I've got to keep control I remember doing the time warp Drinking those moments when The blackness would hit me And the void would be calling... Let's do the time warp again. The Rocky Horror Show
Марте было тринадцать лет, когда шахматы впервые дали ей намек на то, что надвигается что-то жуткое. У отца она жила тогда меньше года, всего боялась и не знала, чем себя занять. Поэтому ее обычно сажали у экрана компьютера и запускали для нее программу, позволяющую играть в шахматы с искусственным разумом. Это все было очень странно — как так, участвовать в поединке с кем-то, кого даже не видишь, каким образом обычный ящик умудряется отвечать на ее ходы? Но она все равно робко щелкала чем-то, что отец обозвал мышкой, хотя на мышей вытянутая штука с двумя кнопками и колесиком не походила ничем, и отыгрывала давно знакомые комбинации. Углубившись в игру, она забывала о растекшейся и испачкавшей голые ноги крови и оторванной мужской голове, из шеи которой торчал грязно-белый обломок позвоночника, и снова будто становилась той девчонкой, что выходила из дверей отеля, спускалась по ступенькам, держа маму за руку, и знала — впереди ее ждет большое спортивное будущее. Однажды, когда она отвлеклась от экрана и пошла на кухню за печеньем и стаканом молока, то, вернувшись, увидела удивительную вещь. Шахматы выстроились в невообразимом порядке, спиралью, ни у кого из знаменитых шахматистов не было, да и не могло быть такой расстановки, а часы в левом нижнем углу монитора пошли назад. Она сама видела, как бегут в обратную сторону минуты и секунды, как 2013 год перетекает в 2010-й, а он, в свою очередь, сменяется на 2008-й. Спустя пару секунд все наладилось, и Марта смогла начать новую партию. О том глюке она и не подумала никому рассказывать — компьютеры до сих пор были для нее чем-то непостижимым, волшебным, вроде яблочка, катающегося по блюдцу, из сказки, которую она читала, когда была маленькой. С непостижимыми предметами вполне могли происходить необычные вещи, и она решила, что случившееся вполне нормально. Кроме того, тогда ее больше всего беспокоили другие заботы, ведь тринадцать ей было лишь по новым документам, которые она получила после долгих недель общения с ФБР, — Марта рассказывала им, что помнит о своем похищении, а под гипнозом — и о том, что успела выбросить из воспоминаний. На самом деле ей давно должно было исполниться тридцать три — и отец, отношения с которым не складывались весь прошедший год, об этом никогда не забывал. Когда она вернулась, у него много лет была новая семья. Он успел выучить английский так идеально, что теперь вел свое шоу на телевидении, почти разучился говорить по-русски, заматерел, отметив пятидесятилетие, раздобрел и женился на американке, смотревшей на Марту, как на подменыша. В свой дом он принял дочь не сразу, лишь после того, как друзья нашептали, что это может здорово улучшить его рейтинги — телезрители любят драмы с возвращением потерянных детей к родным. Тогда Марта об этом, конечно, не подозревала. Тогда она и сама чувствовала себя кем-то вроде подменыша: вздрагивала при виде современных телефонов и не верила, что вот эти маленькие коробочки — и правда телефоны, а аппаратов с вращающимися дисками ни у кого уже нет, не могла улыбаться и уж тем более смеяться — губы просто перестали растягиваться в улыбке, почти не понимала, о чем беседуют в доме отца, который не давал себе труда хотя бы попытаться говорить с ней на родном языке, и плакала по ночам, потому что во снах приходили воспоминания о Стране Рождества, «Костюмном Карнавале Чарли», кондитерской «Шоколадница», магазине кукол «Панч и Джуди» и Оленьей карусели, на которой когда-то было так весело кружиться. Больше всего ей нравилось седлать Рудольфа. Он напоминал ей спасшего свою мать от волков олененка из мультфильма, который Марта смотрела в далеком детстве. Пусть она обычно не помнила, катаясь, ни имени того олененка, ни места, где он