Юность

- Бля, большие компании, короче… ну это такая хуйня. Чтоб тебя заебать никто не осилил, когда все по отдельности заебывают – тогда да, вообще пиздато. Но у тебя ж не так нихуя. Это было год назад, золотое солнце, пыль по Питеру, Слава не снимал куртку, потому что руки были в дорогах, и ты знал, а Дэн не знал, и тогда – ты этим гордился. Слава не снимал куртку, но снял кроссовки, стянул носки и засунул внутрь. - Бля, тут нигде не завалялось говнеца собачьего же? Неприятненько будет, да? Стефан читал хуевый фристайл, Слава съебался в сторонку, и ты пошел за ним: ты пришел сюда – за ним, ты научился не говорить вслух такие вещи, но они не перестали быть правдой. Он вытянул ноги, ты смотрел на его длинные бледные стопы, на его пальцы с желтоватыми ногтями, на узловатые вторые и стертые мизинцы. И ты бы поцеловал их, если б можно было. Поцеловал бы ему ноги, прямо там, на траве, в Таврическом саду. Ты был пьяный. Легкий. Бесконечно юный. И в тот день Слава сказал: - Это все, что у тебя есть вообще. Пришел наряд ментов, и все рванули врассыпную, и забыли вертушку, Слава бросил кроссовки, он поранил ногу о бутылочный осколок, когда вы бежали, он тащил тебя за рукав, его горячая рука, синяк у тебя на предплечье сиял днями на пролет, каждое утро (каждый день, стремящийся к вечеру) ты в ванной смотрел на него, пока он не сошел. Вы долго целовались в подворотне, еще дольше искали, где не зассанно, считали мелочь, чтоб купить бутылку водки, ему не продали без паспорта, а тебе – пожалуйста, позвонил Дэн, спросил: - Где вы, придурки? Волновался. Слава подумал, двинул нижней губой. Глядя на тебя, ответил: - Съебались. Как будто сказал что-то совсем другое. - Мы короче ко мне двинули пешком. Да чо-то влом пиздовать. Ага, до завтра тогда. Слушай – стой, стой, короч, такая хуйня! Мою обувку там никто не цапнул, нет? Он опирался тебе на плечи, пока ты лил водку ему на ногу. - Вот хуйня, блядь, да? Заебатые мы дезинфекторы. Я же дальше опять по грязюке пойду. - Тебя понести типа? Он смеялся. Ты бы попробовал. Вряд ли бы получилось. Ты смеялся, когда смеялся он, и был счастлив, попадал метко, был на своем месте, часто – как никогда до этого. Было влажно, прохладно в его подъезде. Старый дом. Широкие лестницы. Он долго мыл ноги. Сказал свернуть косой. Добили водку, торопливо, по стопкам. - Съешь чего-нибудь. Ментос съешь. Не хочу со спиртовкой сосаться, короче. И не на застеленной постели, не в истеричный питерский закат, и не тогда, когда курили в темноте, а ближе к четырем часам утра – пока ты замывал след от спермы на футболке, готовился к уходу, придумывал, как бы остаться, - он зашел, и он смотрел на тебя, и вот тогда он сказал: - А ты же понимаешь, да? Вот это все, что у тебя есть вообще. - Пятна на футболке? Или о чем ты? - О том, что ты пиздюк, блядь. Революционный студент, Федор Букер. В обконченной тужурке, нахуй. - Это называется молодость, Слав. Ты просто дед старый, стал слова забывать. Ты обернулся. Расправил мокрую футболку на пузе. Присмотрелся. Он присмотрелся тоже. Показал большой палец. Он был в одних трусах, справа когда-то прожег их сигаретой. Он смотрел на тебя так внимательно, так терпеливо, и ты заговорил снова, пока он готов был слушать. - Даже нет, не – не так. Это юность называется. Он улыбнулся. И поцеловал тебя. Его ладонь лежала на твоей шее неподвижно, и ты не думал, что запомнил ее вес навсегда – это было бы слишком просто, - ты запомнил его надолго, и «долго» длилось, и длилось, и длилось без конца. Телка бежит в красной пыли. Ваня передает Овсянкину косяк. У ноута пиздец, какой чистый экран. Он стоит на кресле, Замай запретил Ване трогать его руками. Замай поставил «Демонов внутри СД» и пошел к Вите на кухню. Типа вроде как хороший хозяин. Ко всем внимателен. Витя не пьет с ноября, но кажется пьяным, когда говорит – - Вот Андрюха здесь единственный, кто знает, что такое уваженье. Между прочим. Он растягивает наушники, чтоб сложить и убрать, и ты не вспоминаешь – ты видишь его руки на галстуке, галстук на твоей шее, его широкие ладони, крупный кулак, он тянет, и небо укладывается на землю. Кислород перекрыт. Слава какой-то тихий. Не сбавлять скорость. Вчера был бухич до шести утра. Рюмка водки с лимонным соком в шесть вечера. Вчерашняя закуска. Чизбургер из «мака» у метро. Для разгона пива, как зашел. Две тяжки, бонг ходит по кругу. Вроде как не болит голова. После пива – ерша. После ерша – фруктовой. Она мерзкая. Повторяешь Славе, раз за разом. Пьешь ее – в основном, чтобы с ним потом спорить. Об этом еще можно спорить. Опасно сузился круг тем, которые вам стоит трогать. Где Слава? Слава на балконе. Скайп открыт в мобильнике, оттуда Генин голос. - Слушай, ну я наверное со всей этой хуйней уже в Москве останусь. Ну как бы тут такая тема – вот только ты не подумай сейчас, хорошо? - что это высокомерие какое-то, и я ливнул, второй раз. Но это же так и так очень твоя какая-то история, твои друзья… вы в МОДе же в Питере, да? Я не напутал? Слава молча подносит телефон все ближе и ближе к лицу. Гена откидывается на кровать. Генин смех – счастливый, избыточный, он не может остановиться. У Славы дрожат плечи. Развеселился. - Пиздец у тебя смешная укоризна получилась. - Ну ты не приедешь, короче? Смеха как не бывало. - Я не хочу. У Гены глубокий голос, любая хуйня, которую он скажет, звучит весомо, звучит обезоруживающе честно, а он еще и паузы умеет брать, разве не чудо: - И мне не очень. Задержка у Славы – короткая, но если ты замечаешь – не может быть, чтоб не заметил Гена, а ему не жмет, ему нормально. Чья кровать на экране, у Гены