Страна без секса

Довольно часто Иван назначал встречи в музеях или театрах, не имея возможности побывать там в обычное время. Гилберт, пусть и относился к подобным местам с некоторым пренебрежением, никогда ему не отказывал. Их отношения были и без того непростыми, а официальная обстановка всё только усложняла, акцентируя внимание на неравном положении. Иван неспешным шагом шёл мимо полотна Рембрандта, когда встретился взглядом со своим гостем, кивнул еле заметно, давая понять, что заметил его присутствие. Крылатый младенец со связанными руками смотрел ему в спину со страданием и, как показалось Ивану, укором. Выровнявшись, они не произнесли ни слова, и дальше пошли в молчании: Иван, рассматривая картины, а Гилберт, отвлекаясь на окружающую их суету. Можно было решить, будто они оказались здесь, в компании друг друга, совершенно случайно, если бы не редкие, ничего не значащие фразы, которыми они временами обменивались. - Как дела у Людвига? - Не жалуется. - А у тебя? Вопрос остался без ответа. Гилберт, потерявший всякий интерес к пустой беседе, со злой усмешкой следил за женщиной, пытающейся собой заслонить полотно. Худая, в бесформенной одежде, она старалась скрыть оголившуюся грудь от обступивших её детей. Он не первый раз заставал в Эрмитаже подобную картину. Училки, приходившие со своими учениками, были похожи одна на другую как две капли воды. Стыдливые и неуверенные в себе, а потому жалкие, они вызывали презрение, и Гилберт скривился, словно от зубной боли. Иван, поймавший его взгляд, выглядел виноватым. - Ты меня удивляешь. Пока все стыдились собственного тела, спали в сорочках, чтобы не рассматривать его лишний раз, ты был очень раскован в проявлениях сексуальности. Но стоило остальному миру проявить хоть каплю благоразумия в этом вопросе, тут же объявил целибат и позволил во всём себя ограничить. Гилберт знал его беззастенчивым, раскрасневшимся, с улыбающимися глазами, а теперь видел перед собой измученную невежественностью собственного народа пустую оболочку. Кутавшуюся в одежды, пытаясь скрыть как можно больше кожи. Попытки запретить секс, превратившиеся в запрет естественности, ударили по Ивану сильнее, чем ему хотелось бы показать. Многие, по незнанию, связывали его привычку прятаться за слоями плотной ткани с желанием скрыть старые шрамы, которых он стыдится. Он и стыдился, но только не их, а себя самого. Иван помнил, как во время революции цвела душа, и как осыпался её трупик после, когда скандированные идеи оказались не жизнеспособны, а других путей никто вытаптывать не собирался. То, что происходило, было крушением старых порядков, а не созданием новых. То, что происходило, было началом конца, а на секс не было ни времени, ни сил. Иван помнил, как, повысив голос, ругался с Макаренко, считавшим сексуальное просвещение ненужным и вредным. Словно не слышащим доводов о том, что знания не могут прийти от того, что их время настало. Помнил Иван и о том, как науку о сексе назвали сексопатологией, пытаясь поставить сексуальность под врачебный контроль. Словно в насмешку, после всех тех стен, что приходилось сшибать лбом, связали секс с симптомами и диагнозами. Его книги, чудом не конфискованные и зачитанные до дыр, переписывались множеством почерков, но всегда старательно выводимыми буквами. Его захудалая комнатка, в тогда ещё Ленинграде, ключи от которой кочевали в среде студенческой молодёжи от одного к другому, повидала столько лихорадочного секса, сколько не снилось ни одной коммуналке того времени. Только Иван там не бывал, словно чувствуя вину за то, что подарил им вечно открытые двери с вырезанными замками. Его секс, случившийся всего несколько раз за семьдесят лет, больше напоминал попытку не перевыполнить производственный план. Безразличный и унылый, с запоздало прорезавшейся робостью, он был мукой, окантованной стыдом, а с распадом СССР всё только усложнилось. История из трагедии превращалась в фарс, и, словно дыры в груди было недостаточно, он осознал себя лежащим под Джонсом. Ивана передёрнуло, и он, с опозданием, ответил: - Иногда мы меняемся, тебе ли не знать. Гилберт глядел на него с недоумением. Некоторые из них не менялись, больше не находили в себе для этого сил, и потому любимой любовью русских женщин была несчастная, а исполнив супружеский долг, они плакали на кухнях.