Темные аллеи

Петербург встретил меня влажной сыростью и туманом. Он всегда был таким для меня, неприветливым и холодным, мажущим ледяными поцелуями из мороси по лицу. И опять — одни мосты вокруг. Северная Венеция. Только без огонька, без задора. Не то что итальянский близнец. Я быстро пересек мощенную улочку с кривыми фигурками фонарей и свернул в узкий переулок, а потом снова на какую-то улицу. Названий я не помнил, да и зачем? Адрес этот, кажется, отпечатался в памяти намертво. Гостиница уже замаячила впереди, мне осталось пересечь лишь маленький скверик с безликим памятником в центре, и открытие это так обрадовало меня, что я совсем потерял бдительность и тут же поплатился за это. Наглый голубь метнулся под ноги, и мне чудом удалось избежать падения. С раздражением шикнув на птицу, я, с видом крайне раздосадованным, все же вошел в холл. Как я разговаривал с швейцаром и брал ключи не помню совершенно. Кажется, что вот я еще вижу проклятого голубя — и вот, уже смотрю на бледные красоты Петербурга из запыленного окна. Да, местечко было так себе, но расположиться с шиком, как я делал обычно, она мне не позволила, сказала, вы там обязательно встретите его. Спорить я не стал. Если честно, Петербург я никогда особо не любил. Но сейчас здесь жила она. Это был ее город, и воспринимался он по-другому. Как начинает восприниматься незнакомый человек, когда он оказывается родственником твоей жены. Женой она, впрочем, мне не была. Я даже пытался уверить себя, что меня это не печалило. Говоря об обстоятельствах нашего знакомства, это довольно забавная история. Меня тогда пригласили на чью-то дачу, и это был один из обычных визитов вежливости, которые я отклонял улыбкой и пустыми отговорками, но в этот раз что-то дернуло меня поехать. Видимо, скука моя достигла апогея, наша труппа еще не скоро собиралась покинуть город, а Питер я знал плохо и знать ближе желанием не горел. Поэтому я согласился, несказанно удивив приглашающего. Как часто бывает на таких сборищах, я знал всех и никого. Были знакомые лица, чьих имен я не помнил, а в разговорах мелькали знакомые имена, к которым я уже, в свою очередь, не мог подобрать в памяти лиц. Так что я, прихватив стакан с темным сладким чаем в кружевном железном подстаканнике — такой мне дали в поезде, еще одно напоминание, что скоро уеду, — направился в малую гостиную. В углу у окна я приметил странную парочку. Сначала мне привиделось, что статный брюнет ласкается с юношей. Меня это не смутило, скорее пробудило любопытство. В Европе с этим было проще, далеко ходить не надо, мой итальянский друг тому пример. Но на родине я как-то не ожидал, а потому подошел поближе. Брюнет оказался неприятным мне господином Ш. Его кто-то окликнул, и он отошел, открыв мне вид на своего спутника. Спутник оказался худенькой девчушкой, с вызывающе коротко остриженными темными волосами, в мужской рубашке и брюках. А еще она курила. Такая дерзость меня позабавила, неудивительно, что стоявшие в относительной близости петербургские матроны с дочками взирали на нее, как будто в гости зашел сам Сатана. Я так долго рассматривал ее обтянутые тканью худые коленки, что невольно смутился, напоровшись на внимательный взгляд. Она же в ответ не смутилась, как нежная девица, продолжая смотреть на меня прямо и насмешливо. Темные волосы чуть топорщились, делая ее похожей на воробушка. Я кашлянул и представился. Она представилась в ответ. Оказалось ее звали Петрой, совсем не по-русски, но ей шло. Мы начали какой-то странный разговор с налетом светскости, и я радовался, что ее мрачного спутника нет рядом, любезничать с ним как-то резко расхотелось. Расстались мы к моей досаде без прощания, меня опять приметили, потащили знакомиться с неинтересными мне людьми, и я потерял ее из виду, а когда спохватился, они уже уехали. Я промаялся неделю. Не знаю, что на меня нашло. Мне по душе всегда были русские красоты, будь то пейзаж за окном или женщины. Варвара вот, которая работала со мной в театре, пышногрудая и высокая, с длинной косой, была в самый раз. Но вспоминал я почему-то своего воробушка, и на душе делалось совсем паршиво. А потом мне передали письмо, и я, как дурак, рванул на другой конец города, сквозь пелену дождя, и совсем забыл, что обещал Варе зайти. Уже приближаясь к гостинице, я спохватился и купил у старушки куцый букетик ромашек. Ну что же ты так, Арбатов. К даме идешь и без гостинца, совсем навык растерял. Честно, растерял я не только навык, но и честь, совесть и последние мозги. Макс был мне неприятен, но не настолько, чтоб уводить чужую жену, но думать о ней, как о чужой, я не мог. Она сидела в комнате, в бархатном кресле, и курила. Сизый дым почти скрыл ее в своем коконе, и я, закашлявшись, подошел к окну и распахнул его. На этот раз на ней было черное платье, а в волосах лента, и выглядела она еще более юной. Это умилило меня, и я задумался, сколько ей лет. Но по-всякому выходило, что достаточно, если она была замужем. «И не за тобой», — мерзко напомнил внутренний голос, который почему-то звучал очень похоже