Очарованный странник

Дверь казематов распахивается с оглушающе громким звуком — на фоне тишины подземелья он кажется сродни пушечному выстрелу. Резко проснувшись, Грамфрель подскакивает на соломенной подстилке и спросонья не сразу может сообразить, что, собственно, произошло. В отдалении слышны шаги и голоса — разобрать, о чем говорят, довольно сложно. Грамфрель встаёт и подходит ближе к решётке. — ...а ещё он постоянно поёт! — жалуется кому-то надзиратель. — Угрожать бессмысленно, а просьбы заткнуться он пропускает мимо ушей. — И что же? — спрашивает смутно знакомый женский голос. — Ну, колотим периодически. Только не помога... Тюремщик не договаривает. Слышен вскрик, возня, брань, затем лепет: «Госпожа, госпожа, помилуйте». — Я сколько раз приказывала заключённых не трогать? — недовольный тон женщины не сулит ничего хорошего. Судя по паузе и повторившемуся вскрику, чтобы добиться ответа, она даёт надзирателю пинка. — П-приказывали, госпожа... — Молись Берасу. Сегодня же отправишься в Бесконечные Пути. И снова — звук приближающихся шагов, отсветы пламени — и перед решёткой возникает женская фигура с факелом в руках. Грамфрель отшатывается: свет яркий, а глаза у богоподобных чувствительнее, чем у людей, — даже заслониться рукой не особо помогает. — То есть, ты всё-таки что-то видишь? — заинтересованно спрашивает женщина. — Я-то думала, что ты полуслепой, как кротик, и даже стало тебя немного жаль. Ну, самую малость. Грамфрель мрачно вздыхает: — Ты не первая, кому интересно. И даже не сто первая. Самый частый вопрос, который я слышу. — Среди тех, кто дожил, чтобы его задать, полагаю? — Именно. — Ой, какой опасный, страшный разбойник — умереть не встать, — насмешливо говорит женщина, приладив факел в кольцо в стене. Чуть свыкнувшись с освещением, Грамфрель теперь может рассмотреть её получше: совершенно ясно, что перед ним Хранитель — та, кому он обязан пребыванием в этих скорбных застенках. И варианты «зачем она здесь?» — один другого мрачнее; чтобы не потерять присутствие духа, он решает думать, что хозяйка крепости просто пришла поглумиться. — Или по ту сторону решётки ты уже не такой и опасный? Я вот как раз пришла познакомиться с тобой поближе, — говорит она, словно в подтверждение догадки. — Знакомься, — пожимает плечами Грамфрель. Женщина усмехается. Снова. — Ты ведь догадываешься, кто я. И должен понимать, что мои методы «знакомства» могут тебе не понравиться. — И с каких это пор сайфера заботит мнение того, в чью башку он собирается влезть? — Знаешь, — улыбнувшись, Хранитель берётся за прутья решётки и пристально всматривается в темноту, — я просто на самом деле люблю слушать рассказы больше, чем копаться в воспоминаниях. Но с тобой, подозреваю, такое не пройдёт — ты никому ничего не рассказываешь, так ведь? Уверен, что защитил свою душу таким же панцирем, как боги — твои глаза... Грамфрель прикидывает, что обстоятельства довольно удачные для того, чтобы подскочить к решётке и сломать Хранителю шею прямо сейчас. Но делать он этого, конечно, не будет. — ...а ещё у тебя очень красивый рот, — продолжает она. — Был бы у меня член — с наслаждением посмотрела бы, как твои губы обхватывают его... Мгновений замешательства, вызванных этой внезапной фразой, Хранителю вполне хватило, чтобы проникнуть в его разум — Грамфрель понимает это слишком поздно. — Ты не дёргайся, и больно не будет, — предупреждает она. Не дёргаться от ощущения, будто в голову влезла невидимая тварь со множеством щупалец и копошится там, как у себя в норе? Поток брани и проклятий, обращенных к Хранителю лично и всем сайферам в целом, прерывается острой болью — будто в затылок воткнули спицу. — Говорю же, не дёргайся. Лучше подойди ко мне, — говорит Хранитель. Её приказам теперь невозможно противиться, и Грамфрель послушно подходит ближе. Она берёт его за лицо — он не может вспомнить, кто последний раз касался его без страха и отвращения. — Это была девушка, — говорит Хранитель. — Слепая. Она гладила твои рога, и тебе это нравилось. И ещё был мужчина — чуть позже, — но он просто забавлялся. Хотя тебе было, скорее, приятно... Эти грёбаные сайферы могут видеть в памяти то, чего сам уже и не вспомнишь. Хранители — не только нынешнюю жизнь, но и жизни прошлые. А Грамфрель не может понять даже, сколько длится эта странная пытка отголосками собственных пережитых эмоций, но в какой-то момент она становится такой гадкой, что хочется расцарапать грудь и сжать сердце, только чтобы оно прекратило болеть. — Ну, ш-ш-ш... — успокаивающе шепчет Хранитель, и это немного помогает. — Не переживай. Я хочу, чтобы с тобой всё было хорошо. Ты этого заслуживаешь. Она опускает руку от лица и кладет ему на пах: Грамфрель успевает подумать о том, насколько различны из с Хранителем понятия о хорошем и дурном. Ну а дальше думать что-либо уже невозможно. *** — Эй, подымайся! Ты не сдох там, часом? Грамфрель открывает глаза и понимает, что стоит на коленях возле решётки своей камеры, взглядом упираясь во внушительных размеров сапоги надзирателя. — Подымайся, говорю. Госпожа приказала тебя выпустить, отмыть и доставить к ней. Ещё спрашивала, умеешь ли ты бренчать на лютне под свой вой. Поднимайся, мать твою! По рогам захотел? — Она приходила сюда? — сдавленно спрашивает Грамфрель, с трудом сумев выпрямиться — затёкшие ноги почти не слушаются. — Ей заняться нечем больше, что ли? — бурчит тюремщик, отпирая камеру. — Не было её тут. С нижних этажей подземелья доносится нечеловеческий жуткий вой. Грамфрель со всей безысходностью понимает, что неизбежное проклятье сумасшествия Бесконечных путей Од Нуа — не просто легенда, и он уже спятил. — Или, может, была, — говорит вдруг тюремщик. — Я ж недавно на пост заступил. А кто-то моего сменщика отправил подвалы чистить. Пожалуй, сама госпожа и отправила, больше-то некому. Значит, приходила. Может, и до тебя дошла. А ты шевели копытами своими, я тебя что, ждать должен, бля? И ты про лютню не ответил. Всё-таки проклятье где-то там, в подземелье. Вместе с безумием. И, как бы ни было странно всё остальное, это не может не радовать. Выходя из камеры, Грамфрель пригибается, чтобы не задеть рогами решётку. — Можешь передать своей госпоже, что певчим зовется не всяк, кто умеет петь, но каждый певчий умеет играть на лютне, — говорит он с улыбкой.