жил, но стоило подойти к Рудольфу и погладить его по раскрашенному красным деревянному носу, как в голове тут же всплывали картинки: светло-серая олениха и коричневый олений ребенок с по-детски распахнутыми глазами, обледеневшая река с длинной полыньей, только-только пробившиеся на голове олененка («Айхо — вот как его звали», — порой приходило на ум, и она начинала смеяться, имя казалось похожим на жалобный крик о помощи) рожки. Эти образы помогали ей хотя бы ненадолго вспоминать прежнюю себя. Тогда Марта замирала прямо на карусели, словно бы удивленная: что она здесь делает, разве не надо ей быть сейчас на каком-нибудь шахматном турнире, что у нее с руками, почему на них отросли длинные желтые когти, отчего вся ее одежда — заскорузлая, покрытая ржавой коркой ночная рубашка? Просветление, как правило, длилось совсем чуть-чуть. Стоило ей услышать детский смех, доносящийся со стороны Колеса Обозрения, Марта тут же стряхивала с себя ненужные воспоминания, как облепивший шапку мокрый снег, и если и помнила об олененке Айхо еще несколько минут, то думала о нем обычно: «Интересно, а как это было бы: вспороть ему брюхо ножом и выпустить кишки? Наверное, они упали бы на снег, еще дымящиеся, начали бы его растапливать, а во все стороны по насту расползались алые струйки. Хотела бы я на это посмотреть». Кошмары не покидали Марту несколько лет, а она все не могла решить, пугают ее сны о крови, заливающей ладони, забивающейся под ногти, пропитывающей подол ночной рубашки, или же она страстно хочет, чтобы все происходило в реальности. Порой, когда Марта играла с новым ребенком отца, которому было тогда шесть, в лото, ей хотелось швырнуть мешочек с бочонками и карточки в стену и предложить Джоуи новую игру. Одну из тех, в которую они играли в ожидании Чарли. «Трость слепого? Нет, лучше другую». Ножницы-для-бродяги в такие минуты казалась отличным выбором. Безумно интересно было выяснить, как долго новенький сводный брат продержится, насколько ловким окажется, сумеет ли выдержать ее темп. Она даже допускала вариант, что в процессе игры он лишится одного из своих васильковых глаз. Это могло оказаться так же весело, как в Стране Рождества, когда Энджи, одна из тамошних девочек, споткнулась во время игры, ее ноги заплелись, и лезвие ножа Рори скользнуло под ее веко и воткнулось в глазное яблоко: по щеке сразу потекли кровь и какая-то прозрачная жидкость. Смешавшись, они стали похожи на жуткие розовые слезы. Марта тогда еще подумала, что так, наверное, должны плакать куклы Барби, которые живут в доме леденцового оттенка, и в их гардеробе нет никакой другой одежды, кроме той, что напоминает по цвету сахарную вату и жевательную резинку. Иногда же, когда Джоуи говорил слишком быстро и неразборчиво, Марта желала продемонстрировать на нем тридцать семь и один фокус с ножом. Она хорошо отработала их, пока была в Стране Рождества, так что сейчас пальцы буквально чесались: возьми нож, похвастайся перед всеми, что ты умеешь, покажи отцу класс. «Может, тогда он снова полюбит меня?» Воли этим желаниям Марта не дала ни разу, и через несколько месяцев они стали слабее. Может быть, помогло то, что она снова стала учиться — правда, на дому и под контролем агентов ФБР, которые строго запретили ей возвращаться в обычную школу. Может быть, свою роль сыграло то, что спустя время она научилась-таки жить нормальной жизнью — смотреть мультфильмы для детей и подростков, помогать по дому, кататься на велосипеде, учить брата играть в шашки, не смешивая при этом в воображении эту игру с ужасными забавами Страны Рождества. Марта так хорошо все это освоила, что в конце концов даже мачеха стала смотреть на нее без настороженности во взгляде. Но сама она знала, в чем причина того, что она научилась так хорошо держать себя в руках. Когда ей хотелось сделать что-нибудь мерзкое: обидеть Джоуи, толкнуть новую жену отца, когда та стоит над измельчителем отходов, так, чтобы в чашу