О причинах и следствиях

      Первое, что понял Юри, едва приехав в Россию, было весьма очевидно, но в домашней обстановке как-то обострилось: в бытовых вопросах Виктор беспечен, как ребенок. Если на льду он был легок и грациозен, то потом с той же легкостью оставлял в раковине немытую посуду и с такой же грациозностью забывал заправлять по утрам постель.       Сначала Юри старался терпеть — думал, ненадолго. Потом бесконечный творческий хаос начал несколько напрягать.       — Я говорил, — сокрушался он, снова убирая что-нибудь неубранное и доделывая недоделанное. — Неужели так сложно?       — Прости, прости! — неизменно отвечал Виктор, и от вида его виноватого лица действительно хотелось простить все, что угодно. — Больше не буду! Честно!       Честности хватало недели на две. Затем все начиналось сначала.       Второе Юри тоже замечал уже не раз, но именно в России осознал во всей полноте: Виктор обожает делать смущающие вещи, и если он начнет, его не остановишь. Запомнить это следовало давно, с того самого поцелуя на камеру во время гран-при, но раз за разом Виктор превосходил самого себя. Журналисты — ну и что? Толпа вокруг — а разница? Показать кольца — да пожалуйста!       А еще Виктор любил обниматься, причем ему было совершенно не важно, когда, где, кто стоит рядом, много ли людей видит. Важно было только с кем, и от этого Юри смущался еще больше: так настойчиво обнимали только его одного.       — Ну не сейчас же, Виктор, — краснел он, пытаясь отстраниться, хотя удавалось ему это... В общем, не удавалось. — Тут же столько людей! Они ведь все видят!       Ответом ему было веселое: "Пусть смотрят," — и объятия, еще более сильные.       Третье явление вытекало из двух предыдущих: Виктор неисправим. Сколько его ни проси, сколько ни уговаривай, сколько ни пытайся объяснить, что вот эта вот его идея как-то неразумна, а вот еще одна разумна и того меньше, делал он все равно по-своему.       С третьим напрямую было связано четвертое: на тренировках Виктор бывал до ужаса настырен. Якова слушать он давно перестал, о других и говорить нечего. С момента возвращения в Петербург его рвение составить кое-кому достойную конкуренцию в будущем сшибало все на своем пути.       То, что он сам готовит своего соперника к соревнованиям, Виктора заботило мало — как и то, что этот соперник после основной тренировки порой откатывал с ним лишние два, а то и три часа (во время которых очень часто начинались проявления второго пункта).       Хотя если Юри сильно уставал, хватало его ненадолго, и он ждал где-нибудь за бортиком. Терпение, правда, тоже надолго не задерживалось; все чаще приходилось проявлять решительность.       — Я домой, — припечатывал он и пытался придать голосу как можно больше уверенности, а потом делал вид, что уходит, слушая обиженные возгласы за спиной.       Из таких вот сверхурочных нагрузок неизбежно выливалось пятое: у Виктора болели ноги. Вернуться в форму после перерыва в год оказалось сложнее, чем предполагалось — Юри это знал и почему-то чувствовал вину за свою выносливость.       Из-за этой, наверное, вины он и брался лечить Виктора сам. Перекись, мази и пластыри, и без того бывшие постоянными спутниками, стали уходить в чуть больших количествах, чем раньше.       — Подожди, осталось немного, — искренне пытался успокоить Виктора Юри, обрабатывая ему сбитую ступню.       — Щекотно, — отзывался тот и словно специально начинал дергать ногой.       Потом Виктор, навеселившись, начинал уже пытаться лечить Юри. Юри отпихивался, отказывался и уверял, что сделает все сам — чтобы в итоге все равно мучаться от щекотки, смешанной с пощипыванием перекиси и слабой болью в ногах, пока Виктор лепит пластырь ему на палец.       Но если все до этого вытекало одно из другого, то шестой пункт, очень напоминающий пункт второй, только помноженный отчего-то в три раза, проявлялся всегда сам собой.       Просто так складывалось, что после попыток друг друга лечить они начинали целоваться.       В голове у Юри это не поддавалось ни пониманию, ни логике. Вот всего минуту назад Виктор сидел рядом, клеил пластырь — а вот уже прижимается к его губам своими. Иногда казалось, что этими постоянными, но всегда неожиданными почему-то поцелуями, он пытается извиниться перед Юри за все те пункты, которыми тот хоть когда-то был недоволен. И Юри был готов раз за разом его прощать, целуя в ответ, чтобы мысленно прибавить ко всем имеющимся пунктам седьмой.       Этот седьмой нравился ему больше любого другого, потому что объединял в себе все предыдущие, снова и снова заставляя понимать: как бы по-детски Виктор себя ни вел, сколько бы смущающих вещей ни делал, без всего этого он — уже не он. И, несмотря на его лень, настырность и беспечность, все у них сводилось к одному: Юри любит Виктора и будет любить дальше. А Виктор будет любить его.