Сумасшедшая ревность

Пусть я сегодня твой покой Нарушил — кстати иль некстати, — Но осыпается левкой, Стоящий у твоей кровати. Он умер ночью, не дыша, Пока окно твоё белело, Его лиловая душа Оставила сухое тело. Он слышал вздох и поцелуй, Его тревожили объятья, Он видел тени на полу И ворох сброшенного платья. И лжи лукавой не тревожь — Ты не утешишь несчастливца — Сухой цветок сейчас похож На исступленного ревнивца! Сергей Марков Маэдрос снял перчатку и пожал Фингону руку, прощаясь. Тот перчатки не снял — было холодно; его пальцы сомкнулись вокруг его левой кисти, сильно сжали и потом, как всегда, словно оттолкнули. Столкнули с одного обрыва в его душе на другой, туда, где горевшее внутри него пламя не просто застилало дымом глаза — оно выжигало всё внутри. Да, они были вместе не раз за эти недели — были наедине; поцелуи, ласковые слова, близость. Крошечная комнатка, в которой жарко пылала маленькая печь, и Фингон во сне сбрасывал с себя одеяло, раскидывал свои прекрасные белые ножки с узкими ступнями, не просыпаясь, отодвигал со лба прядь волос. Он не знал, что его возлюбленный в этот момент не спал — и Маэдрос не просто не спал, он, дрожа, разглядывал его тело, он искал следы чужих рук и губ. Маэдрос знал, что у него нет никаких прав на него; они не женаты, они не могут быть парой, они не могут жить вместе всегда. Умом он понимал, что любим; он знал, что Фингон отдал ему всего себя — без условий, ничего не требуя взамен, что тот всегда приходит к нему по первому намёку, по первой просьбе. Он не полюбит другого. Но Фингон всегда так добр, так ласков со всеми. Может быть, по доброте душевной он согласен удовлетворить чью-то безнадежную страсть. Может быть, он готов просто развлечься и потешить своё прекрасное тело, когда ему это предлагают. Только вчера он смотрел на прекрасные очертания боков, бёдер, плеч Фингона — и понимал, что везде, всегда, будучи здесь, в гостях у Фингона и его отца Финголфина, он думал — «здесь его мог бы целовать другой». Маэдрос смотрит на жёлто-серые башни королевского дворца, на витые железные фонари, на кружевные решётки, за которыми теплится пламя свеч — и в груди, в мозгу вспыхивает пламя. Он видит Финголфина: тот в своём парадном одеянии встал на колени у рва, среди камышей, под высокой ивой, там, где у берега бесстыдно лежат на воде розовые кувшинки. На его лице доброе, детское, увлечённое выражение: он кормит уток корками из замковой кухни. Финголфин, потерявший дочь и младшего сына, почти навеки разлучённый со средним. Майтимо представляет себе холодную ночь в его покоях; как в коридоре он берёт старшего сына под локти и шепчет ему: «Я голоден. Я не могу больше этого выносить. Я уже столько времени один на супружеском ложе. Мне холодно, дитя мое. Мое сердце и мои бедра стынут, мое семя, зачавшее тебя, иссякло. Я не хочу больше жить. Мне нужно твое тепло и твоя нежность. Если ты откажешь, я брошусь с этой башни. Я часто прихожу сюда, дитя моё и уже много раз стоял на краю». «Я согласен, — говорит Фингон. — Моё тело готово служить тебе. Это мой долг». Финголфин хватает его, грубо прижимает к стене, развязывает штаны. Он пытается проникнуть в него с ходу; Майтимо в своём воображении слышит приглушённый стон Фингона. «Отец, пожалуйста, — молит его Фингон. — Подожди. Останутся синяки. И так… не получится. Пойдём, я помогу тебе. Не здесь…» Финголфин приходит в спальню старшего сына. Маэдрос лишь несколько раз был там. Синие, тяжёлые занавески на окнах; вышитый синий балдахин, кружевные белоснежные покрывала, пухлые подушки с монограммами отца и сына. В комнате темно. В медной грелке в ногах постели теплятся угли. Фингон раздевается; он послушно лежит на постели, закрыв глаза. Финголфин ложится рядом. Маэдрос знает, как тот добр; знает, как тот всегда просит прощения даже у кухонной посудомойки, если случайно толкнёт её или разобьёт тарелку — Финголфин иногда бывает неловким. Но сейчас в его воображении Финголфин жесток и бессердечен с сыном. — Обними меня. Целуй. Теперь сюда, — приказывает он. Фингон послушно садится к нему на колени, обнимает его ногами и руками, целует, нежно ласкает его спину и грудь. Отец кладёт его на кровать; Майтимо видит, как тот сжимает губы, как вздрагивают мокрые ресницы: Фингон не хочет показать, что