угодила ее рука, подставить подножку старушке с ходунками, чтобы та покатилась под колеса машин — она почти видела тогда, как дробятся хрупкие кости, как их обломки распарывают хлопковую стариковскую одежду и торчат из разрезов вместе с кусками кровавого мяса, — она вспоминала свою елочную игрушку, крошечного медвежонка в кафтанчике, зажавшего в лапах звездочку… Впервые Марта увидела его, когда рыдала на заднем сиденье черного автомобиля — глаза застилала пелена, перед ними все плыло, но как блеснула звезда, она разглядела, и в ней проснулось любопытство. Она потянулась к услужливо приоткрытому бардачку, схватила керамическую фигурку, провела пальцем по ее изгибам — и плакать моментально расхотелось. Слезы отступили, ведь она обнаружила наконец, чем себя занять. Много часов, пока машина неслась сквозь ночь мимо оскалившихся снежных фигур и развешенных вдоль шоссе перемигивающихся гирлянд, она изучала медвежонка и постоянно обнаруживала в нем что-то новое — едва видный инистый след на сапогах с загнутыми носами, красную слезинку в правом глазу, приметный зазор между звездочкой и медвежьими лапками. Когда Марта заметила, что неизвестные мастера делали звезду не одновременно с медвежонком, а добавили ее позднее, она подумала: «Он достал ее с неба, слетал и принес ее сюда. А вдруг он сможет достать звезду и мне?» Мысль, конечно, была глупая, но когда она поделилась ею с мистером Мэнксом, он не стал смеяться, просто отметил: «В Стране Рождества может быть все, а значит, это тоже возможно. Это необычный медведь, как и все, что появляется в этой восхитительной машине. Береги его, и, когда мы приедем, он покажет тебе много чудес». И она крепко сжимала игрушку пальцами, пока они ехали, ужасно боясь ее лишиться. Когда у нее начали выпадать зубы, а вместо них проросли острые крючки, цепляющиеся за десны и язык, хвататься за медвежонка казалось единственно правильным. Это помогало не бояться того, что с ней происходит, и искренне радоваться новым зубам. Сейчас же, чтобы оставаться в пределах разума, Марта должна была вести себя ровно наоборот. Она помнила, как в ее голове лопнул образ игрушки, засорив мысли осколками, и, чтобы эти мысленные фрагменты не вздумали собираться вместе, склеиваться, ей нужно было проигрывать этот момент в мозгу снова и снова. Она представляла, как медвежонок ударяется об пол с тихим дребезжанием, керамическое туловище разлетается на кусочки, воображала, как звездочка отрывается и рассыпается поблескивающими искорками. Только после этого Марту отпускало, и чужое, темное, странное уходило из ее мыслей.***
Но прежней жизни пришел конец — это она знала точно. Она не была уже той девочкой, которую называли гроссмейстером от Бога и потому пригласили на Запад и поселили в «Хилтоне». Гарри Каспаров давно забыл, что она была когда-то его ученицей, да и весь шахматный мир пошел дальше, найдя себе новых юных гениев. Единственная попытка вернуться на пьедестал оказалась, мягко говоря, неудачной. Тогда Марта только попала домой и не до конца еще понимала, на каком она свете, но отец решил сыграть на ее былой славе и на резонансе, который получило возвращение мальчиков и девочек после двадцати лет, когда о них ничего не было слышно. Он притащил ее в свою передачу и пригласил туда же знаменитых шахматистов, включая Каспарова, наставлявшего ее в прошлом. Все вышло ужасно. Сначала она еще держалась, поглядывая с интересом на расставленные тут и там шахматные доски — планировалось, что Марта поучаствует в сеансе одновременной игры. Потом, когда отец — необычно оживленный, наигранно-радостный и как будто даже помолодевший — объявил: «Сегодня у нас в гостях Марта Грегорская, шахматная звездочка, в двенадцать лет получившая титул гроссмейстера! Она давно не практиковалась, а потому пришла сюда, чтобы показать, что она все еще мастер», в мысли вторглась непрошеная сцена из прошлого, а в голове зазвучали слова: «Кто это пришел