'воронёнок'

идон оттягивает вниз полы чёрного форменного пиджака, сжимая в бледных пальцах тлеющую сигарету. чёрная форма — это удобно, считает идон. на ней, на чёрной форме, не так заметны последствия драки. не так заметны следы тяжёлых ботинок, грязь и бурые пятна чужой-своей крови. идон делает последнюю жадную затяжку, и тупая ноющая боль в рёбрах отступает на пару секунд. секунд этих идону вполне хватает на то, чтобы с наслаждением выдохнуть никотиновый дым в небо цвета клубничного мороженого. мальчик с чёрной душой встречает рассвет. // идон похож на воронёнка, считает элки. вечно взъерошенный и какой-то потерянный, он злобно мажет чёрными глазами по лицам окружающих людей. вжимает голову в плечи и в отчаянии скалит зубы, не позволяя к себе приближаться. но элки глубоко всё равно на это (на попытки идона отгородиться), она непробиваемая. и ещё элки понимает, что всё это (все эти попытки и драки, и сигареты, и даже холодный прищур), на самом деле, показное. что идон, на самом деле, никакой не бэд бой из дорам, не тот, кем так упорно желает казаться перед окружающими и даже перед самим собой. а он через череду бесконечных «что ты тут забыла?» постепенно привыкает, даже улыбается ей пару раз. «у меня чёрная душа», — говорит идон однажды. и смеётся. по-детски наивно, запрокидывая голову назад. элки кажется, что смех этот она может потрогать подушечками пальцев. нанизать на нити и бережно хранить под самым сердцем. мальчик с чёрной душой смеётся искреннее тех, кто, перешёптываясь, бросает ему в спину брезгливо «отброс». // элки на этой крыше выделяется ярким белым пятном. порой идону кажется, что она — лишь плод его воспалившегося воображения. слишком натуральная иллюзия, подойдёшь ближе — растворится никотиновым дымом, исчезнет. и тогда идону наступит пиздец. наступит сразу, выворачивая наизнанку гнилую чёрную душонку и с хрустом ломая кости. он точно знает, что от пиздеца его не спасут ни драки, ни дешёвое тёплое пиво. даже если он расхерачит собственные руки об какого-нибудь отморозка, захлёбываясь кровью, будет валяться у очередного пропитого бара, чёрную душу всё равно не перестанет выворачивать. идона не перестанет ломать. но элки никуда не исчезает. продолжает приходить. продолжает кружиться на кончиках пальцев, громко напевая песни собственного сочинения на английском. продолжает ругаться на китайском. продолжает болтать о всяких глупостях на ломаном, совершенно безумном корейском. в ней, невозможной, три языка, три измерения. блядское триединство. // элки всё также на крыше. всё также в белом, улыбаясь ему во весь рот. но теперь идон думает, что она (не)много в нём самом ещё. зудит под самой кожей, учит его бесполезному китайскому и даже пришивает пуговицы к вечно потрёпанному пиджаку. идон об этом не просил никогда (о пуговицах и о том, чтобы подклеивать учебники, порванные в очередной драке о чьи-то головы), но элки снова всё раньше него понимает. а ещё элки (снова раньше него), ни капли не смущаясь, быстро целует идона в горячие губы. а ещё элки, хитро улыбаясь, смотрит на идона (опешившего и по-детски сконфуженного) — и в глазах её идон видит небо цвета клубничного мороженого. они вместе встречают рассвет.