VHS

Евангелие от Матвея, 5:41: и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Поступление на филфак было для Алёхина Новым Заветом, дарующим любовь и возможность стать равным богу. Ещё — возможностью с легкостью откосить от армии, конечно. Майские стихи пахли одичанием и спиртом; июньские — надеждой. После подачи документов он шатался по летним опустевшим дворам, смотрел в мертвые лица. После пол-литра исправно снились заросли белой сирени; поднимая веки ближе к полудню, Женя даже слышал их запах. Получилось, что он рос чем-то вроде этой сирени: как нехуй нахуй, под забором, в окружении разбитых бутылок. И временами даже любил жизнь. В те дни, когда ничего не снилось, вздрагивал сквозь дрему и отправлялся шагать. Не гулять, а именно вышагивать. Алёхин познавал метрику, Алёхин еб амфибрахий через анапест, прятался от гопников и ныкал от матери водку. Абсолютно трезв он был только тогда, когда мама этого всерьёз требовала. Никогда не был трезв, если писал поэмы — страница за страницей — или молился. Семнадцатилетний Евгений Алёхин ещё не подозревал, что скоро ему самому предстоит стать богом. Июль все не хотел заканчиваться; трава близ теплотрассы была уже по пояс. Как же хотелось плакать. Хотелось плакать, школьницы обменивались кассетами с «Глюкоzой» и «Отпетыми мошенниками», это было лето две тысячи третьего. А отпетыми себя чувствовал (почему-то) Сперанский. Вроде как скучал. Даже по мерзотным одноклассникам, чтоб им, блядь. Выяснилась одна простая вещь — теперь он из-под крепкой длани гопников лицейских переходил под контроль гопников с района. А это было больнее. И не совсем привычно. На ебале расцветал синяк цвета гелиотропа. Костя в ответ на расспросы мамы улыбался все шире и паковал вещи. Четыре одинаковые тельняшки разной степени потрепанности. Коллекция этикеток от алкоголя (преимущественно от водки и наливок, от которых уже тошнило). Нож, штопор, копии всех документов. Добытый честным грабежом кассетник и три кассеты к нему. «Рабы лампы», «Bad balance», «Tricky». Самая разъебанная — «Это не больно». Это было ещё как больно, на самом деле. Костя сворачивался калачиком в углу дивана-книжки, а мир постепенно сужался вокруг него. Масштаб: Земля — Евразия — Россия — Кемеровская область — подрагивающие кончики Костиных пальцев. Слушая рэп, он плакал часами и сутками; мать или пила, или не могла его успокоить. Сын пил тоже — много даже на фоне одноклассников, сокамерников. За что тоже получал свой законный пездюль, но это было даже немного приятно. В спортивную сумку поверх тельняшек, куртки, тришек и приличной рубашки легли две бутылки. В боковом кармане — не впервой — притулилась фляжка. Подумав, Сперанский переложил её в рюкзак, в компанию к двум дерьмовым романам и книге (казалось бы) хороших стихов. Знал ли Костя, как скоро почти все содержимое рюкзака — кроме фляги, конечно — полетит к ебеням. Знал ли он, что вместо советской фантастики Женя торжественно вручит ему «Чемодан» Довлатова. (Девяносто первого года издания, в мягкой желтоватой обложке). Года, когда все изменилось. Две тысячи третий, середина августа: он почти перестанет мешать алкоголь с тархуном, будет больше рисовать, больше курить, наконец, начнёт думать и обдумывать. Две тысячи третий, сентябрь: за спиной Сперанского впервые не ветер, но — мощный угрюмый маг, у которого вместо слов потоки мертвой и живой водки. За спиной Женя (первое несмелое «Евгений» — «Да шли бы вы нахуй с таким, Константин»). И — все только начинается.