сюда? Ты ведь поиграешь с нами? С нами очень давно никто не играл». Она смотрела на залитую софитами студию, лица незнакомых людей в зале, экраны, на которых повелительно горела зеленая надпись «Аплодисменты», и ей казалось, что с каждой минутой это отодвигается все дальше и дальше и покрывается туманной дымкой, сквозь которую проступает погруженная во тьму Страна Рождества… Когда Чарли, рождественский отец, совсем перестал к ним приезжать, в Стране Рождества стало тоскливо, хотя тогда Марта не понимала, что чувствует именно тоску. В дороге ей обещали, что там, куда они едут, не будет ничего, кроме развлечений, какао с зефирками и русских горок, перестраивающихся сами собой. Поначалу так и было, но потом все изменилось. Умерли карусели и горки, погасли газовые фонари, закрылись магазины сластей и игрушек, и ей и другим детям стало совершенно нечем заняться. Конечно, они по-прежнему могли гоняться друг за другом с молотками, ножами и выломанными досками, полными торчащих гвоздей, но со временем это наскучило. Они пытались снова запустить аттракционы, дергая за рычаги и поправляя провода, но успеха не добились. Механизмы наотрез отказались включаться, а двери магазинов — открываться. Потому Марта, как и остальные, бродила во мраке, освещаемом только безумным глазастым полумесяцем, лазила по обесточенным каруселям, не боясь упасть, и мечтала, чтобы папа Чарли вернулся — вернулся и вновь открыл для них мир, полный яростного веселья и безудержных потех. Единственным развлечением оставались звонки гадкой врунье, которая забрала у них папу и оставила их в темноте и холоде. Они бросали жребий, чтобы решить, кто на этот раз наберет ее номер, и очень завидовали счастливчикам, которые, выиграв, сразу же бежали к телефону. Марте и самой пару раз везло, и она буквально наслаждалась ужасом, который сквозил из трубки, когда лгунья МакКуин понимала, кто ей звонит… А в один из дней она познала и другое развлечение. Ворота, ведущие в их городок, отворились, и дети начали отовсюду стекаться к ним, спрыгивая с огромной темной елки, похожей на окаменевшего в движении тролля, соскальзывая с крыш, соскакивая с каркаса Санных горок. Они бежали, желая узнать, кто там пришел, и втайне надеясь, что это папа Чарли, а она неслась вместе с ними, как мороженое, глотая ледяной воздух. Это оказался не папа Чарли, разумеется. Просто какой-то путешественник в поношенном красно-зеленом «эльфийском» наряде и с неудержимо крутящимся компасом на запястье. Заметив их силуэты, — темнота никак не мешала детям Страны Рождества его разглядывать, а вот он вряд ли видел что-то, кроме размытых фигурок — он опешил и растерянно проговорил: — Куда я попал, ребята, вы можете мне сказать? Это какой-то игровой детский лагерь, наверное? Ему ответил Брэд — не показываясь из темноты, не подходя ближе: — Это не лагерь. Это Страна Рождества, но игр тут и правда предостаточно. И вы пришли как раз туда, куда надо, чтобы сыграть с нами. Вы смешной. Мы здесь это любим. Он вышел тогда вперед, лунный свет заиграл на его крючковатых зубах, и пришелец попятился, упал в сугроб, а потом вскрикнул — заметил, наконец, как жадно с неба на него смотрит полумесяц… Марта чувствовала себя очень странно и тогда, и сейчас. Тогда — потому что, когда незнакомец свалился, она, как и остальные, подалась вперед, чувствуя его страх, его слабость, его кровь, хлещущую из рассеченной лодыжки. Сейчас — потому что она ходила по студии, бездумно передвигая по доскам фигурки, и в то же время словно была там, ощущая, как на волосы и плечи падают снежинки, слыша, как стонет в снегу упавший человек, представляя, как они — все дети Страны Рождества — набрасываются на него скопом. Она бралась за отполированного ферзя — и чувствовала под пальцами теплую кожу, которую так легко было разрывать своими длинными когтями. Она делала глоток из бутылки с водой, приготовленной специально для нее, — но вода на языке отдавала металлом