Митрил

Был захлебывающийся битвой город, крики и железный звон, колючий снег рвался в задыхающееся от бега горло, и скользкие обледенелые камни под ногами. Но бежать вечно нельзя, а сражаться она не умела. Даже кухонного ножа, камня или хоть палки у нее не оказалось, когда за очередным поворотом встретила смерть. Было не больно, даже не страшно - она успела ощутить только обреченное предчувствие этого, а затем - ничего. Больно стало после. И страшно. Она и не знала, что бывает страшно вот так. Сигрид открыла глаза, но чернота вокруг ничуть не изменилась. Она снова попыталась открыть их, и снова, и горячие соленые слезы приняла за кровь - о небо, они вырезали ей глаза, они... Дрожащие пальцы ощупывали лицо, ловили мокрую щекотку ресниц, неловко царапали живое под ними. Нет, глаза целы. Все цело, руки и ноги слушаются, просто она их не видит, вокруг слишком темно. Долго она сидела, прижавшись спиной к твердому мраку позади, прежде чем решилась шевельнуться, отлепиться от него и поползти вперед. Рука ее наткнулось на что-то сухое и мягкое, щекотнувшее ладонь, точно травка весной... А дальше полотно, грубое, коловшее пальцы торчавшими нитками. И окоченело застывшее тело под тканью. Мертвец лежал здесь, в черном непроглядном саване мрака. Кажется, она потеряла сознание - не от страха перед этим мертвым телом, а оттого, сколько же дорогих лиц могло у него быть. Отец, сестра, брат? Соседи, старые знакомцы, друзья… Она и хотела бы не знать, но руки помимо воли ощупывали невидимое тело, перебирали одежду и волосы - длинные, женские. Она сама шила для Тильды платья, она узнала бы свою работу, пальцы вспомнили бы ими же положенные строчки. Нет, она не знает это полотно, она не знает ту, кто его носила. Кто-то вдруг засмеялся, и она дернулась, вскрикнула и поняла, что это она сама. Рука натолкнулась на чужую руку, холодную, впившуюся в темноту мертвыми каменными пальцами. Еще один мертвец. А затем были еще, и еще, и она уже почти не чувствовала ужаса, ощупью глядя на их невидимые тела и лица и стараясь не думать о родных, словно это спасло бы их, словно милосердная смерть подложила бы тогда вместо них чужие, незнакомые тела под ее пальцы. А затем под рукой своей она вдруг ощутила дыхание и услышала сдавленный хриплый стон. Горло засохло до боли, иначе она закричала бы, не от страха - от счастья. Она не одна здесь, не одна в этом бездонном море мертвечины. - Кто?.. - едва смогла она прохрипеть, но ответа не было. Только это дыхание, чья-то еще жизнь рядом с ее. Железо впилось холодом в ее ладонь, а под другой оказались волосы, длинные, заплетенные, а может, слипшиеся от крови. Слепые руки на ощупь нарисовали для нее контуры неподвижной фигуры в бесполезной скорлупе пробитых доспехов. Гном, это был гном. Знакомый? Мучительно бесплотным миражом встал вокруг нее родной дом. Она помнила, там был лекарь, был раненый и влюбленный, был спасительно веселый и был старший брат. Имен она не помнила, не знала, да и не все ли равно? Она перевернула его на бок, пальцы когтями дернула боль - задела развороченную сталь брони. Там, под ней, была его рана. Отец рассказывал когда-то про волшебное серебро, броню из которого не пробить… Сказки, это только сказки, все можно пробить и сломать, любую защиту. Вслепую она дергала попадавшиеся пряжки и шнурки, тянула тяжелое стальное полотно, до боли тараща глаза в темноту в бесполезных попытках увидеть. Зачем, она ведь все равно ничегошеньки не смыслит в лекарском деле серьезнее разбитого носа и ободранных коленок, зачем.... Но она умела делать то, что было нужно, а собственный разум ее будто так и остался там, на улице Дейла выпавшей из кармана монеткой, и только эхо памяти металось теперь в ее пустой голове, и она исполняла, что оно говорило ей дюжиной чужих голосов: здесь надавить, здесь завязать... Пожалуйста, пусть получится, пусть он выживет! Она хоть бы и куском собственной жизни залатала дыру в его, только б выжил! Ну пожалуйста… Липкие пальцы ее пахли железом, а тряслись так, словно были из тряпок. - Как твое имя? - спросила она, но ответа не было. Было просто дыхание. И она тоже дышала - вдох-выдох, и еще раз, и еще. Они пришли много часов спустя. Так ей показалось, хотя может, то были мгновения или дни. Она услышала бряцанье железа и шлепающий