Так и мне, озёрной птицей, в песне изнемочь бы, Лишь успеть сказать, как в душу заглянула ночь мне, И что крылья в беспредельность сотканы мне снами, А мечты на хрупких мачтах вздулись парусами; Рассказать, как близость смерти вдруг преображает Песню, что слагает лебедь, с песней умирая, И как ясно мне, что душам в океане этом Смерть – лишь новая дорога розового цвета;
Целый сонм демонов преследует Накахару Чую — в нем живет много “я”. Они нашептывают искусительные фразы, сбивают с толку и сверлят себе путь наружу. Кажется, что в один прекрасный момент самосознание взлетит на воздух и юноша не сможет собрать себя вновь, по осколочкам, на которые разлетится. Циничный шут, со своими ужимками и ухмылками и со своей то злой, то весёлой бесцеремонностью. Хрестоматийный мальчишка, ужасно мягкий и легкомысленный, он до чертиков податлив и сентиментален, даже букашку не сможет прихлопнуть, внезапно случившуюся в его комнате, пахнущую прогретым сандаловым деревом. Убийца, после которого мир стал источать едкую сырость и заиграл багряно-кровавыми контрастами. Вообще-то это воплощение является довольно приятным парнем, если только дело не доходит до изящного стилета, выуженного из-под закормов изысканного плаща. Рыжеволосому моложавому парнишке накрепко впилось в память, как в его родительском доме сверкали зеркала и что цветы на фарфоровых тарелках были нежно-сиреневые. Стена была обклеена причудливыми, сумасбродными детскими творениями, выполненными масляными мелками, а на крышке его письменного столика были мастерски вырезаны вольные узоры. Юноша совершенно забыл, когда стал вне человеческой морали. Чуя не служит Тьме, как таковой, но он – ее ненаглядное дитя, которое мрачная дама, воплощение той самой нежити, будет тщательно убаюкивать, щекоча черными, волнистыми локонами, водопадами стекающими по подолу аристократичного платья. «Мир боится наших способностей, потому что они есть не у всех. Не каждый полный лысоголовый дядечка, обладающий должным материальным положением и высоким статусом, сможет прибрать тебя к рукам. Стремление познать себя и не сломаться – вот главное мерило.» Способность – великий дар, но злоупотреблять им не стоит. Особенным ребенком Накахару делала возможность универсального взаимодействия между всеми материальными телами. Но кто сказал, что это было его чистейшей привелегией и гордостью? «— Вам от меня не избавиться! Никогда! И страх будет всегда!» – страх поглощает всего его и окутывает в некий прозрачный сосуд из рамок и ограничений. Реалии жизни теряли былую красоту, безмятежность прежних дней, которые боле не обернуть вспять. Мальчишка боялся. Страшился того, что в его дьявольских руках кто-нибудь рассыпется так же быстро, как маленькие, тонкошеие нарциссы, источающие жизнеутверждающие ароматы. В будущем лишь одно правило станет иметь значение. Никогда. Не. Смотри. Чуя ассоциировал себя с красным цветком ликориса. Растение, традиционно посвященное мертвым. Любит появляться на полях сражений, где испускался дух бравых воинов. Он был прекрасен. А прекрасному неизменно сопутствует или тьма человеческой судьбы, или блеск человеческой крови. Такова была истина, хоть та и всегда одинаково печально заканчивалась для тех, кому ее несут. Если забрать ликорис в дом, по местным поверьям, грядет пожар. Став его воплощением, Накахара оказался в Портовой Мафии. Он был обычным маленьким человеком. Он тоже мечтал о глупостях. Он тоже хотел играть с мальчишками во дворе. Он тоже...