ему больно и плохо. Наконец отец уходит: Фингон садится — и стонет от боли. Только теперь он начинает расплетать свои тугие косы. И эти спутники его, юноши-лучники, такие красивые, гибкие, такие преданные. О, сколько раз Маэдрос представлял себе, как Фингон едет с ними на охоту. Они останавливаются у широкой, ленивой, мелкой и тёплой реки. Те трое сбрасывают одежды на нежном летнем ветру. Неужели Финдекано снизойдёт до них, своих дружинников? Нет, он лишь наблюдает. Они знают, что ему это нравится. Они выбирают одного из них — он удовлетворит двух других. Выбирают того, что больше всего похож на него, Фингона, у которого такие же длинные чёрные косы и расшитая серебром синяя туника. Он смотрит долго; приближается вечер, солнце заливает реку золотистым полотном. Тот, третий, подходит к нему: он весь в синяках и царапинах, на шёлковой глади волос — липкие пятна. Он влюблённо смотрит на Фингона: захочет ли тот его теперь? Да, теперь, наверное — да. За обедом он толкает этого юношу так, что тот роняет вилку, и, к собственному удивлению, забирает у него из-под носа последний кусок жаркого, хотя совсем не хочет есть. Финголфин с улыбкой смотрит на него — мол, конечно, у нас есть чем накормить голодного гостя. Юноша тоже натянуто улыбается. Маэдрос озверело смотрит на обоих. Конечно, они не подозревают, что виноваты в преступлении, которое совершили только в воображении Маэдроса. Они, наверное, приписывают это семейному взрывному характеру. Но сейчас он хотя бы может посмотреть на Фингона. Прикоснуться к его руке. Ночью посмотреть в неверном огоньке свечи или камина на его руки, на его грудь — убедиться, что его никто не трогал, не держал, не целовал до умопомрачения. А когда он уедет, огонь ревности будет пылать неодолимо, то затухая, то разгораясь в пожар — от случайного слова, воспоминания, письма. И он будет перечитывать не добрые слова Фингона, за которыми всегда столько нежности и любви — а упоминания о разговорах с другими. — Привет!.. Он проехал уже пять или шесть миль, погруженный в свои мысли, потеряв счёт времени — и вдруг его руки снова коснулась рука в перчатке. — Майтимо! Ты не рад меня видеть? — Очень рад, — ответил Маэдрос растерянно. — Ты… ты забыл что-то мне сказать? — Можно сказать и так, — ответил Фингон. — Хочу с тобой поговорить. У тебя же есть время? Не имеет такого значения, что… Словом, у тебя есть время до завтра? — Да, — ответил Маэдрос. — Конечно. — Поедем же, — Фингон с шаловливой улыбкой дёрнул за луку седла. Фингон привёл его в маленький домик — то ли склад, то ли сеновал; они поднялись на второй этаж. Фингон запер входную дверь и дверь в комнату — большую, с низким потолком, с узкими окошками под крышей. С печью и большой кроватью. — Прости, — сказал Фингон. — Я веду себя очень глупо. Но я не знаю, что сделать. Я чувствую, что тебе тяжело. Что ты сдерживаешь то злость, то страсть, то печаль. — Ты же знаешь, — ответил Маэдрос, — я боюсь тебя потерять. — Не бойся, — Фингон улыбнулся ему, и у него в животе и в груди стало очень жарко, — не бойся. Хочешь совсем не бояться, Майтимо? Маэдрос сбросил тяжёлый зимний плащ, отложил свою плеть с украшенной рубином ручкой, которую до сих пор почему-то держал в руках. «Чем бы он мог успокоить меня… Ничем», — с горечью подумал Маэдрос. — Я сейчас поведу себя ещё глупее, — сказал Фингон. — Только не сердись. И он сбросил верхнюю одежду, оставшись в одном белье; потом подошёл к Маэдросу и снял остальное. — Я хочу отдать себя тебе. Сейчас. — Спасибо, — Маэдрос сжал его руку. — Спасибо. Я так тебя люблю. Так тяжело было разлучаться. Спасибо, что подарил мне ещё день. Он почувствовал, что готов расплакаться, но следующие слова Фингона заставили его застыть от изумления. — Я хочу отдать тебе себя всего, совсем; я хочу… понимаешь, я хочу, чтобы ты до утра делал со мной всё что хочешь. Совсем всё, всё, что придёт тебе в голову. Я не буду возражать, не буду тебе ни в чём отказывать, выполню любое твое желание. Ты можешь говорить мне всё, что угодно, — я потом ни словом не вспомню об этом, как будто бы ничего этого не было. Можешь делать, что угодно — наутро я всё забуду. Всё, что угодно. Хочешь?.. Пожалуйста. Маэдрос, не отрываясь, смотрел в его прозрачные серые глаза. — Я люблю тебя до безумия, — выговорил