шорох быстрых шагов, хриплое рычание их жуткой полузвериной речи, все ближе и ближе. Можно рассечь запястья о край его доспеха, вдруг подумала она. Можно еще успеть умереть, успеть самой… - Нет. Это было первое, что он сказал. Короткое едва различимое слово, но она узнала его голос. Старший брат. У нее никогда не было старшего брата. Она сама не знала, почему послушалась, почему испытала такое отчаянное счастье от этого короткого слова, обрекавшего ее, быть может, на муку. А он говорил дальше: - Не двигайся. Не делай ничего. Она послушалась. Закрыла глаза, чтобы решить за себя хоть что-то, чтобы не видеть по собственному выбору, и замерла в своем углу. Орки были уже совсем рядом, хрипло говорили друг с другом, будто бы смеялись, а потом, похоже, сцепились, началась драка, шипение и вой наполнили яму. Что-то тяжелое задвигалось рядом, ее руку царапнуло холодное и твердое, будто яичная скорлупа. Пальцы, это человеческие пальцы, мертвые, поняла она, и посиневшие ногти на них. Они забрали мертвеца. Зачем? Отвратительный, неслыханный, но мучительно внятный звук рвущейся плоти стал ей ответом, и хриплое рычание вместе с хлюпающим, чавкающим хрипом множества голодных пастей. Все на свете она отдала бы за то, чтобы зажать уши, но он сказал ей не двигаться, и она послушно лежала лицом в щетинящуюся костями землю, и слезы жгли ей глаза. Они все равно узнают, что она живая, и что он тоже. Что с ним сделают? Оставят здесь умирать от голода и жажды, чтобы потом и их трупы стали едой? Они утолили свой голод и ушли, но звуки их пиршества отвратительным отзвуком звенели в ее теле. Мучительно хотелось пить, голова кружилась от боли и голода, и этот враг был уже внутри нее, от него не спрятаться, перед ним не притвориться. Она с трудом встала на ноги и зашарила по невидимым стенам ямы. Касаться пола было жутко - она знала, что может там найти. Стены были влажные, скользкая глина перемежалась с камнями. Она оторвала лоскут от юбки и прижала там, где земля кровоточила спасительной влагой, а потом впилась потрескавшимися губами в тряпицу, высасывая воду. Затем отнесла воды ему. - Я выросла посреди озера, - пробормотала она. - Кругом одна вода была, всегда. Вот уж не думала, что буду скучать по ней… Он тихо засмеялся в ответ. - Где вырос ты? Ему было больно говорить, но все равно он рассказал ей про огромные чертоги под горами, все в золоте и алмазах, про статуи, кузницы и сокровища, и это было точно сказка перед сном, такая, как отец рассказывает Тильде, если той приснится кошмар… Даже голос его показался ей немного похожим на отцовский. Если постараться, то почти можно было поверить, что они вовсе не здесь, а дома, судачат о том-сем за кухонным столом, и пахнет свежим хлебом, деревом и затхлой водой, а не смертью. Когда где-то рядом снова раздавались шаги, они замирали и умолкали, а мертвых тел в этом жутком погребе было довольно, чтобы не заметить еще живших. А они жили. Вода была, а обшарив яму, она отыскала в углу скользкую поросль не то мха, не то грибов. Голод зарезал в ней остатки страха и омерзения, и она жадно жевала свою жесткую горькую находку, до кашля царапая ею пересохшее горло, и мертвые кости на полу кололи ее через рваную ткань юбки. Но спасала не еда и вода - спасали разговоры. Они говорили много о чем - о еде, одежде, праздниках, горах и реках, охоте, музыке, птицах и лошадях, острых клинках и волшебном серебре, обо всем, что осталось в прежнем их мире, высоко-высоко, недостижимыми звездами над их мраком. Его рана заживала - словно ее мольбу услышали, разделили на двоих ее собственную жизнь. Так может быть, есть еще надежда? Может быть, есть отсюда выход, спасение? Почему же не случиться еще одному чуду? Вскоре он уже смог подняться на ноги, ухватившись за ее плечо, и тяжесть его беспомощного прикосновения отчего-то придала ей сил. Они вместе обошли каменный мешок, в котором были заточены, но не отыскали ничего, похожего на ход или лаз. Единственный выход был там, откуда приходили орки за своей жуткой трапезой, и оттуда всегда неслось неумолчное эхо их шагов и голосов. У них нет оружия, нет сил, им не выбраться силой, оставалось только ждать, выживать ради того мгновения, когда наступит тишина. Спасать друг друга. Когда голод делался невыносимым, он рассказывал ей