на моего новгородского кузена, и я с раздражением отмахнулся. Мы выпили чаю, поговорили о том о сем, и вдруг она спросила: — Вы любите меня, Михаил Иванович? Я моргнул. Прямолинейность ее все еще ставила меня в тупик, и будь это какая-нибудь другая девица, я бы отшутился, потому что врать в лицо не любил. Но неожиданно даже для себя я понял, что врать-то и не придется. Я смотрел на ее тонкий профиль, на то, как короткие темные волосы завиваются колечками от тяжелой влажности, пахнувшей из окна, и кивнул. — Люблю. — Плохо, — грустно ответила она, снова поставив меня в тупик. — Почему же плохо, Петруша? — ласково спросил я, внутренне сжимаясь. Меня, конечно, отвергали, но так, в лицо, без всяких эвфемизмов — никогда. — Вот вы бы сейчас сказали нет, я бы заплакала, встала и ушла. И Макс бы спал спокойно, и у меня совесть была бы чиста. А как я уйду теперь? — она встала и подошла к окну, ко мне. Выкинула сигарету на улицу и я проследил ее падение под тяжелые струи начавшегося ливня. Темные кудряшки рядом коснулись уха. — А вы не уходите. — Не уйду. Проснулся я, конечно, без нее. Да и свидеться не получалось, возле нее коршуном вился Макс, и его высокая фигура была мне как-то по-особенному противна. Я даже пару раз думал, что мог бы вызвать его на дуэль, но остатки разума не позволили этим мечтам стать реальностью. Увиделись мы лишь перед моим отъездом, но я взял с нее слово писать мне и с тяжелым сердцем уехал домой. Впервые Москва не радовала меня. Я рвался в Петербург при первой же возможности, и это заметили все, и в первую очередь Варвара. Раньше меня было из столицы пинками не выгнать и калачом не выманить, а теперь я только что не спал на чемоданах, мотаясь в Северную. — Что-то ты, Миша, совсем замотался. Зазноба появилась? — окинув меня цепким взглядом, допытывалась Варя, на что я опять нес какую-то чушь про работу. Перед ней мне было немного стыдно, я знал, что нравлюсь ей, и думал до этого, что, может, и мог бы женится, не все одному куковать, тридцатник скоро, пора и честь знать, но теперь мысль об этом казалась мне ужасно глупой. Хотя в моменты едкой ревности я вспоминал о Максе и думал, что тоже мог бы жениться, но представлял, как скажу об этом Петруше, и она скривится презрительно, одновременно высокомерно и обижено, как умела лишь она, и эта мысль сразу покидала мою голову. Из мыслей меня вырвал аккуратный стук в дверь. Я рывком распахнул ее и сгреб в объятья намокшую темную фигурку. Она пахла совсем не по-девичьи — все тем же крепким табаком и дождем, совсем немного книжной пылью. У меня закружилась голова. — Миша, ну чего ты! Дверь хоть закрой! Я закрыл, так и не выпустив ее из рук. Она была моим журавлем в небе, который наконец-то оказался в руках, и отпустить ее было выше моих сил. Она дернулась еще раз из моих рук и затихла, уткнувшись в плечо. Я перебирал ее темные кудряшки и думал, где сейчас Макс. Ищет ли он ее? Или не заметил, что ушла? Был бы я на его месте… Хотя я не был, и от этого было одновременно хорошо и плохо. С одной стороны, он был ее мужем, с другой, он был обманутым мужем. Она была бледна, с лихорадочным, почти чахоточным румянцем, и я, вздохнув судорожно, начал покрывать поцелуями ее лицо, кончик носа, пылающие щеки и тонкую кожу век, едва коснувшись жесткой щеточки ресниц. Она вся была моей, да, пусть только сейчас, на мгновение, но была же! Не ради этого ли я ехал в ненавистный мне город, в пыльный, покосившийся домишко, прятался по углам, как дворовой кот в мясной лавке, будто я не Михаил Арбатов, перед которым все двери были открыты. Петра неожиданно сильными пальцами вцепилась в мою руку. Я запоздало вспомнил, что она скрипачка. — Миша, мне кажется, он знает. Может, письма твои нашел, или доложил кто, ты же знаешь людей, им чужое счастье как кость поперек горла. Что нам делать, Мишенька? Он меня больше не отпустит одну, я и так насилу вырвалась. Даже письма все мои читает… Я думал лишь о том, что оставил своей револьвер, подаренный одним полковником, горячим поклонником моего театрального таланта, в Москве. Он лежал никому не нужный в секретере и, кажется, даже не был заряжен. В том, что Макс меня пристрелит на месте, если увидит, я не сомневался. Я аккуратно расцепил ее тонкие пальцы и сжал в ладонях лицо. Она вся пылала. — Давай уедем в Москву, прямо сейчас, ближайшим поездом. — Но вещи… — Да черт с ними! Я думал, не видел ли кто меня, не узнал ли? Лицо мое примелькалось последнее время, и на улицах узнавали частенько. Раньше мне бы это польстило, но сейчас играло против меня. Своих вещей у меня было мало, как человек, привыкший к поездкам, я брал лишь самое необходимое. Сейчас необходимое в моей жизни жалось к моему плечу, и мне было уже все равно и на своей чемодан, и на то, что комната уплачена на неделю вперед. Такие мелочи, право слово. Сожалела она лишь об оставленной скрипке, но я утешил ее, сказав, что мой друг из Австрии привезет ей другую и получше. Поезд тронулся, оставляя промозглый Петербург позади, и я думал, что, наверно, никогда более сюда не вернусь.