Награда за убийство

Кровь, грязь, крики и понимание того, что все, что совершил, уже никогда не отмоется с твоей души. Оправдания не помогут, щедро посыпаная блестящей пылью ложного благородства фраза "все это — ради защиты родных и близких" только еще больше сделает похожим на лицемерного ублюдка, не ценящего людские жизни и готового пожертвовать ими ради собственных целей и желаний. Тридцать два человека, у которых, возможно, были такие же друзья и любимые, родные и близкие, которых тоже нужно было защищать и оберегать от таких, как я. Тридцать два человека...мертвы. --------------- — Джудаймеееее! — Эй, Тсуна! — Гокудера! Ямамото! — Доброе утро, Джудайме! — С добреньким, Тсуна! Все, как обычно. Самоотверженные блестящие глаза Хаято и вечно смеющиеся, чуть прищуренные — Такеши. Ведь ничего не произошло, все они живы, все целы и продолжают смеяться и смотреть на него такими же глазами, как и раньше. Улыбка. Пара десятков напряженных мышц, а сколько за ними стоит. Улыбка. По ней порой можно прочитать отношение к тебе лучше, чем по глазам. Улыбка не умеет лгать, что бы ни говорили. Глаза — умеют, но улыбка — нет. --------------- — Обычно тригонометрические функции определяются геометрически. Пусть нам дана декартова система координат на плоскости, и построена окружность радиуса R с центром в начале координат O...По-моему я понял только предлоги... Остается лишь хвататься за голову. Текст, мелькающий перед глазами в учебнике, кажется древнеегипетским и настолько непонятным, что остается лишь сомневаться — а правда ли это написал живой человек? — Тсунаеши. Этот голос... — Хибари-сан?! Кошачья, неслышная поступь, глаза, от которых все внутри леденеет, движения, что завораживают и от которых невозможно отвести взгляд. Перед таким человеком любой почувствует себя затравленным кроликом, которого сейчас съест удав. Любой. Даже такой, как я. Почему боссом Вонголы выбрали меня, а не Хибари? Он спускает ноги с подоконника и сидит, хмуро уставившись на меня. Если меня собираются "забить до смерти", то Реборн ну очень некстати отправился с мамой за покупками. Нет. Сам. Не всю же жизнь таскать за собой Реборна и прятаться за него, словно маленький ребенок за юбку собственной матери. — Чт...Что такое, Хибари-сан? — Тсунаеши. Тебе не надоело? Надоело. Ты не можешь себе представить, как. Именно поэтому я старался как можно больше избегать тебя, опасаясь, ведь именно ты и только ты способен догадаться, что я уже не такой "бесполезный" Тсуна. Да, мне очень надоело и дальше притворяться беспомощным слабым идиотом. Выражение моего лица меняется, глаза, прежде огромные и лживо-наивные, теперь приобретают мутноватый блеск и холодно прищуриваются. — А какая тебе разница, Хибари? Теперь он ухмыляется, встает с подоконника и медленно подходит ко мне. — Да никакой. Разве что простой интерес. Ты так себя изводишь ради этой кучки слабаков, хотя давно уже мог бы добиться куда как большего. Ага, если даже Хибари говорит, что я мог бы добиться большего, то это большой успех. Похоже, я стал действительно гораздо сильнее, раз даже глава Дисциплинарного Комитета так медленно и слегка настороженно ко мне подходит и больше не называет "травоядным". — Как давно ты догадался? — Тсунаеши, такой слабак, каким ты себя показывал, никогда бы не убил тридцать два человека, пускай бы он даже сошел с ума три раза подряд. Что означает, что ты стал меняться гораздо раньше. Ты мог и не напоминать мне об этом, Хибари. Тридцать две пары глаз, в которых, теперь уже навсегда, застыл бескрайний ужас, теперь будут являться мне в кошмарных снах остаток моей жизни. — И все-таки, зачем ты пришел? Хибари вальяжно располагается на моей кровати. Вальяжно — и вместе с тем собранно, готовый в любой момент выдернуть надежно холодящие кожу под джемпером тонфа и кинуться в атаку. Смотреть на него такого странно и непривычно. Я даже начал чувствовать неприязнь к самому себе. — Кое-что уточнить. — И что же? — Тсунаеши. Думаю, ты понимаешь, что подчиняться тебе я не собираюсь... — И сомнений не возникало. — ...не перебивай. Я сказал, что я не собираюсь подчиняться боссу, который плачет над своей судьбой, как девчонка и глазами умоляет каждого встречного о капле жалости к нему. Я хочу, чтобы ты кое-что уяснил. Он бесшумно соскакивает с моей кровати и нависает надо мной, глядя прямо в глаза. Мне очень хочется отвести взгляд, но я не делаю этого, потому что иначе признаю, что он абсолютно прав и я как был тряпкой, так и остался, но теперь я тряпка, пропитанная кровью. — И что же...