он тоже! Судьба распорядилась иначе. «Цветы, растущие во тьме, как ни крути во тьме лишь выжить могут.» – ткани кимоно, зачастую выполненные из дорогого шелка, с запахом направо, украшенные мягким шлейфом Мо поверх одеяний, четко выделенные плечи и талия, аккуратная прическа, придерживаемая тонкими металлическими спицами. Озаки Кое была для него неким воплощением друга и опекуна, хоть Накахара не любил, когда его заботливо покрывали под длинные рукава, служившие, в его понимании, «завесой от внешнего мира», ибо его стремление доказать значимость неподдельно: «– Я – выжил! Я жив, и не погиб!» – закон Мафии прост: облажался здесь один раз – заказывай гроб и талончик, дабы пройти чрез поднебесные врата. Он продолжал жить. До встречи с Ним. В глазах у этого мальчика была расчетливая жестокость, желание ударить или пнуть близстоящего охранника, и он знал, что скоро это будет ему по силам, осталось только чуть-чуть подрасти и набраться мужества. – Эй, Накахара Чуя, ты знал, что Япония – страна, в которой самый высокий процент самоубийств? Я лично удивляюсь тому, что подобные собственноручные высекновения не происходят еще чаще! – парень, похожий на забинтованное чучело пару раз крутанулся вокруг чудака в шляпе, чуть было не запутавшись в подолах мрачного, чернильного плаща. Уже в малые годы тот, кто стоит пред ним, именуемый Дазаем Осаму, заслужил к себе абсолютное уважение со стороны каждого чиновника. Умелый пупенмейстр, лишь улыбнется – покажется, будто сам Дьявол почтил своим присутствием. – Лучше не зарывайся, если не хочешь расстаться с жизнью прямо сейчас. – в первые же секунды замешательство легко окрасило голос, хотя напор прозвучал лязганьем челюстей капкана. – Но я очень хочу! – окрик разнесся так, будто Дазай был до жути оскорбленной личностью, у которой отобрали документы, деньги и полноправное имущество. Словно тот был страждущим, обделенным ребенком, отчаянно ищущим тепла у матушки-смерти, которая воспринимала его, лишь как приемное, обременительное чадо. – Я пришел к заключению, что мир, в котором нахожусь, жутко неправильный. Меня заставляют принять неприемлимое. Бог сохранил мне жизнь, но она для меня куда хуже смерти, понимаешь? Смерть без конца изводит людей на улицах и в книгах. Это единственное событие в жизни, которое никто не сможет обратить. И я его жду. – Есть те, которые бесцельно блуждают в темноте, разрывая плоть более слабых на куски. Есть те, кто в силах сломить нас, как иссохшуюся соломинку. Есть те, кто не способен контролировать свои способности. – И не стоит. Главное – осознать их. Это важно. – с неожиданным интересом, маскируемым снисходительной ухмылкой, уголки губ проходимца едва заметно приподнялись. Все, к чему прикасался Чуя, под действием злого рока разрушалось. Все, к чему тянулся Дазай имело свойство бесследно исчезать. Неполноценный был камелией. В большинстве случаев она использовалась как простой и изящный символ красоты и долголетия. Однако, Дазаю приглянулось другое поверье, внезапно возникшее в Японии на пороге пятнадцатого века: прикоснувшийся к растению самурай, будет обезглавлен, ибо сорванный цветок опадает целиком, не рассыпаясь на лепестки. Какая ирония: он был противен себе самому. Все цветки чудовищно хрупки и уязвимы. Пускай ненастоящие, достигнув чьего-то сердца, такие цветы могут стать прекраснее подлинных. Люди тянутся друг к другу, подчиняясь глубинному влечению, которое неизмеримо сильнее всего придуманного. Так эти два цветка выросли совсем рядом. У Дазая была аллергия на альстромерии. Кто бы мог подумать, что безобидное растение с зонтиковыми соцветиями и продольными черточками у концов доставит ему так много проблем. – А если я выпью настойку из альстромерий, возможно, тогда точно умру? – он лежал перед Чуей, юный, перепивший после ночной посиделки в баре, разоривший клумбы на предмет этих чертовых цветов ради прекрасной дамы, весь в крупной сыпи