про их подгорные пиры, будто словами мог накормить ее, и в темноте она словно и правда видела, как сверкает золотая посуда и тянется пряный пар от блюд с неведомой дичью, и от запаха этих слов кружилась голова. Когда сил у нее не хватало даже на то, чтобы слушать, он умолкал и просто обнимал ее, отнимал ее у темноты, и она забывалась жидкой торопливой дремой, ткнувшись лбом в его теплое плечо. Она помнила, он был светловолосый, как она сама, и порой ей чудилось, что тьма кругом чуть поредела и она видит бледный отсвет его очертаний. Она не знала, сколько дней жизни подарила им съедобная поросль на сырых стенах прежде, чем кончиться. Теперь лишь для орков была здесь пища, и для черного свирепого голода, от которого не спастись уже никакими словами. Но она пыталась. - Когда у нас были именины, у меня, или у сестренки, или у Байна, мы ели мясо. У нас его ведь не достать, кругом одна только рыба, отец наверняка тратил все, что успевал накопить, чтобы нас угостить… Кости торчали из рыхлой земли под ногами, кололи колени под изорванной юбкой. Какая разница, чьи они были? Ведь так вкусно было обгладывать душистую поджаристую корочку с утиного крылышка, она не думала тогда, птичья это кость или нет… - Он умеет охотиться, мой отец, - бормотала она. Нет, нельзя говорить о родных, нельзя тянуть их сюда, не то она и их погубит. Но губы упрямо шевелились: - Я тоже хотела научиться. - Если бы научилась, смогла бы себя защитить, и ничего этого не было бы. Была бы мальчишкой - и ничего не было бы... - Но мне нужно было быть вместо мамы… Она умерла… Мама умерла, и они тоже умрут. От голода, раздавленные этой темнотой, и орки сгрызут их кости. - Нет, мы не умрем, - темнота пригрела ее пальцы крепким, уверенным пожатием, и щеки ее коснулись его волосы - до того близко он стоял. - Все можно выдержать, даже это. Темнота зашумела близившимися шагами, и она замерла, притворяясь такими же мертвыми костями, как те, что лежали вокруг. Утиные косточки с душистой хрустящей корочкой… - Я хорошо готовить умею, так все говорят, - бормотала она умоляюще. - Говорят, я славной женой стала бы… Хорошая жена - молчаливая. Молчала бы - и ничего бы не случилось, ее не услышали бы. Темнота бросилась на нее, впилась когтями в плечи и волосы. - Они звери, они чувствуют страх, - услышала она его шепот. - Не дай им почувствовать, как тебе страшно. Я помню, ты храбрая. Ты храбрая! Они тоже услышали его и теперь убьют. Она останется одна. Глухо треснули нитки, когда она забилась, точно бешеный зверь, дернулась из державших ее лап заслонить его собой. Что-то завозилось в темноте, ее пинком отшвырнули прочь, а орочья речь перешла вдруг в хриплый хохот. А затем она услышала удар, и снова, и снова, яростное шипение и рык наполнили яму - они дрались, друг с другом, а может быть с ним, может быть он пытался защитить ее… Она зажмурилась. Только бы не чувствовать ничего, не видеть, не слушать и не ждать!.. - Все в порядке, все кончилось, все хорошо! Его голос. А орков нет, нет. Не выдержав больше, она с глухим воем упала, просто упала, кулем, зная, что он поймает ее, и так и вышло. - Все хорошо, хорошо, - шептал он. - Ты храбрая, очень храбрая, моя девочка. Старшие всегда храбрые. Ведь чтобы быть храбрым, нужно просто быть храбрее... Чем тот, кто рядом. Кто держится за твою руку. Его пальцы были жесткие и липкие от крови, и может поэтому сжимать их было так надежно, хорошо. Она зажмурилась и качнулась к нему навстречу, из озера в небо, щекой в его колючий подбородок и наконец-то губами к губам, со стоном вдохнув до боли в груди, с единственной мыслью - жить, жить! Это делают живые люди, потому что они живые, потому что есть еще силы, еще бьется сердце, еще, еще... Было больно, очень больно, но она ведь знала, что это бывает так, и можно это вытерпеть, она сможет, конечно сможет… А потом была тишина. Тишина. - Слышишь? - спросил он тихо. - Их больше нет. Они ушли. Она тяжело поднялась на ноги, упала было, но он ее поймал, каменно надежный и сильный, и медленно, шаг за шагом, цепляясь за стену, она пошла вперед. Было уже не страшно. Она храбрая, да, храбрая, она не будет бояться, больше и нечего, плохо не будет. Не будет хуже. Только бы идти, идти… Все тело болело, до самых костей, даже глазам было больно, и сухие веки