — Так вот, Мишутка, и вернулся к нам соловей, мы и выдохнули. Маврик с возу — нам и легче. Кипелыч наш обиду затаил, предали его светлые чувства, даже объяснений слушать не стали. Вот стране он угля дал, мелкого, но много: он же взаправду после того решил с Морозовым крутить роман, ходил королем да гоголем, аж пить бросил. Видите ли не нравилось главарю компании, что перегарчиком несёт при поцелуях. Да и чуть что — за широкую спину прятался Валерочка наш, когда мы на него типа давили. Да если б давили, давно б начинку всю выжали! — Да, мой кудрявый друг, но история не закончилась. В 1996 году каким-то чудом Валера с Серёгой снова начали встречаться. Возможно, объяснились. Последний аж на студию звонил. Правда, когда трубку брала не его прекрасная пиранья, он гнусавил, что ошибся номером. — А потом разошлись опять, записали «Смутное время», потрахались в каждом уголке Москвы, да разбежались. Валерка к Морозову под крыло снова залез — к теплу и комфорту быстро привыкаешь. Маврик-то предлагал в вольное творчество уходить, Кипеловскими воплями стены рушить, а тому кризисы и перипетии были нужны, как слесарю пуанты. Ведь начать с нуля — не фунт изюма скушать с голодухи. — А потом появилась ведьма эта корейская. Кипелыч ей душу изливал, я лично это слышал: стены в гостиницах тонкие были. Что, мол, любит он рыжую козлину, но чувствует себя виноватым в прошлых грехах. Валерка сам не знал чего хотел, к слову. — Да как раз знал: и рыбку съесть, и на… вертикали власти остаться. — Ну можно и так выразиться. Он хотел тепла и комфорта, при этом сбежать от нас нехороших. Миша, а ты знаешь, что мы нехорошие? Мы мучаем вокалистов, вообще отрезаем от них кусочки и кушаем на ужин. — В таком случае меня б давно уже съели, — пробормотал осмелевший от алкоголя Миша, опуская глаза на свои выдающиеся формы. — Съедим, мы тебя это-самое… откармливаем и отпаиваем. Да ладно, расслабься, шутка за триста. Возвращаясь к нашему барану, убежал он, как ты знаешь. Рина ему Маврика пригнала, пообещав возможность работать над своим сольным проектом и точно знать, что на хлебушек с маслицем и икоркой у него есть. Но где-то я вычитал, что за несколько лет клетки человека обновляются полностью, в том числе и в голове. Короче, между любимым Валерой Мавриком-1994 и Мавриком-2002 была пропасть, которую нельзя было перепрыгнуть. Вокалист же наш долбодятловский всё за прошлое цеплялся, как утопающий за соломинку. Насколько слышал, потом они с Мавром таки пытались организовать «Дом-2 по-кипеловски» — построй свою любовь, да замели метели, да порвались нити, что раньше их связывали, теперь уже навсегда. Самое смешное, что Маврик сделал то, в чём обвинил Валеру: когда их отношения только-только выровнялись и стали теплыми, он замутил с Алексисом что ли. Валерке высказал, что, мол, Юрик с ним с самого начала, никогда не обманывал, не бросал, не менял на тёплое место. Вот и все дела: Маврик ушёл, хлопнув дверью. Кипелыч ушёл в зажор, так как в запой уже лет десять не ходил к тому моменту. Торт с никотином пробовал когда-нибудь? Ну вот, поинтересуйся у ненаглядного… — А сейчас у них какие отношения? — Миша чувствовал себя пьяным туристом в горах: вроде и лавина сошла, и ноги-руки не двигаются, а сердце сладостно сжимается. — Да никакие: деланно пообнимались на юбилеях «Арии» да разошлись, как в море корабли. Теперь Валера — осколок льда просто, тебе-то «доширак» повесил да поимел во всех позах. Ничего, Мишань, жопа болеть перестанет, а душу вылечим, ты давай пей. — И-и-и-и не знает боли-и-и-и в груди-и-и осколок льда-а-а-а-а, — запел Виталик. — О Маврике песня, кстати, и об утраченной любви в целом. — Я любил и ненавидел, — ещё твёрдо начал Миша, но заплетающийся язык дал о себе знать, — но теперь душа пуста-а-а-а-а, всё исщ-щ-щезло, не оста-а-а-авив и следа-а-а-а, как же жопе больно, туда б осколок льда-а-а!