и солью. Окончательно Марту доконало объявление: «Мат. Партию на третьей доске Грегорская проиграла». Оно слилось в ее голове с репликой Рори: «Игра закончена. Ты проиграл», после которой они все навалились на мужчину, каким-то образом забредшего в Страну Рождества. Свет в студии как будто померк, и она рухнула на колени, ощущая, что во рту вновь прорезаются заостренные зубы-крючки. Они все еще помнили, как сладко было впиваться ими в плоть, отдирая лоскуты кожи со щек и вгрызаясь глубже, пить жаркий человеческий сок и выплевывать жесткую мышечную ткань… Марта не глядя отбросила ладью, которую непроизвольно сжала в руке, перейдя к четвертой доске и готовясь сделать новый ход, и, кажется, угодила в зрительный зал — кто-то охнул и начал громко возмущаться. Она не обратила на это никакого внимания: костяные крючки, появившиеся и вновь спрятавшиеся, успели поранить язык. По губам уже струилась свежая кровь — и Марта не поручилась бы, что ее собственная. «Это кровь того мужчины, которая каким-то образом перенеслась сюда из прошлого», — мелькнуло в голове, и она закричала, отчаянно, пронзительно, при каждом вскрике сплевывая красное, пузырящееся, страшное, а ступни заледенели — словно на ее ногах не было модных туфель, и она только что стояла прямо в снегу. Она продолжала кричать и после — когда ее выводили из студии, когда сажали в телевизионный фургончик, когда везли по направлению к дому. Больше она ни разу не играла в шахматы на публике.***
Марте было двадцать, когда она отыскала на барахолке рядом с университетским городком необычную шахматную доску и сразу поняла — ее надо купить, нельзя уйти отсюда без нее. Фигуры в этом наборе были настоящим произведением искусства: черненые доспехи пешек, точеные благородные лица королевской четы — король в золотой короне восседал на троне, королева угрожающе вздымала меч. Но красивее всех были рыцари верхом на конях — на нагруднике белого было изображено восходящее солнце, нагрудник черного украшала летучая мышь в полете. Марта потратила на доску деньги, отложенные на обеды в студенческом кафе, но ни на секунду об этом не пожалела. Это были ее шахматы, по-настоящему ее — они даже откликались ей и временами подсказывали ходы. Она могла просиживать за ними по нескольку часов кряду, и это ни капельки не надоедало. Соседка по квартире относилась к этому с пониманием и не отвлекала ее от бдений у доски, и порой даже составляла компанию, но чаще всего Марта играла в одиночестве, сама с собой, представляя, что соперница — та ее половина, что донимала звонками Викторию МакКуин, что бегала по снегу босая, в одной сорочке. Именно это иногда требовалось ей — уединение. Нет, учиться на математическом факультете было очень здорово, и она была благодарна Табите Хаттер, которая много лет назад на допросах относилась к ней с пониманием и искренним участием, а потом помогла с рекомендательными письмами для колледжа. Да и Нэнси, соседка, была в общем-то неплохой девушкой, под настроение Марта разговаривала с ней вполне охотно… Но некоторые ее привычки безумно раздражали, а самое неприятное — она даже не могла толком объяснить Нэнси, что именно ей настолько не нравится. Например, Марту возмущало, что соседка по всей квартире развесила плакаты, с которых улыбались два парня, восседающие на капоте черного шевроле, один с прической ежиком, второй лохматый. Насколько она поняла, это были герои бесконечного сериала — Марта не знала, идет он еще или уже нет. Он ей мог, наверное, даже понравиться, но когда настырная Нэнси заставила ее сесть и смотреть сериал вместе с ней, они попали на серию, где события пересказывались с точки зрения их машины, которая явно испытывала симпатию к парням-братьям. Марта с трудом досмотрела это и сразу ушла, не поучаствовав в обсуждении и не сказав ни слова о том, интересно ли ей было, а когда легла на свою кровать, в висках стучало: «Есть и другие автомобили, которые живые и