диван? - Предатель! Гена смеется. - Сука. Гена смеется. - Он ходил на «Грибы»! И въебал мой концерт - Гена подсказывает: - Два… - …раза. - Мэн, можешь дальше звать себя рэпером, но я знаю – - Что ты знаешь? Что же? - Я знаю, что «зараза» - хуевая рифма, бля, а другой на «раз» я не придумал… ты подставил меня и тут! Подлый пидор со своими подсказками! Гена садится на кровати. - Что ты хочешь на Новый Год? Слава не отвечает. Слава смотрит на него. - Слав? На улице падает снег. - Ну я, короче, сам придумаю, сам будешь виноват. Слава смотрит. Гена выключает скайп. - Букер. Ты хули бля приперся, нахуй? Из-за двухнедельного запоя у Славы свинячьи глазки – тонкие прорези, опухшие веки, то ли он плакал, то ли на солнце щурится, то ли он над тобой издевается. Голос хриплый от водки. Ты оставил засос у него на шее. Он сходит потихоньку. Сходят отметины у тебя на горле. Зима кажется вечной, но и снег растает. Ты слишком много общаешься с двадцатишестилетними стариками – и тридцатилетними стариками – но впервые тебе кажется, что юность тоже потихоньку заканчивается. - Жалко, что Гендос не приедет. - Бля – жалко, да? Пиздец, блядь. Вот и Букер вырос пиздоболом. Слава возвращается на кухню, хлещет из горла. Замай ставит для него рюмку. Потом меняет рюмку на граненый стакан. Слава не отпускает бутылку. Слава меняет музыку. В колонки врывается Гражданская Оборона. Витя говорит: - Слав, ну невозможно же, выруби. - Косуху свою выбрось тогда, позерчик. Слава заваливается на кровать к Ване, бодает его в плечо, расплескивает водку, Овсянкин ругается, Ваня перекатывает Славу на спину, отнимает бутылку, пьет, ты не идешь к ним, торчишь в коридоре, на полпути, ты таскаешься за Славой хвостом с начала ночи, он это знает, все это видят, но все привыкли, и Вите пора бы привыкнуть, в конце концов, Вите ты честно все рассказал. Замай сверяет список на вход, Витя просит: - Убери Микки Мауса этого вашего, ладно? Идиотская ситуация. И ты долго не можешь вспомнить, о чем речь и где Витя мог посраться с Микки, плюсы на бумажке стоят почти у каждой строчки, список написан Ваниным почерком, ты говоришь: - Гену вычеркни. Зачем? Слава втягивает Ваню на кухню. - Я те вычеркну, нахуй. Бутылку они потеряли, но в руке мобильник, раз за разом по экрану скользит большой палец. Разблокировать, вызов. Разблокировать, вызов. Еще вызов. - «Как это трогательно! Серп! И молот, и звезда!» Замай подпевает. Замай убирает свою кружку из-под Славиной руки. Кухня тесная, и танцевать здесь негде, но Андрей ничего и никогда Славе не скажет. Ваня будет прыгать с ним даже под снарядами третьей мировой, если Слава начнет, если Слава протянет руку. Он протянет. А Витя чувствует себя чужим здесь, это видно сразу, Витя чувствует себя чужим, а ты, наверное, был здесь чужим всегда, хотя кухни меняются, меняются люди, прошло почти три года с тех пор, как вы знакомы, чередой перед тобой – лучшие друзья, его лучшие друзья, которые не станут твоими, разблокировать, вызов, разблокировать, вызов – - А МОЕЙ! ЖЕНОЙ! НАКОРМИЛИ ТОЛПУ! Слава орет истошно, ты шарахаешься, проливаешь фруктовую, Замай так поспешно говорит тебе: - Нормально все, щас тряпку дам. Как будто рад поводу сбежать. Не сразу понимаешь, что в песне тот же надсадный ор, потому что Летова из-под Славы не слышно. - МИРОВЫМ! КУЛАКОМ! ПРОЛОМИЛИ ЕЙ ГРУДЬ! - Слав, а вот сейчас серьезно уже. - ВСЕЙ НАРОДНОЙ! СВОБОДОЙ! РАСТЕРЗАЛИ ЕЙ ПЛОТЬ! - У тебя концерт завтра, ты без связок будешь. Витя его не перекрикивает – но получается жестко, «похороните ее во Христе» Летов кричит один, Слава мирно, меланхолично покачивается, и только допевает, гладко, нежно: - Все идет по плану… А его голос не меняется, когда он продолжает: - Там, два микрофона из четырех работать не будут, колонка слева похуям, народ на сцену вылезет, нормально, разберемся… Андрош, можно чаечку мне, чо-то я… я проорался правда… Букер кого-нибудь засосет, Вить, нормально, никто вообще не заметит ничего, ни что я в нули, ни что менеджмент говно, какие связки, что ты… Андюююша… а он с сахарком же? Чаек сладенький… Разблокировать. Вызов. Разблокировать. Вызов. Витя смотрит на него и с огромным трудом натягивает улыбку, потому что улыбнуться проще, чем отменить концерт и отписать Славу с лейбла, шумно сраться и делить бабки, которых нет. Эта вечеринка должно была кончиться неделю назад, воздух густеет, растет напряжение, всем друг с другом душно и тревожно, но пережидать тревогу вместе – проще, и завтра первый большой концерт в Питере, Шокк обругал ваш Московский по трансляции из клуба, фанаты хвалили, Слава ходил полдня трезвым, смотрел видео, ничего не сказал, трезвым больше уже не ходил. Взрослые серьезные МС не спрашивают у других, хорошо ли они отвели гик, и ты не спрашиваешь, но ночью после концерта ты на все сто был уверен, что вы короли, а потом ты проснулся и невзначай оказалось, что никто, кроме тебя, не уверен, и как с этим быть – ты не знаешь. Ты не знаешь, как быть с тем, что никто из них не хочет быть здесь. Никто кроме тебя не ебашил четыре года, чтоб оказаться на этой кухне. От бухлишка – бурная жажда деятельности. Куда ее применить – неизвестно. Замай вытирает фруктовую с пола и дружелюбно отпихивает тебя, когда хочешь помочь. Разблокировать. Вызов. Ваня обнимает Славу за плечи. Аккуратно забирает у него телефон. - Славушка, пойдем кино посмотрим, а? Пойдем косячок двинем? Слава в агонии. Завтра концерт. На сцену – хуже, чем на казнь. Раньше, когда другие говорили, что Слава пиздец пугливый, ты думал, что это все выдумки. Ваня кладет телефон на стол, когда уводит его, Витя идет переставить музыку. Ты телка что