Совершенство

Механическое сердце не бьется, а тикает. Тихо-тихо. Очень ровно. Очень спокойно. Но взволнованно дрожат руки и губы Джека, что так мягки и теплы, и Лангвидер уверена, что железная часть его тела, та, на которую ушло столь много дорого металла королевства Эв, тоже теплая. Она уверена, что вскоре узнает это. Ведь губы Джека охотно раскрылись навстречу ее поцелую. Ведь он не против придумать для их будущих отношений вместо «друзей» другое слово. Искалеченные люди стонут у ног Лангвидер, а сама она издает совсем тихий вздох, и неопытно прихватывает губами бледный рот Джека. Своего Джека, ставшего таким не когда она заявила, что владеет им целиком — телом, душой, всем, что осталось в нем после починки, — а только что, когда он заступился за ее честь, когда он калечил и убивал для нее. Технические знания королевства Эв безупречны, потому-то Джек так силен, может быть, даже в десяток раз сильнее любого мужчины. Не будь он теперь таким, был бы мертв. А Лангвидер наверняка потеряла бы честь с толпой подонков, но для нее даже это не было бы тяжелее, чем снять маску, позволить сорвать ту с лица и кому-то увидеть, как слезы текут по щекам в память о Джеке. О Джеке, который еще не ведая своей силы, все равно бросился на толпу, чтобы защитить ее. Живое сердце бьется, как птица в клетке. Лангвидер попыталась стать как все: ничего не вышло, не в этом городе, где ненависть вызывает каждый камень на мостовой. Где подлые люди напали на нее саму, а хитрый Волшебник — на больного отца. Где ложь покрывает ложь. Где никто никогда не вздрогнул бы кукольно-железным телом от мысли, что напугал ее. Мой Джек такое же чудовище, как я, — восхищенно думает Лангвидер, — он сможет понять. Сможет однажды принять меня целиком. С желанием видеть, как Изумрудный город горит и заливается кровью. Но чудовище, не потому что теперь почти весь из железа, это Лангвидер безразлично в том плане, что вовсе не отвратительно, о нет. Внутри он такой, такой же, как и она, это было понятно сразу, в первую встречу, когда он, единственный во всем мире, с кем она повстречалась, дерзил и говорил правду. Тогда она не пододвинула ему коляски лишь потому, что знала — он встанет сам. И он не только стоит, теперь он герой, полностью оправдавший ее надежды. Он произнес, что она — отвратительна, но столь ли это уж плохо, раз, несмотря на это, Джек готов оберегать ее. Защищать. Целовать. Он первый, кому она дарит свой поцелуй и первый, кто сумел дать ей, всегда находящейся в напряжении, всегда несущей на плечах бремя власти, почувствовать себя под защитой. Тик-тик-тик, — спокойно звучит простое железо. Бум-бум-бум, — гулко вторит жесткое сердце Лангвидер. То, которое даже отец, когда возвращается ненадолго, считает сделанным из металла. Почему же теперь, в этот миг, оно так горячо и так быстро трепещет, столь болезненно бьется? Отчего жадно вбирающей в себя все ощущения от поцелуя Лангвидер почему-то кажется, что вся она целиком, от маленьких изящных туфлей до ярких, словно золото, локонов, от конца птичьего клюва на свой маске до тонкой вышивки на исподнем, вся она целиком — собственность безвестного, спасенного лишь из милости, покалеченного навсегда Джека. Покалеченного? Нет. Исправленного. Совершенного. Потому-то она так теперь на него и смотрит. Это чувства. Теперь она знает: этот пронзительный, ранивший до испуга Джека взгляд — не более чем выражение любви. И грустная мысль о том, что если однажды она вдруг потеряет Джека и сгорит, как мог сгореть бы Изумрудный город, чуть остужает ее первую страсть — пылкую и больную, всеобъемлющую, не терпящую отказа. Но всего лишь на сотую мига. Ведь слегка отстранившись, Джек отвечает, вторя ее желаниям: — Мы придумаем другое слово.