Воздух

В его кабинете холодно и душно. Впрочем, ему душно везде: в кабинете, в тронном зале, в угрюмой темнице. Потому что в ее замке всегда холодно и душно. Алые стены давят, смыкаются, как стальной обруч на висках. Алые розы режут пальцы шипами, когда он приносит ей букеты. Он — ее паж, шут и воин. «Илосович Стейн, мой Валет». В этих ее словах — вся степень его беспомощности. Да, он ненавидит свою Королеву. Ненавидит, боится и задыхается рядом с ней, как задыхается в собственном кабинете, где на одной стене висит ее портрет, а на другой — жалкая копия Бравного Меча. Великолепная насмешка. В ее подвалах и темницах пахнет безнадежностью и парафином. И еще — пустотой. Обычно она не позволяет брать пленных. Но у каждого правила есть исключения. У мятежного безумца ослепительно-рыжие вихры и блестящие, будто драгоценные камни, зеленые глаза. Темница не смущает его, впрочем, безумных вообще невозможно смутить. Он сидит на полу, позвякивая тяжелой цепью кандалов, и иногда с любопытством косится на оплывающие факелы. И ему нет никакого дела до личного слуги ее Величества Кровавой Ведьмы. Или есть. Шляпник поднимает голову, заслышав шаги в коридоре, и неожиданно открыто улыбается, демонстрируя щель между зубами. В его голосе нет собственнических ноток Ирацебеты, только обидная насмешка и спрятанное где-то в самой глубине понимание. — Илосович Стейн. Мой Валет. — Даже имя запомнил, — выдыхает Валет, останавливаясь по ту сторону решетки. — Я думал, ты скажешь, что не мой, — смеется Шляпник. Он пружинисто вскакивает и подходит совсем близко: если бы не решетка, уперся бы ладонями в железный нагрудник Валета. Вместо этого Шляпник сжимает пальцы на прутьях и смотрит на Валета снизу вверх, с детским неприкрытым любопытством. — Почему ты никогда не улыбаешься? — спрашивает он невпопад. Будто говорит со старым знакомым, будто бы их не разделяет решетка, и будто бы не этот человек виновен в его помешательстве. — Некому улыбаться, — отмахивается Стейн, стряхивая капли крови с рук — у алых роз очень острые шипы. Шляпник ловит его за запястье, тянет к себе, умело перевязывает цветными лентами исцарапанные ладони. — Ты никогда не улыбаешься ей, — рассуждает Шляпник, будто говорит сам с собой. — Точнее, улыбаешься, но это не взаправду. Это не настоящая улыбка. Иногда ты улыбаешься себе в зеркале. Когда пытаешься убедить себя, что ты счастлив. Хоть немного. И ты никогда не улыбаешься мне, — в голосе Шляпника нет ни грусти, ни досады, только констатация факта. — Ну хватит. Валет отшатывается, было, но цепкие пальцы Шляпника держат крепко, не отпускают. И взгляд у него понимающий и, совсем чуть-чуть, грустный. В его движениях нет стремления удержать, присвоить, унизить, есть только попытка понять и, может быть, довериться. Валет не уверен, действительно это так, или он просто пытается придумать лазейку для самого себя. Валет делает шаг, упираясь сталью нагрудника в чугун решетки, и произносит одними губами. — Здесь я задыхаюсь. Шляпник приподнимается на цыпочки, тянет его к себе за волосы, мягко и уверенно, касается сладкими от помады губами сухих обветренных губ и шепчет чуть слышно, как признание и высшее откровение, одно только слово: — Ды-ши. 25 март 2010