ли, копаться в чужом мобильнике? Разблокировать. Телефон без пароля. Сплошная лента вызовов – десять, двадцать, тридцать, больше. «Дэн». В списке от Вани напротив «Чейни» - пустота, не придет. Пропущенные вызовы – «Марина, менедж», «Работа», «Сергей Петрович». Ты. Замай. Витя. Но все они тонут в набате от Славы. Два дня назад – «Дэн». Всю неделю, до самого низа - «Дэн». - Федь? - А? Ну я тут типа, кароч, в Славином телефоне лазаю. Ты улыбаешься. - Номер звуковика ищу. И Витя улыбается в ответ, потому что это проще, чем дальше задавать вопросы – хотя его улыбка говорит, говорит отчетливо, что он не верит ни единому твоему слову. Ты плотно закрываешь балконную дверь за собой. Дэн долго не берет трубку. - Да? - Здорова! Не разбудил же? Ну, как бы - слушай, ты в городе же еще, да? - Нет. Потом: - В каком городе? - А ты подумал про какой?.. Короче, Питер! Ну и я – типа, я хотел тебя позвать, вроде как – у нас концерт будет на днях. Завтра уже. - У нас? - Ну да, ну типа – у нас, с Замаем и… - У Славы с Замаем концерт в МОДе, да. Двадцать девятого числа. - Да – - Не у тебя. Это на всякий случай. - Бля, Дэн – ну как. Ну вообще и у меня. У нас как бы, если ты хочешь – - На концерт Славы с Замаем в МОДе, двадцать девятого числа, я не иду. И не так надо было продолжить, но – - Блядь… Ну если честно, знаешь - если ты реально ничего слышать не хотел, ну, как бы, ты б в чс его закинул неделю назад уже. На том конце – тишина. Потом: - Да ты угараешь. - Блядь, серьезно, Дэн – знаешь, я тебя очень уважаю и пиздец как хорошо к тебе отношусь, но ты иногда – ну ебаный стыд. - Так, ага. - Ну чо он должен по Питеру на коленях проползти, чтоб ты его простил? Я как бы не знаю, что у вас там случилось, да? – но, короче, это пиздец больная хуйня, честно говоря. Тебе, блядь, корона не жмет никогда? - Букер, вы там обдолбались, что ли? - Слава очень хочет, чтобы ты пришел. - Мне совершенно насрать, чего хочет Слава, и это вообще не твое дело. Федя, был бы это не ты – - Дэн, ну я серьезно, я, типа, не звонил бы… - …уже пошел бы на мороз. Еще пара откровений охуительных, и ты пойдешь. - Я позвонил просто – по-человечески поговорить, да хули – вот обязательно хуями мериться, скажи мне? И причем здесь Слово вообще, хорошо? Что, если я с тобой не так поговорю, я батлить больше не буду, что ли? В ответ ни слова. Отводишь трубку от уха, смотришь, не слетел ли звонок. Потом слышишь Дэна: - Ты в правильном направлении мысли движешься. - Сука – ну потрясающе вообще. Это так у нас теперь решается, да? Ну тогда уже иди до конца, давай тогда правила выпусти, сколько раз кому положено тебя в жопу целовать – - Проспись. И, в общем, беда не в том, что Дэн бросил трубку. И не в том, что вспомнил, где у него чс. А в том, что Слава, Ваня и Андрей стоят у тебя за спиной (Витя сидит, где сидел, ему величайше поебу на драмы вокруг Дэна Чейни, и в эту минуту ты как никогда сильно хочешь с ним дружить), они смотрят на тебя через балконную дверь, ты прокашливаешься и понимаешь, что орал громче, чем Слава под Гражданскую Оборону, и тебе как-то не хорошо. Они смотрят на тебя, пока смотришь на них. Смотрят на тебя, когда ты открываешь дверь. Ваня покачивается из стороны в сторону, застенчивый ребенок. Смотрит на Славу. Глупая, смутная улыбка на его губах. Слава говорит – ему, не тебе: - Федя Букер. Запалил чужой пиздеж – свой иди палить туда же. Тебе нечего сказать – и, наверное, к лучшему, что Слава не будет слушать. Он отвлекся. Отвлеклись все, с облегчением. Ты скучная история, которую неловко вспоминать, скучная старая история, хотя обсер на диво свеж. Прошлой осенью, когда вы ездили на шашлыки, на Медное, тяжелый холод поднимался от воды, и ты представлял, как он будет расползаться по груди, если этой воды напиться. Слава ушел за хворостом и на четвереньках, на желтом песке, брал дорожку с пластиковой тарелки, она с краю была измазана кетчупом, он увел ее с пикничка. Собирался дождь. Была середина буднего дня. Никого не было здесь, и все-таки это было не лучшее место для первой (первой?), и даже ты почувствовал, как сильно ему хотелось, чтобы его заметили. Он поднял голову. Его глаза были нежно-голубыми, чистыми и ясными, джинсы в песке, он отряхнул руки. Ты смутился. - Я помочь решил – ну, типа, - собрать на костер. Тебе нечего было сказать – и, наверное, было к лучшему, что он не стал бы тебя слушать. Мысль о том, что что-то здесь не так, была сморщенной, карликовой, и тонула в тени другой – «Как же это круто. Как же, как же это круто, нахуй». Но тарелку в кетчупе он тебе не предложил. - У меня больше нет. Его дыханье сбилось, как будто от возбуждения, и ты вслушивался в него, ловил его, вы вернулись назад через полтора часа, у тебя губы болели от поцелуев (от его укусов). Положив голову тебе на плечо - ты стоял у сосны, испачкал куртку смолой, едва-едва мог удержать мертвый вес его тела, – Слава шептал: «Мухи летают и летают фразы», сбивался и начинал по новой, по новой, по новой, «Вечер продвигается, но не весь сразу, Брат улыбается, тихо помидор ест, а сестра качается, в сестре задор есть». Ты гладил его по голове, потому что не понял, чье это, растерялся, и хотел, чтобы этот момент поскорее прошел, а он не заметил, что ты не в курсе. Дэн выкидывал сырые ветки из кучи, и они разводили костер, Дэн одергивал его, Слава палил краем глаза, когда он отвернется, лез в огонь палкой, летели искры, отеческая улыбка Дэна раздражала дико, раздражало, что Дэн ее прячет, его поднятые брови и то, как он качал головой, не глядя на Славу, но искры летели снова, колени у Славы были по-прежнему в песке, было темно, когда