и пузырьках на поверхности кожных покровов. Внезапные приступы астмы превратили голос молодого человека в расстроенное пианино: скрипучее и менее мелодичное, чтобы быть приятным слуху. – Знаешь, сорвавшись с постели в три часа ночи из-за сообщения «Помоги, умираю», я ожидал увидеть как минимум твою искривленную в предсмертной агонии рожу. – вместо этого на лице Осаму - блуждающая интеллигентная ухмылка. Накахара и Дазай могут быть кем угодно. Жестокими убийцами, жалкой преступной шайкой ворюг, добивающейся определенного статуса, это не перечеркнет их жизни, потому что они – всего лишь люди, со своими неровностями и изъянами. Бессердечные, прыткие, гениальные, жалкие, беспомощные, существующие в пределах мира, заставившего их быть такими. Эдемы рассыпаются, творя новых людей, слабых или могущественных. – Неужели ты горазд подохнуть такой глупой смертью? – Ах! Но ты ведь все равно смог добраться до меня. Разве это не волнительно? – трепет сердца, возбуждение, волнение, борьба, и, наконец, все гибнет из-за какого-то пустяка. Гравитационный манипулятор не может сказать всего. Только не сейчас. Это чувство все время заставляло поддерживать их дуэт, все время принуждало сжигать мосты и резать веревки, скрепленные в одну надежную петлю вокруг шеи. – Ну, не кипятись. Такой потерянный вид можно изображать в театре восковых фигур. Вот только зрителям все время придется нагибаться, чтобы тебя рассмотреть. Признайся, ты беспокоился обо мне? Зубы Чуи застучали с завидным тембром, на лбу выступила испарина. Невольно хотелось съездить Дазаю чем-нибудь увесистым, или же всадить шприц с лекарством, придерживаемым им в руках, поглубже в задницу. Тяжелый, багрово-карий издевательский прищур и злые глубины разбушевавшегося океана. Когда Накахара со злостью сжимает кулаки, и основание корпуса шприца противно трещит, пока по перчаткам стекают янтарно-медовые капли вязкого лекарства, выражение лица Дазая с победно-властного меняется на удивленное. – Долечивайся. – рявкает, крутанувшись вокруг оси в противоположном направлении. – Пока не пришлось собирать самого себя по частям. Знаешь, что меня больше всего терзает? – Что однажды ты не сможешь меня поцеловать и я умру от нехватки тебя? – и вновь все играет с Чуей злую шутку. Почувствовав прохладные кончики пальцев, которые легкими иголочками электрических разрядов проводили по коже, парень невесомо зажмурился. Разумом эту истину понять легко, душой — невозможно. Первые порывы не сравнить ни с чем. Осаму притягивает рыжеволосого к себе, клацнув зубами и стиснув между ними подушечку указательного пальца в латексной перчатке, тем самым освободив тонкую руку с выпирающими косточками от облегающей ткани. Теплое дыхание коснулось его руки, заботливо обволокло ее нежной пеленой, от которой не хочется сбегать. Что для рыжеволосого звук безнадежно осыпающегося льда, некогда покрывавшее ледяное сердце, то для Дазая – мелодия певчих птиц, или созерцание того же раскрывающегося ликориса. Когда оголенные пальцы касаются краешка заплеванного воротника, а на талии чувствуется, как кто-то стягивает ткань вниз, Накахара ощущает себя паршиво: будто сейчас только что проигрался на бутылку дорого вина. Однако в этот миг он хочет быть победителем - на губах Дазая привкус крепкого виски, смешанного с горьковатыми нотками лекарства. Касается почти невесомо. Это приятно, словно нырять в кусты соломенной чепухи. Он не хочет совершать ошибку и пасть ниц, подобно гитаре с порванными струнами. – Принимай свои гребанные лекарства и не тревожь меня в следующий раз. Накахара впервые чувствует, как не хочет исчезать. Дазай впервые осознает, что не желает разрушаться.Часть 1
1 февраля 2017 г. в 21:58