дергались, как умирающая бабочка, царапали слепой ее взгляд, точно орочьи когти. А потом она поняла, наконец: впереди брезжил свет. Невыносимо чужой и забытый, он безжалостно резанул по глазам, и она зажмурилась, закрыла лицо руками. Что они сделали с ней? Теперь нет дороги назад, под солнце, она теперь такая же, как они... Он потянул ее вперед. - Идем, скорее! Пусть лучше свет убьет, чем они. И она спотыкающимся бегом бросилась за ним, почти вслепую, в пылающее белое пекло за краем темноты. Пахло нагретой солнцем, цветущей землей. Шумел ветер. Где-то высоко были птицы, роняли на нее переливчатые брызги щебечущих голосов. Она стояла, не смея открыть глаза, потому что знала, что ничего не увидит, что кругом окажется только тьма, а это все ей кажется, этого нет. - Ты темноты не испугалась, не бойся света, - мягко сказал он. Она всегда слушалась его, он ведь ее спас. И она открыла глаза. Золотое поле трав во весь ее взор, вниз по горному склону из-под синей небесной крыши. Лето, здесь было лето, а она помнила зиму, помнила скользкие обледенелые камни и колючий снег на лице. Сколько же дней минуло? Сколько лет? Он стоял рядом, улыбаясь. Рана его закрылась, крови и не видно было на его одежде, и золотая от жара и света трава кругом была такой же, как его волосы. - Ты знаешь, куда нам идти? - спросила она, и собственный голос прозвучал странно здесь, на просторе, свободный от тесных сырых стен кругом. - Домой, - ответил он. - Тебя ждут, ты ведь помнишь? Где-то там они живы, отец, сестра и брат, они ждут ее, ждут. Если б знать, где теперь дом, как туда вернуться... Она все равно шагнула куда-то, просто вперед, но он не шевельнулся. Она обернулась к нему: - А ты? Он улыбался, грустно, счастливо и будто бы гордо, и ей почудилось вдруг, что он похож на отца. И он был гораздо выше, чем полагалось быть гному. - А я уйду. Она непонимающе смотрела на него, и он смотрел в ответ все так же мягко, с той же сдержанной нежностью, что отец, и улыбался улыбкой Байна, и она поняла вдруг, что плачет. - Нет, нет! Ты спас меня! - голос не слушался, и она жалко выдохнула через рыдания, отчаянно мотая головой: - Ты же спас!.. - Это ты нас спасла. - Он взял ее за руку, и она ощутила на ладони щекочущее прикосновение желтых стеблей травы. - Ты справилась, только ты. Ее руки бессильно схватились за пустоту в попытке удержать. Пальцы ее были жесткие и липкие от крови, и сжимать их было так надежно, хорошо... Полубезумная от непонимания, она дернула вверх свою рваную юбку, как тогда. Грязь и кровь были на ней везде, на одежде и под ней, из-под ободранных ногтей, на груди и застывшим бурым следом между бедер, и она в отчаянии посмотрела в его синие небесные глаза и увидела только небо. Ну разве могла она вылечить его рану, без знаний, без лекарств? Разве мог бы он, едва живой, защитить ее от дюжины орков? Разве было кому услышать ее мольбы? Но если всего этого не было, то что же тогда было? Что он сделал с ней? Что они сделали? Что сделала она? Ответ прыгнул на нее рычащей волчьей стаей, и она бросилась бежать, прочь от него, и ничего не было у нее в голове, ни памяти, ни надежды. Земля брызнула из-под ног сверкающими осколками, поймала колени, будто в силок, и она упала лицом в текучий стремительный холод и не то пила, не то задыхалась, кашляла, смеялась. Река, это река, глубокая и холодная, и у нее больше нет сил плыть. Пусть вода сама несет ее, куда хочет, пусть вода решает… Реки впадают в озера, а она выросла на озере, да. Река отнесет ее домой. *** Он вел коня вброд по кипевшим звонкими бурунами камням, когда увидел ее. Холодная и белая, как пена, и длинные волосы прядями поседевшего золота на мокрых глинистых корнях, что торчали из топкого берега, будто хищные пальцы. Он поднял ее из воды: мокрые обрывки одежды едва прикрывают тело, а то едва прячет кости, но на запрокинувшемся подбородке и шее - полоса белой, нетронутой кожи среди багреца и сизой сини, затянувших ее всю, точно грозовыми тучами. А на белом - едва трепещущая голубая жилка, выдававшая жизнь. Он не узнал ее, но она его узнала, едва приоткрыв глаза, и белые губы ее улыбнулись с безмолвным измученным облегчением. Золотые волосы и синие глаза, как тогда… Но он ведь бессмертен, он останется, не исчезнет, не пропадет. Он - навсегда.