электричка везла вас назад, Слава засыпал, стучали колеса, качалась тяжелая голова, полная озерной водой, и озерной водой наливались твои глаза, - Букер в нули бухой. - Федь, до дома доедешь? - Федь – ну Федь, эй. Ну не лови грусняшку. Кто любит Федю? - Тут таких нет. - Рот я твой ебала. Федя - Рельсы кончились, но электричка не сорвалась, а летела по прямой, тебе пять, тебе семь, тебе тринадцать. Тебе двадцать. Потом была еще куча поездок на шашлыки и на Лосиный Остров, Таврический сад, двухсуточные вписки, Думская и Лиговка, те же самые лица, новые лица, лица, на которые в тринадцать ты готов был молиться, но той ночью ты держал испачканную куртку на коленях, и черное небо лезло в узкое открытое окошко, и острое, неохватное отчаянье заполняло тебя. То, что никогда не должно было заканчиваться, тускнело, ускользало, и навсегда обещало вас покинуть. Витя рассказывает, как Дуня снимался в Следе, пять раз, на разных ролях, но никого нихуя это не смутило, потому что на Следе никто ни разу его не узнал. - Сколько там на площадке? Человек сто наверное же? - Ну да, человек пятьдесят. Разных причем. - Все хуйня. Как-то раз я сам без всяких там пятидесяти его встретил. И тоже бля его не узнал. - Ты гордишься тут чем-то, я понять не могу? - Я его помнил красивым. На одной руке, в другой фото пизды пизды Оксимирона. А он лысеет. - Пиздец вообще обман надежд. Полтора года плюс – вы по-прежнему боретесь с черным небом, в Питере зима, и окна закрыты, но оно выигрывает. Овсянкин приходит, разливает водку, обсчитался с тарой – забыл, что Витя не пьет, или решил, что таких не бывает, - бутылку сливает до капли, жестом советского алкоголика, привычно, и также ставит ее под стол. Лишнюю рюмку он поджигает. Она горит, и Слава с Овсянкиным как-то очень торжественно пьют, стоя, в молчании, ты смотришь на Ваню – понял или нет – он тоже торжественный, откидывает пряди со лба и кладет ладонь на сердце, но, может, просто срисовал со Славы, а может, никакого объяснения нет. Слава улыбается. - «Синюю ленту сорву, не сумею переупрямить…» - Верну. Успокоительно: - Нет. - Точно. - Нихуя ты не вернешь – Вань, сходишь за второй? - А кто тогда подтвердит, что ты прав кругом? - Замай, бля – - Я ничего не знаю. Витя гуглит, но возразить решил явно раньше, чем нагуглил. - «Верну», Слава. - Так, в пизду. Федь – сгоняй за второй. И за третьей тогда. Никто нихуя не вернет никому. - Стол давай-ка расчистим. Я нашел рецепт пиццы домашней, сейчас заебашим. Так – есть? Есть у меня томатная паста… - Федь! Федь, и возьми сигарет. Я отдам потом. - «Синюю ленту верну, не сумею переупрямить…» - Блядь, нахуй! «Я твою тень, ее гибкую шею взял бы на память» - чо, похоже что что-то кому-то тут кто-то возвращать собрался? Нет? Ну и закрой ебальник. - «Но ведь отпрянет от рук или взгляда, тень безобманна…» - «НЕТ, НИЧЕГО ОТ ТЕБЯ МНЕ НЕ НАДО, МИЛАЯ ПАННА!» СУКА! - Федя, шарф не забудь! - Витя - еврейская мамочка… - Это в фильме было? - Это Норвид вообще, так-то. - Ты на дис напрашиваешься. Оглушающая тишина на улице. Жигуль тащится мимо тебя, размешивая колесами спрессованный снег. Берешь вторую, третью и четвертую. Смска от мамы. Два пропущенных. Искусственная елка – самый младший брат всех елок – в ларьке на прилавке. Пальцы коченеют, когда по дороге ищешь Норвида в гугле. Что за фильм и что за рюмка, гугл не объясняет. - …Всяч! Всяч! Мне написал Леша Всяч! В поезде едет, между прочим, вот кто из вас ко мне ездил в поезде, пидоры ебаные? - Я? Слава сгребает Ваню за шею. - Слушай, а он когда приезжает? Ну, в смысле, может он посылочку примет там, рядом с вокзалом? Слава очень звучно и сочно бьет его по щеке. Ваня смотрит снизу-вверх. Ты застыл с мокрым кедом в руках. В прихожей натоптано, под пакет течет грязь. Потом Ваня ржет, запрокинув голову. И ты улыбаешься, чтобы тебя не вычислили. Ты опять не понял. А на Витиных губах гримаса брезгливости так и не перерастает в улыбку. Одна, вторая, третья, по новой, ставьте таймер, кожу на груди холодит, а потом жжет пролитая водка, подбородок мокрый, подбрасываешь рюмку, ловишь ртом, Славу хватают за руки, чтоб не пытался повторить, еще раз на бис, паровоз из десяти, соревнуетесь только вы вдвоем, Замай выстраивает ряды. - Отбеливатель лей в одну, чо ты как не мужик! Стоите спина к спине, благородная дуэль: - Не подсматривай! Слава подсматривает! - Чушь. - Подсматриваешь! - Вы вообще встанете завтра? Проблема русского хип-хопа… - КУДА ПРИВЕДЕТ ЭТА ДОРОГА? Водка, вода, фруктовая, водка, бейлис, талый снег, Слава хватил отбеливатель, плюется в раковину, оттирает язык. Война скалки против бутылки. Слава кидается мукой. Ваня режет колбасу для пиццы и игнорирует его, хотя все волосы в белом, спрашивает, не слишком ли мелко. Ты загребаешь снег с карниза. Суешь ему за шиворот. Махнул ножом, в Славину сторону, Слава едва отпрянул. Ржут обнявшись. Андрей выталкивает с кухни. Прыгаете втроем под Baby`s on fire. Слава быстро уходит в спальню. Ваня обижается, когда уходишь за ним. Красная пустыня на экране. Сонный Овсянкин на кровати. - Еще раз что ли включил? У Славы заплетается язык. Если сильно постараться, к шести утра не вспомнишь даже свое имя. - Бля, чо это за хуйня вообще? Слав, скажи ему. Ща поставлю Эдалт Свим, короче. - Руки убрал, блядь. - А он не в курсе вообще, да? - Он никогда не в курсе. Слава смеется. Слава пытается размутить водник, но плохо слушаются руки. - Это ж Букер, блядь. - Слав – - «Чо за баба», нахуй. «Чо за хуйня вообще». «Я не смотрел ничего, кроме Симпсонов, блядь». В своей жизни ебучей. - А вот это не справедливо. - Да? - Да. Я практически