— нарочито насмешливо добавляю — Хибари-сан? Он наклоняется еще ближе и шепчет почти в самое ухо. — Ты убил — значит, ты убил и это было нужно. Теперь ты такой же убийца, как я, и будет глупо отрицать это и дальше. Так что просто прими свой поступок, как должное, иначе я никогда не признаю тебя, как босса и не подчинюсь. От этого шепота тело напрягается само собой, по коже идут мурашки и хочется зажать себе уши, плотно-плотно, чтобы не слышать этого больше. И одновременно хочется, чтобы этот момент продолжался вечно, чтобы Хибари продолжал шептать на ухо, неважно что, лишь бы шептал, лишь бы продолжал стоять, низко наклонившись, рядом со мной, единственный человек, прекрасно понимающий меня, однажды уже испытавший ужас от первого своего убийства. — А если признаю все это — подчинишься? Я ожидаю удара, холода тонфа в районе шеи, ненавидящего взгляда, но никак не смешка прямо в ухо и не холодных, насмешливо прищуренных серых глаз прямо напротив моих. — Посмотрим. Теперь он прямо напротив меня, стоит, уперевшись руками в подлокотники кресла, едва касается своими коленями моих бедер и смотрит, смотрит прямо в глаза, будто пытается найти в них свое отражение. Он его не найдет. Глаза убийц всегда мутные. Но почему тогда его глаза, серые льдинки, так хитро и маняще блестят? — Хибари. — Хм? — Я хочу тебя. Он ничего не отвечает на это, а просто продолжает спокойно смотреть мне в глаза, так что я кладу руки ему на талию и притягиваю к себе. Если он меня оттолкнет — то так тому и быть. Но он не отталкивает, он отвечает на мой осторожный поцелуй, в который я, вопреки всем романтическим историям, не вкладываю ничего — целую и прижимаю его к себе просто потому, что мне хочется, потому что считаю это правильным — обращаться так с человеком, к которому тебя тянет. Пускай это чувство и вряд ли можно назвать любовью. Я опускаю руки немного ниже и залезаю пальцами под тонкую ткань джемпера, аккуратно лаская кожу, поглаживая и изредка пощипывая ее, одновременно избавляя своего партнера от одежды и отбрасывая в сторону ненужные сейчас тонфа, которые он, как я и предполагал, прятал там. Когда Хибари полностью раздет, я начинаю раздеваться сам. Он мне не помогает, а лишь наблюдает, не неуверенно, а заинтересовано, в ожидании, что я буду делать дальше. Я стаскиваю с себя рубашку и немного приспускаю брюки — снять их полностью у меня не выйдет — Хибари сидит у меня на коленях. Я перевожу взгляд на него и осматриваю — внимательно, почти что восхищенно, я даже предположить не мог, что у парня может быть настолько красивое тело. Я снова его целую, на этот раз глубже, грубей и требовательней, рукой спускаясь вниз, к его уже немного эрегированному члену, начиная поглаживать его и добиваясь, наконец, хоть какой-то реакции — Кея выгибается в спине и сжимает мои плечи. Глядя, как он прикрывает глаза и закусывает губу, я сам начинаю возбуждаться и желать его сильней. Не прерывая своего занятия, я пробегаю пальцами по его выгнутой, напряженной спине, слегка лохмачу волосы, провожу по щеке и прикладываю указательный палец к его губам. Уже почти перестав контролировать себя, Хибари хватает мои пальцы губами, бегая по ним языком, почти до крови кусая, когда я слишком сильно сжимаю его член в своей руке. Затем я спускаюсь обратно и осторожно ввожу один палец в него, заставляя Кею впиться ногтями в мои плечи и громко выдохнуть. Поглаживая его изнутри, я добавляю палец за пальцем, одновременно поражаясь, как же легко его растянуть...Хотя, до меня доходит — Мукуро. Страшно представить, какие мерзости он с ним творил. Наконец я растягиваю его настолько, что могу войти, что я и делаю. Хибари снова закусывает губу, теперь уже от боли, по подбородку течет тоненькая алая струйка. — Потерпи немного. Он поднимает на меня застланные туманной похотью глаза и тихо отвечает. — Ничего. Начинай уже. И я его слушаюсь. Я просто не могу его не послушаться, если он такой, если прямо сейчас он обнаженный прижат ко мне и более того — мы занимаемся с ним сексом. Я начинаю осторожно двигаться, приподнимая его за бедра, аккуратно, чтобы не причинить ему боль, постоянно меняю его положение, чтобы найти ту самую точку и через некоторое время мои губы уже ловят гортанные стоны моего партнера, и я тоже постанываю в ответ. В тот вечер мне было попросту хорошо, и когда я прижимал его расслабившееся тело к себе, тяжело дыша, я впервые за долгое время чувствовал умиротворение и спокойствие. А может, это и правда любовь? Только другая, необычная в своем проявлении. Ten Years Later. — Хару, отнеси этот плащ в стирку, пожалуйста. — Да, хорошо. Я приготовила чай. — Спасибо, Хару. Скажи всем, чтобы меня не беспокоили. Хару закрывает дверь, держа в руках мой окровавленный плащ. Кровь на нем не моя. Едва лишь дверь тихим щелчком оповещает, что она закрыта на замок, сзади слышится тихий шорох и неуловимая тень скользит из окна по направлению к моему креслу. — Эй, я же сказал, чтобы меня не беспокоили — насмешливо говорю я, прокручиваясь на кресле — и почему ты вечно входишь через окно? — Я ненавижу твою вычурную резиденцию и ходить по ней не доставляет мне никакого удовольствия. — Но ты все равно исправно приходишь каждый раз, когда я возвращаюсь после очередного убийства. Прямо как чувствуешь. Мы оба тихо смеемся, и я притягиваю его к себе за лацканы дорогого костюма, ловя своими губами его губы и целуя, прямо как тогда. Прямо как когда я убил в первый раз.