он. — До безумия. — Я это как-нибудь выдержу, — сказал Фингон. — Просто считай, что ты уже уехал, что я твоя мечта, твой сон, меня здесь нет и ты не можешь обидеть меня и поссориться со мной. Как будто настоящий «я» никогда не узнает о том, что здесь произошло. Я твой. — Да, — говорит Маэдрос. Он проводит рукой по его спине, ягодицам, прижимает его к себе, касается сосков и ключиц — и сходит с ума. Он покрывает всё его тело поцелуями, всё более и более безжалостными; на плечах и бёдрах остаются следы зубов. Он счастлив самым низким, самым животным счастьем: увидев эти отметины, любой поймёт — Финьо, его Финьо не свободен. Финьо принадлежит только ему. Он целует низ живота, опускается ниже. Он знает, — Фингон не любит то, что он сейчас сделает. Хотел даже порвать с ним однажды, когда он себе это позволил. Но сейчас он будет ласкать его языком и губами, заставляя получать удовольствие. Иногда в глубине души ему хочется, чтобы наслаждение было таким сильным, чтобы оно истощило его. Заставило погрузиться в счастливое, тупое удовлетворение на пару дней, чтобы ему точно уже ничего не хотелось… Финьо застонал; возлюбленный сжал его бёдра, не отпуская от себя, пока всё не кончилось. Положил голову на его влажное бедро; Фингон провёл пальцами по его густым рыжим волосам, давая всё-таки понять — нет, всё в порядке, я не сержусь. Маэдрос преданно смотрел на него; у него в сознании всё мутилось. Он мог думать только о том, как добр к нему Фингон, как он позволил любовнику то, что ему самому не слишком нравится. Он чувствовал себя и счастливым, и невыносимо виноватым, и сейчас смог попросить о том, чего тоже всегда хотел: — Ударь меня, прошу. Фингон вопросительно поднял брови. Маэдрос снял шёлковую рубашку, сорочку, развязал и спустил штаны — не снял совсем, так он чувствовал себя ещё покорнее и беспомощнее и подал ему плеть. — Ударь меня, — он провёл ладонью по своим плечам и груди, протянул обнажённые руки. — Ударь. От удара он испытал жгучую боль; на коже появились розовые следы от плети. Маэдрос сознавал, что это может причинить боль самому Финьо: бить того, кого нежно любишь; бить беспомощного, обнаженного; наконец, бить калеку, которого сделал таким сам. Фингон глубоко прятал это чувство, но Маэдрос знал: ему невыносимо причинить другому, даже врагу, физический вред и сильную боль. Именно поэтому он предпочитал в бою стрелять из лука, а не из-за невысокого роста и хрупкого сложения. Фингон вполне мог справиться с двуручным мечом, с тяжёлой алебардой, но отрубить кому-то руку, рассечь плоть и кости... Маэдрос даже не мог себе представить, что тот чувствовал, когда отрубил ему кисть руки, спасая из плена. Фингон остановился, тяжело дыша. Маэдрос склонился головой к самому полу и подставил ему спину, умоляя продолжить. Какой же сладостной и очищающей была для него эта боль теперь...

***

Он проснулся; солнце было уже высоко. Проснулся измученным, уставшим, всё тело болело от ударов плетью, но он чувствовал себя таким счастливо опустошённым, таким довольным, и в душе и в теле была такая безмятежная пустота — что он предпочёл ни о чём сейчас не думать. Может быть, потом ему будет стыдно за свои слова, за то, что он делал — но не сегодня… не сейчас. Маэдрос приоткрыл глаза; он видел свои рыжие волосы, и солнце, которое горело в них. Он встряхнул головой. Фингон улыбнулся ему и спросил: — Ты есть хочешь, наверное? — Да, — ответил он. Фингон поставил перед ним тарелку. Пахло перцем, дичью и какой-то пряной зеленью. — Ешь, — сказал Фингон и ласково посмотрел на него. На нём была уютная домашняя одежда — белая рубашка с расшитым наивными крестиками воротником и тёплая жилетка с меховой оторочкой, которую он подвязывал поясом со смешными бубенчиками на концах. Маэдрос не хотел нарушать их соглашения — молчать о происшедшем; он приподнялся на локте, взял ложку и всё-таки выпалил: — По крайней мере… по крайней мере, целых три раза… у тебя было это. — Для этого Маэдрос не знал приличных слов, а произносить неприличные слова по отношению к нему он просто не мог. Фингон молча поцеловал его в лоб. «Ну, положим, не три, а четыре», — подумал он, но, конечно, вслух ничего не сказал. Ведь это же просто чудовищно, когда ты получаешь удовольствие, нанося другому удары плетью!