уверен, что он смотрел Гриффинов. - Ебаный школьник, блядь. - А, ну конечно. Потому что все должны вот это знать. А дальше ты скажешь, что я Грамши не читал, да? Как будто тебя вообще ебет - - А ты не читал. Хочешь прикол, Кирюх? - Не уверен. - Этот еблан на философский поступал. Как Ваня. - Потрясающе. Босые ноги в красной пыли. - По-моему, он, блядь, вообще читать не умеет. Хуйню свою поэтому никогда не перечитывает. И воду, блядь, не выливает. Теплый, сдобный запах из духовки. - Он, блядь, по ходу, думает, что «текста» начались с Кани Уэста, нахуй. - Подожди, это по-моему у кого-то другого было? У Алфавита, что ли? - Нееет. - Я не у Букера, по-моему, это слышал. - А знаешь, почему? Молчи. Молчи. - Кино вы посмотреть мне не дадите, так я понимаю? - Потому что ты НИЧЕГО у Букера не слышал, блядь. - Знаешь, у меня, хотя бы, есть, что слушать. И Слава поднимает на тебя взгляд. Пугающе трезвый. И под кожей шевелится, копошится зябкий липкий страх – как перед выходом на сцену, как на твоем первом батле, и на десятом, и каждый раз, когда они смотрят на тебя, когда он смотрит, и он по-прежнему знает что-то такое, чего не знаешь ты, и ты в шаге от того, чтоб неудачно отступить – и грохнуться с помоста. Наяву, на твоих глазах – чуть не грохнулся он, два года назад, на твоем отборочном, но всплеснул руками, рассыпался смехом, удержался на ногах, никто не смеялся над ним, ты протянул ему ладонь, но он не взял. Надо бы заткнуться, но ты не попал бы сюда, если бы затыкался, а не топил вперед – когда заткнуться хочется. Слава улыбается. - Правда что ли? А чо я не знал? - Слав, на концерт трек-лист у меня не собрался, да? Или это я в корзину в гримерке блевал? - Кирюш, по-моему он обижает меня. - Да наповал убил. - Просто – блядь. Это все очень смешно, да – - Нет. Славины трезвые глаза. - Вообще не смешно. Это не космический корабль. Не отдельный модуль, который по черному небу летит в открытый космос. Это квартира Замая в Парголово. Это его комната. Можно просто выйти. Надо просто выйти. - Федь, ты мне сказать хотел что-то? Он не смотрит тебе на горло, это ты себе придумал. А ты ничего не увидишь, если опустишь взгляд. - Не нравится тебе что-то, да? - Какая разница, что это за фильм вообще… Овсянкин устал ждать, забирает у Славы инвентарь. - По-моему, Феде я разонравился. - Слав, да причем тут!.. Ты просто с людьми когда разговариваешь – - Написать я ничего не написал, выясняется. Отвести я концерт не могу. Так – не важно, что у нас пять лет стажа, и мы на сцену выходили, когда ты еще отцовский хуй сосал на завтрак, спутав с материнской сиськой. - Помогли пять лет стажа? Очень, Слав? - Да как же вы заебали оба. - Тщщ, Кирилл, подожди, у нас тут революция на Кубе в миниатюре. Одно только непонятно. Нахуй я тебе тогда сдался? Расходимся товарищами, Надь, дверь вон там. Это не всерьез. Это не всерьез. Он сейчас заржет. Или забудет. Или скажет, что это все разводка. Он протягивает руку. Вытирает о штаны – - Ладошки потные, пиздец, стой… И протягивает снова. Пьете вы девятый час. Весь пиздеж занял, дай бог, минут десять. - А – то есть Славочка нажрался, да, и там хоть не расцветай? Ответки не будет. Все так же держит руку. Убийственно серьезен, без позы, без гротеска. - Слав… Собственный голос звучит не примирительно, не мягко, а жалко и просительно. - Тебе дорогу показать? - А потом, типа, будешь мне две недели телефон обрывать и под дверью ночевать, да? Или у тебя еще кто-то остался, кого можно послать нахуй вот так вот? Говоришь так быстро, как будто боишься, что тебя зашибет, прежде чем ты закончишь, и никакого «как будто» здесь на самом деле не нужно, но он молча встает и выходит за дверь, его плечи опущены, беззащитно, обессилено, перед батлом с Эрнесто ты стриг его машинкой, у раковины, в его квартире, он покорно нагнулся, ты сдувал сбритые пряди с его затылка, самозабвенно впитывал тепло его тела, отряхивал застиранный домашний свитер, его запах обнял тебя плотным коконом, на улице жарило солнце, он жарил тебе гренки с яйцом перед выходом. - Слава! Ты влетаешь плечом во вторую, закрытую створку, когда бросаешься догонять его. Он останавливается в коридоре, вяло, нехотя, и тут же снова делает движение в сторону кухни, всем своим видом показывает, что говорить с тобой ему не о чем, хватаешь его за рукав, удержал, толкаешь к стене, руки дрожат, бросило в пот, ты очень, очень пьяный, очень-очень пьяный, и в голове не рождается, изо рта не идет ничего стоящего, но – - Нет. Нет. Вы стоите лицом к лицу, захватывает дух, нечем защититься, ты под обстрелом в поле. А Слава медлит секунду и целует тебя – с ненавистью, уничтожающей, он зубами впивается в твой податливый, мягкий рот, тянет за волосы у тебя на загривке. - А пиздец великая любовь была, да? - Слава… - Чо-то год назад так борзо рот не открывал. «Ребята, можно с вами!», «Я заплачу, только со мной побухайте», «Слава, а можно мне твой хуй пососать, ну мне очень надо?». Его пальцы в твоих волосах. Губы у уха, дыхание влажное, и мелкие капли слюны летят на кожу. - Кусок дерьма ебаного. Вы неебаться кореша теперь с дядей Витей. Букер с серьезными дядями тусуется. Решил, что сдался сам кому-то, альбомчик выпустил, ебать успех. - Это не честно. - Сука – честно? Думаешь, у меня на тебя, уебок, мало говна, которым я мог бы тебе въебать? Он не знает. Не мог узнать. Если только Витя не сказал ему, когда ты вышел. Не сказал же? Не сказал бы? - Ты как вообще спалил про Дэна, сука тупая? Тебя пустили на порог, ты на него нагадил, пустили на кровать – хули, теперь ты знаешь неебатские зашквары, давай, ебашь, осталось только вызвать меня