Сторожевой

Дорожка шагов. Поворот. Финальная стойка. Несколько секунд и зал взрывается оглушительными аплодисментами. Он сухо раскланивается, словно одолжение делает, но никто этого не замечает. Кроме нас, конечно. Кто за бортиком.       «Мудак,» — так, что слышу только я, цедит сквозь зубы Плисецкий. Это стало своего рода ритуалом. Он ведь тоже не идиот. Видит. Что греха таить — все наши так думают. Косые взгляды кидают. Речи за спиной толкают. Много интересного вообще рассказывают. Но всё это шёпотом, так, чтобы Он не услышал.       Хотя, даже если бы и услышал, не думаю, что это как-то его зацепило. Что вообще теперь может Его зацепить? Проблемы с костюмом? Ему однозначно плевать — есть другие. Аппаратура заглохла прямо во время выступления? Ну и что — его тело само создаёт музыку. Гвозди в коньки насыпали?.. А разве такой идиот найдётся?       А ведь на него всегда говорили, что-то станет моей копией. Клоном. Отражением. Тем, кто целиком и полностью верен мне и моему таланту. Кто сможет заменить меня без остатка на ледовой арене…       Трижды «ха», ребятки. Нихера он не моё отражение. Ибо даже отражать принято с душой. А вы спросите: мне то что? Чего мне жаловаться? Я ведь тренер мирового рекордсмена. Теперь уже не «надежды Японии», а «российского настоящего». Юри Кацуки, двухкратный чемпион мира, шестикратный — Гран-При, семикратный — России. У него новый рекорд в мужском одиночном в короткой и произвольной программах. Он светится на всех обложках спортивных журналов и не только. Журналисты готовы последнюю бязевую рубаху на груди порвать и с потрохами сожрать свои микрофоны и диктофоны за крошечное пятиминутное интервью с ним. Самый завидный холостяк (после тебя самого). Его хотят. Его боятся. Ходи себе спокойно и отсвечивай время от времени. Желательно, на него же.       Но нет, говорит Витенька, не могу я жить спокойно. Не могу просто так купаться в львиной доле лучей славы, которые обещают ещё долго перепадать на твою долю, как звёздного тренера. Тебя ведь тоже не забыли. Тоже поминают словом-другим и признают твою заслугу, как никакую другую, в Его успехах. Но тебе и на это глубоко насрать. И чем ты лучше Него? Тебе же тоже вообще на всё насрать.       Что? Где ваши полные праведного гнева вопли? Где обвинения? Молчите. Ну и правильно. Мне бы тоже. Молчать.       Да и что я? Я молчу. Молча подаю ему бутылку с водой. И улыбаюсь при этом. Ласково, с гордостью. Он надевает блокираторы, опираясь на предложенную руку. Я кладу руку ему на плечё в жесте поддержки, одобрения. «Замечательно откатал,» — читает в моих глазах жгучий карий взгляд. Поджимает пухлые губы и благодарно кивает. Тоже очередная часть ритуала, который повторяется раз за разом в новых вариациях. И никто не понимает, что всё отрепетировано. Тщательно вылизано. До последнего взмаха ресниц.       Неспешно идём к скамье. Я руку не убираю, а Он и не возражает: знает же — так надо. Садимся на гладкую, обтянутую кожзамом поверхность почти расслабленно. Когда кто-то кулак сожмёт чуть сильнее, когда губу закусит: сохранять иллюзию духа соперничества — святое.       Объявляют баллы. Первое место. А имело ли смысл волноваться? Но я всё равно бурно радуюсь, кидаясь на него со счастливыми объятиями. Он же подслеповато щурится, всматриваясь в табло — врёт, уже полгода как сделал коррекцию. В частной клинике, тайно и без шума. Только я знал. Ну, и Яков, поэтому знали Лилия, Юрка и Мила с Гошкой. Но те — могила, не сдадут. У них ведь ещё осталось что-то святое.       Он на пьедестале. Толпа чуть ли на лёд не вываливается, репортёры — туда же. А я стою за бортиком. Там же, где и стоял. Смотрю и… погибаю. Да. Я больше не могу подобрать других слов. Стою и вглядываюсь в его лицо, перекошенное от широкой улыбки. Счастливой. Фальшивой до скрежета зубовного. Но кто об этом знает?       Верно. Только я. Обо всём знаю только я. Он раз за разом надувает весь мир. Он не показал не единой живой эмоции за последние пять лет. Он катает программы на абсолютном автопилоте. А я…, а я радуюсь. Серьёзно. Я почти абсолютно, фанатично счастлив.       Говорите, великий фигурист? Спортивная звезда мирового масштаба? Непревзойдённый ледяной король, гений? Да что вы знаете. Я ведь жизнь свою положить за Него готов. За того Него, который почти десять лет назад отчаянно краснел, не смея поднять взгляд на моё идеальное, полностью обнажённое тело. Который падал по двадцать раз на дню на каждом прыжке, превышающим сложностью двойной. Который в кровь сбивал ноги, катаясь каждый день по десять часов, а потом сбегал на ночь в Ледяной Замок Хасецу и накатывал ещё три-четыре.       Он плакал, а я готов был вырвать собственное сердце, лишь бы он прекратил. Он позволял себе чуть-чуть растянуть губы в улыбке, а я почти терял сознание от счастья. Старался всегда быть рядом. Чуть не умер, когда вынужден был вернуться в Хасецу к Маккачину, оставляя тебя одного. Хоть и на Якова, на один день, но одного.       Я жив для Него. Господи, если бы он только знал… Если бы знал, что я готов хоть сейчас лететь в Петербург и прыгать с моста в Неву. Один взгляд, самый прозрачный намёк и я сделаю. Побегу на край света на своих двоих. Грёбанную звезду с неба достану. И, о боги, как же пафосно это звучит. Как будто я очередной ванильный еблан… Ну, а что я могу поделать?       Я ведь даже не друг ему. Даже тренером я называться не имею права, ведь он сам все делает: сам ставит программу, тренируется, выступает, побеждает и устанавливает рекорды. С-А-М. А я что? Я… шавка. Точно. Просто дворняга, жалобно скулящая под воротами, но, тем не менее, никуда не уходящая. Она просто сидит. Рядом и без цепи. Сидит с языком набок. Может в ней невольно спрятался Цербер. Но она не волк, что любить не смог. Глаза строгие, но какие-то печальные, смотрят с глубокой тоской. Такой взгляд я никогда ему не покажу — ещё разозлю. Но точно не брошу и лишнего не спрошу. И умру. Умру за Него. Только за него. Я убью за него. Убью весь мир. Подожгу его с четырёх сторон и заставлю всех вокруг поверить, что идёт дождь.       И пусть я изгваздан в грязи. Пусть на руках моих застынет кровь. Но я буду рядом. Буду с Ним. Пока не прогонит. Но кто об этом знает?