на батл и всю эту срань хуйнуть на камеру – - Слава. - Вперед, блядь. Чо там? Давай я сам. Геночка меня слил, Геночке насрать, если я сдохну завтра? Так там у тебя? Дэн меня послал? Блядь – как ты вообще допер звонить ему, еблан, куда ты прешься, хули б ты знал здесь о ком-то – кроме крошек, которые подпиздил со стола… - Слав, ты вообще – ну, типа, слышишь себя, или – - Решил, с меня больше нечего взять, да? Голоса на кухне. Музыка из колонок. Он гладит тебя по щеке, нажимает сильно, пальцы как будто свело, уродливое, замедленное движение, но щека болит, только когда он отнимает руку. - Решил, пизда мне, скоро все, в расход Славочка. Славочке тяжко, вблизи хорошо видно. Славочка по кускам разваливается. Нахуй Славочку, в утиль, как сдуется. - Слав, нет - - Чо-то там про «в корзину сблевал»… - Слав, ну прости, ну ты меня вывел уже – - …а пока что от Славочки есть, что сожрать – да? – он и на тебе повиснет, хавай, Федь. Больше, блядь, никого не осталось… не осталось, нахуй… мы на хате, блядь, у Замая. У тебя вообще нихуя нет, кроме моих друзей. «Завтра концерт у Славы КПСС и Замая. Не у тебя» - на всякий случай, спасибо, Дэн, на всякий случай, тебя даже на афише нет, но дело, конечно, не в афише, нахуй ее и нахуй концерт, Ваня, Витя, Замай, Дэн – Слава. Слава. - Тебя как человека взяли, а не потому, что шконка была пустая, блядь – хуясе ты дефективный, если сам не допер никак. За своего еблана приняли. И вот тебе, Славочка, отвернись на секундочку – уебу первым, что подобрал. - Слушай, мы ужрались оба, давай успокоимся пожалуйста – просто – прости, что я Дэну звонил, я хотел – - А я-то думал что мы вроде как друзья. Да бля – ты же такие, сука, признанья школьника влюбленного ебашил… - Ничего, что ты их так зовешь, да? - Не нравится? - Вообще нет. - Обиделся на меня? - Слав, давай остановимся, я прошу тебя – ну я лишнего сказал, ты - - Не любят Федю. Хуями кроют. Слезки сладкие не ценят. Подушечка большого пальца нежно – любовно – скользит по горлу. По отметинам на коже. - Давай-ка заканчивать, правда. Его ладони – теплые – у тебя на лопатках. - Слав, не надо так. - Не надо, не надо. Мне эта вся хуйня еще раз в хуй не вперлась. Еще раз – это как с Геной? Но это же не правда. Ты же здесь. Ты никуда не уходишь. Что ты должен был сделать, такого, чтобы этим все кончилось? Чтобы вообще все кончилось? Гена сделал, блядь, все что мог, и пожалуйста – спрашивает, что дарить на Новый Год. Слава тихонько покачивается – укачивает тебя – вот так стояли, опустошенные, тоже пьяные, невесомые, год назад, казалось, друг друга удерживаете на земле, он отпустит – и ты взлетишь, у ларька с шавермой, по дороге на Лиговку, ты въебал финал, зал молчал, но тогда еще не было видео, комментов не было, не было трека Рики и репоста от Саши Тимарцева, и провал был неочевиден, не ворочался в животе, ты был счастлив, потому что он пришел постоять на твоей стороне – и ушел с тобой, и смотрел на тебя, как на равного. - Слав… - Отпрыгаешь концертик, если хочешь. И разбредемся по своим. Могло быть, как с Геной? Ты точно что-то сделал – раз могло быть (все-таки могло быть? Ты никогда не в курсе), а теперь вы стоите в коридоре, и он больше ведь даже не злится – не злится, он тебя обнимает, поглаживает торчащий позвонок сколиозный, оттянув сзади ворот футболки, - он не злится, но ты все равно идешь нахуй, так получается, что ли? - Я не хочу. - Нормально, чо ты. Никто обижать ребенка не будет. - Пожалуйста. Хватаешь его за локти, когда он отстраняется, не даешь пройти, он чуть не спотыкается, твои ноги мешаются, ты цепляешься за него, лихорадочно, тебя подтряхивает, совсем как тогда – когда Витя пустил кислород. И ты кончил в трусы. А чего ты НЕ сделал, чтобы он не послал тебя нахуй? - Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста – Слав, пожалуйста… - Ну только не плачь, блядь… - Прости, что я позвонил Дэну, прости, что я распизделся – блядь, я не знаю, я, наверно, правда – я не хотел, Слав… - Федь, пройти дай – и свали уже, бога ради. Но он все еще вот он, у тебя под рукой. - Ну извини меня. Ударь меня, если хочешь. Я – я, может, перебрал, я – я не знаю, ну что я сказал? Сказал – стой, сказал, конечно, нельзя было! Слав – я… ну прости меня, ну я очень прошу, не надо, не – - Детский сад, блядь. Ты утыкаешься лицом ему в грудь, но на этот раз он к тебе не прикасается, даже чтобы оттолкнуть, в животе – упругий злобный узел из кишок, подгибаются ноги, ты тяжелый, потолок давит, обнимаешь его колени, бездумно, мелкими, иступленными движениями гладишь его щиколотку. С кухни слышно: - Оп-па! Спеклось! С кухни наверняка отлично слышно тебя – Слава говорил тихо, почти шептал, а ты нет, конечно, тут, блядь, пошепчешь… Кому не насрать? Если насрать тебе – им подавно. Поднимаешь на него взгляд. Ты – ты не хочешь кем-то там его выставить, правда-правда, это все не спектакль, ты не врешь ему, никогда не врал, откуда он это берет вообще – Витя. Твоя квартира. Галстук с выпускного. Он не знает. Его мобильник. Ты не сказал, как узнал про Дэна, даже когда он спросил. Не сказал ведь? Слава смотрит внимательно, потом расстегивает пуговицу на джинсах. Слава высоко над тобой. Его длинные ноги, королевское равнодушие. Ты поспешно киваешь, хотя он тебя не спрашивал, твои пальцы не просто дрожат, это пиздец-чехорда, когда тянешься к его ширинке, у него в кармане вибрирует мобильник, он отвлекается – спасибо - приваливается к стене, читает сообщение. Улыбается. Ответ пишет. Спросить, кто это? Тебя колотит. Господи, ну почему так – не можешь ухватиться за «собачку», не верится, блядь, не выходит никак, он же передумает сейчас, ему надоест, сука, что может быть проще, ходуном руки – - Ребята. Там, как бы, пицца. Витя в коридоре. Лицо непроницаемое. Слава даже не вздрогнул. Благодарно кивает. Отлипает от стенки. Витя добавляет – не удержался: - И вы бы заканчивали. Он ждет тебя – Слава прошел мимо, хотя Витя встал ровно посреди коридора, и трудно было протиснуться, - он ждет тебя, но ты не можешь встать. Ты сегодня как-то вообще ничего не можешь. - Порядок? У Вити не так что-то с голосом, и это не то, что он хотел сказать, совсем, и дышит он так, как будто зачел граймпарт, ты киваешь, но не поднимаешься, ног нет. - Федя? Порядок? На кухне Славин голос: - Охуительно вообще! Блядь – а чо за сыр такой? - Не воруй колбасу с кусков чужих! Вот я говорил, что так будет, он всегда так делает. - Это свалли, но я еще моцареллу добавлял. - А у нас она кончилась! Короче – я захожу недавно в Ашан, а мне – хуй там. - Федя. Витя вздыхает – ничего с тебя не добьешься, это точно, ну что он хочет, - подходит, поднимает на ноги. Тяжело, ты не помогаешь, не получается, не получается, не надо, если он выпустит сейчас, будет больней падать. - Все, все, нормально – нормально-нормально, нормально, Вить… - Я так и вижу, да. Он держит тебя поперек туловища, ты плечом опираешься на стену, вроде стоишь – стоишь, отлично – Слава, с полным ртом: - Ну я обжегся, чо вы! Ну чо ржете, эй? - Прости, Славик, никому тебя не жаль. Витя хочет что-то сказать. Явно хочет. Развернул тебя к себе. Лицо ровное – заебанное только – а грудь тяжело поднимается. Ты киваешь снова, успокаиваешь – он загрузился, явно. - Ок, ок, все. Пробуешь отвести его руку, не убирает. Наконец: - Федя, что произошло? Скажешь мне? Ваня смеется. - Витя ушел и не вернулся, короче. - Да он там с Букером застрял, понятно все. Пиздят себе. - Кирилла позвать надо, наверное? - Кирилл спит, написал мне. - Фе-дя. - Пизда вашему поколению, орнуть из спальни не мог друзьям – - Сказал пиздюк на три года меня младше. - Вообще охуел. По-моему, Андрюх, его испортила слава. Из кухни тебя не видно, не видно вас, но ты не обнимаешь Витю, хотя тебе очень хочется. Хочется – на секунду, серьезно, всего-то, - распиздеться снова, рассказать ему – что? – просто, блядь, постоять, раз он не уходит, развесить сопли, но с кухни смех, Славин голос, Славин голос, может, Слава остыл, а может – вы же помирились, да? Вы помирились. Надо пойти к нему теперь и - со второй попытки, ты сбрасываешь Витину руку, легко, почти без сопротивления. Когда идешь вперед, приходится держаться за стенку. Слава облизывает пальцы. Слава на тебя не оглядывается. Ваня переживает. - Федь, чо такое, перебрал немножко? - Да Букер пить не умеет нихуя, он орел потому что. Слава не смотрит на тебя, когда говорит это, но как бы невзначай освобождает тебе стул – спасибо – ест стоя, Замай тебе наливает чаю (они все слышали, что ли?), взглядом обшариваешь Славино лицо. Ну хоть что-нибудь. Что угодно. - Я думал, типа, что орел – это хорошо же, подожди? - Я понял важное, Андрей. По-моему, СД ушел не к Букеру. По-моему, он ушел посрать. Ваня наклонился к тебе через стол. Аккуратно поворачивает к себе. - Орел – это чувак, который дозу через край хуячит. Чтоб впечатление произвести. Слава подхватывает со стола бутылку. - Вот кто такой орел, блядь! Заливает в горло. Заливает долго. Круглое, упорное движенье кадыка. Водка идет верхом, когда отнимает бутылку ото рта. - Чо, сколько Букеров по шкале Букера? - Один Вячеслав. Тебя мама не учила – только честно скажи мне – слюней в общую бутылку не пускать? - Ну мама не учила меня бухать, чо ты как. У меня заботливая мама бы-была. - Ну теперь он пойдет блевать. - А там СД. Если серьезно, где Витя? - А дай мне ее. - Федь, тебе, может, не надо больше?.. Слава передает бутылку. Где Витя? Не отдает. Тянешь на себя. Тянет назад. Еще раз. Выпустил. Ты облился. Он смеется. Замай пихает его в сторону, как кота, дает тебе полотенце. Пьешь, голову не запрокидываешь, не отрываешь глаз от него – теперь он смотрит, все, конечно, взрослые, скоро двадцать два года, люди серьезные, ничего никому не докажешь распитием водки, но у Славы глаза светлые, теплые, и он не бросает тебя, он даже почти не моргает. У Вити на лице, когда он заходит, то ли разочарование, то ли беспокойство, ты отвлекаешься на него, роняешь Славин взгляд, и он уже не возвращается к тебе. Ты хочешь добить до донышка, но дальше не лезет, ты давишься, а Витя вырывает бутылку так резко, что остатки выплескиваются. Потом он сливает ее в раковину. - Вить-Вить-Вить, нет – мне на утро! Значит, это была четвертая. Пронзительная, мучительная тоска у Вани в голосе, но Витя не ведется. Кашляешь. Замай решительно спрашивает: - Ведро дать? - Нормально… Витя швыряет бутылку в мусор. Хлопает дверцей: так, чтоб погромче. Слава что-то скажет сейчас – не дай бог, конечно, но наверняка, - Слава должен что-то сказать, не схавает точно, но Слава не лезет, они с Ваней тихо переговариваются, стоят совсем близко, Слава к нему наклонился, серьезный, сонный, шея блестит влажно, мокрые губы – ярко-красные, и рот такой же, как у тебя, на вкус. - Давайте-ка жрать и спать, пионер-отряд. Хватит с вас. Ваня кивает на балконную дверь, и Слава держит его за рукав, когда они выходят. Никто не берет сигареты. - Федя, как в себя придешь – такси вызови. Шесть часов утра. Ты киваешь и копаешься в мобильнике, ты даже запускаешь «get», но либо ты уговоришь Славу поехать домой – сейчас, с тобой, - либо Витя берет ключи от твоей квартиры и валит один. - Федя, отошел? Замай режет пиццу, достает контейнер. - Давай-ка я ее вам на завтрак дам. Слава возвращается, тихо, мягко выскальзывает из кухни. - Слав, ты едешь? - А? Нет. - Федя, собирайся давай. На воздухе постоишь. - Федь, точно ведро не нужно? Может, до туалета дойдешь, нет? Укачает в такси. - Я – да. Я сейчас. - Ваня, если спишь у меня – то в кресле только. Или на пол, но на одеяле будет Слава, оно у меня одно такое… В ванной горит свет. Даже пьяный в хлам, даже ты, даже сейчас понимаешь, что третий раз лезешь туда, куда не звали. Узкая желтая полоска из-под двери. Ты стучишься. Он не откроет, если не захочет. - Слав… Вода не шумит, из-за двери вообще ни звука. Потом Славин смазанный голос. - …как супер-нова. Его тихий смех. Что сказать еще? Не открыл. Пора домой. Оставь, ты завтра с ним поговоришь. Завтра концерт, он никуда не денется. Сейчас бы лечь в постель. Проспать до вечера. Задвижка щелкает. - Федя. Слава лежит на полу, закинул в ванну ноги. У него на животе – раскрытый зип, и между пальцев – Ванина мерная ложечка, он ее сам сделал, похожа на половник для куклы. Слава улыбается. - Поехал? Давно уж. Прикрываешь дверь за собой. Там – где-то – вялые сборы, топтанье в прихожей, звонит твой телефон, отвечает Витя, «уже выходим», вот зачем, значит, Ване нужна была водка. А как теперь Слава будет снимать отходы? Купит новую, господи. Седьмой час, скоро рассвет за окнами. - Слав… давай встанем, может быть? - За-чем? Ловит тебя за штанину. - Фееедя… Федя грустный. Феде плохо? Пока, Слава, привет, Сонечка. - Я беспокоюсь немножко. Давай мы – - Обо-мне? Федя беспокоится обо-мне? - Давай мы тебя отвезем домой, хорошо? Ты отдохнешь? - Не хочу домой. Из коридора: - Федя? Живой? - Пять минут! Она смотрит в потолок, печально, потеряно, и слеза сбегает по ее щеке. - Это плохо, когда Феде плохо. Почему Федя грустит? «Потому что ты меня не любишь». - Потому что ты меня не любишь. Мгновенное оживление Она даже садится. Чуть не рассыпала «быстрый». - Соня очень любит Федю. Посиди со мной? Иди сюда. Федя – иди ко мне. Когда садишься на пол, обнимает за шею. Она ерошит тебе волосы, легкие, нежные взмахи, снизу вверх, по стриженным кудрям. - Федю очень просто расстроить. Федя не бережет себя. Она целует в висок, и в лоб, и – без намека на секс – в губы. - Соня плохо себя вела? Соня сделала больно? - Федя тоже. - Федя не может. Ее пальцы – на пряжке твоего ремня. - Не надо сейчас. - Федя больше не хочет? - Не в этом дело - - Соня сделает, чтоб не больно. Пойдем со мной? - Да, да, давай вставать… - Не надо вставать. Кончики ее пальцев – по твоим губам. Запах спирта. Влажная дорожка на ее щеке. - Все будет хорошо. Никуда не надо идти. Нигде не больно. И больше никто не обидит. Она берет тебя за руку и целует твою ладонь. - Ты же не бросишь меня одну? - Федя! Ты берешь ложку. Она подставляет зип. Заботливо держит его поближе. Витя дергает ручку – и открывает дверь. А дальше ты понимаешь, что, во-первых, ты уже стоишь. Во-вторых, он выбил зип. Ложка звякнула где-то под ванной. «Быстрый» рассыпан. И она суматошно пытается собрать его с кафеля. - Да ты, блядь, издеваешься - Витя разворачивает тебя к себе, быстро оглядывает, крепко стиснув твою голову, вертит, как хочет, смотрит зрачки. В голосе злость пополам с облегчением – ребенок чуть не попал под машину: - Даже не смей мне – Но он не договаривает, отодвигает тебя даже – потому что там, за тобой, Соня розовым мокрым языком слизывает порошок с кафеля, а потом смачивает губы и тщательно подбирает ими мелкие крупинки. - Пиздец… Она поднимает взгляд на него – животом почти лежит на полу, смотрит снизу вверх, зубы острые, желтые, когда улыбается. - Что такое, дядь Вить? Месяц без бухлишка, год без порошка, и уже мозги ебать, да? - Федь, поехали, все. - Федя! Зовет надрывно, открыто, без игры на похуй, даже без Сониного обязательного флирта, - как будто ей никак без тебя, как будто она умрет, если ты – - Не уходи. Сидит на полу. Обняла колени. Улыбка теперь неловкая, детская, беззащитная. Витя толкает в коридор. - Одевайся. - Гаврюша… Она смеется. Андрей с Ваней – в коридоре. Они – знают, что делать? Нет? Они тоже? - Вить, подожди сейчас - - Чего, блядь? Пиздец у Вити хватка. Пиздец Витя в ярости. - Пока ты с этой мразью объебанной дорожку не возьмешь? Она выходит за вами. - Хуевый ты гость, дядь Вить. Угощенье разъебал, чужое хапнул… И раньше, чем ты успеваешь ей ответить, Витя бьет ее кулаком в красный влажный рот. Ее сносит, но она не падает – удержалась – и он бьет ее еще раз. Андрей бросается его оттаскивать. У Вани лучше получается, Ваня, кажется, сам бы втащил ему, даром, что он вдвое легче Вити – - Спокойно, спокойно, нормально, погорячились все – - Вить, ты не прав сейчас. Она трогает лицо – испуганно, хрупкое, нервное прикосновение, совершенно женское, - лицо в крови, рваный, раненый вдох, почти всхлип. И она находит тебя взглядом – не сразу – и что-то в этом взгляде не так. Потом: - Федя?.. Витя рычит. - Все, все, хорош! Хорош, закончили! Замай отпускает сам, Витя сбрасывает Ванину руку, но Ваня по-прежнему стоит перед ним – готовый в любой момент его остановить… и это не ты. Вот что она видит. Ты стоишь между ними, и не знаешь, кого от кого закрывать. Она улыбается. Теперь зубы в крови. - Федь, а ты почему не сказал ничего? Она вытирает – размазывает – кровь. Поправляет волосы. - Хочешь втроем? Соня не жадная… Твой телефон звонит. Таксист волнуется. Замай волнуется. - Слав, ты не устал, нет? Может, мультики посмотрим на ночь? Бобров посмотрим? - Соню ударили, это не честно. - Вырубай психиатрию эту, тошнит уже. - Его не надо спасать, дядь Вить. Это, блядь, лучшее, что в его сраной жизни когда-нибудь будет.