могут влиять на тех, кто в них едет. Не только его роллс-ройс». Те два года, что они снимали квартиру вместе, Нэнси в конце ноября каждый раз начинала ворчать, что Марта не позволяет ей наряжать дома елку, вешать пушистую рождественскую мишуру, прицеплять к креплениям над плитой чулки, но все-таки смирилась и добирала рождественского настроения, когда бродила по украшенным к празднику супермаркетам и ездила 24 декабря к семье. А однажды 31 октября они всерьез поссорились. Нэнси тогда задалась целью сделать себе самый страшный костюм, выбрала маленькую мертвую девочку с отточенными клыками в окровавленной белой ночнушке и, не предупредив, подошла к Марте со спины и крикнула «Бу!». Марта тогда сползла с кресла, чуть дыша. Она решила уже, что это прошлое подкралось к ней, как снежный волк, как призрак из льдов, только потом распознала под гримом черты лица соседки — и стала на нее орать. Нэнси тогда так и не поняла, в чем было дело. Просто обиженно пробурчала: «Иногда ты меня бесишь. Ладно, хорошо, ты не любишь Рождество. Но с Хэллоуином-то что не так?» и, не ожидая ответа, удалилась на вечеринку с яблоками в тазу, вырезанными тыквами и конфетами в шелестящих обертках. А Марта так и не сумела найти способ растолковать ей, почему ее передергивает при первых тактах «Двенадцати дней Рождества» и Jingle Bells, почему она никогда не смотрит фильмы ужасов и не переодевается чудовищами на Хэллоуин. Как сказать об этом, не говоря о том, что причина — она сама была когда-то монстром? Самым обидным было то, что когда-то она полюбила Америку именно за Хэллоуин и Рождество. В Советском Союзе праздники были совсем другими — с обязательными парадами, куда ее, маленькую, таскали родители, и в конце она изнывала от долгих речей, с елками, куда приходили подвыпивший Дедушка Мороз и уставшая Снегурочка, с елочными игрушками в виде овощей и фруктов, северных девочек, мальчиков в наряде Арлекина и шариков со звездой. Она ахала от восторга, когда видела, как прекрасны американские елочные украшения, и предвкушала, как впервые в жизни нарядится в костюм и пойдет по домам, восклицая: «Сладость или гадость?» Эти желания ушли вместе с прежней Мартой. А после одного случая шахматы тоже перестали радовать ее. Тогда она, как обычно, расставила фигуры и села на белой — всегда на белой — стороне, и что-то пошло не так. Марта по привычке достала книжечку с записями матчей самых знаменитых шахматистов, приготовилась разбирать их, пытаясь понять, был ли у проигравшего шанс и когда именно он прошел точку невозвращения, нажала на кнопку на хронометре, но тот не затикал, как всегда, отсчитывая секунды, а завыл — и стрелка помчалась назад, а не вперед. Марта успела забыть тот случай из детства, она просто припомнила что-то неясное, что-то, что было и одновременно не было, поэтому не соотнесла его с прошлым, но у нее все равно пропала охота играть. Она быстро сняла фигуры с клеток, ссыпала их внутрь шахматной доски и отправилась в постель, полностью накрывшись одеялом — будто это помогло бы ей не слышать, что от шахматных часов доносятся потусторонние вой и жужжание, а не привычное тиканье. Уснув же, Марта попала в воплощенный кошмар. В нем перед ней возвышался человек. То есть она подумала, что человек, так как видела просто его очертания, тонкие, неправдоподобно огромные. Он немного постоял над ней, а потом двинулся — пятясь, но все равно неотвратимо приближаясь к ней. Она успела заметить, что вся его спина — в выступающих циферблатах, а когда он повернулся к ней лицом, сообразила, что это не доставляет ему ни малейшего неудобства. Несмотря на то, что его кожу прорвали стрелки, что в глазах поселились песочные часы, песок в которых тек вверх, а не вниз, он улыбался — и от этой улыбки на теле выступал холодный пот. Человек сделал шаг к ней, положил руку на плечо — и она словно упала в пропасть, полную зловещих аттракционов: олени обзавелись длинными заостренными зубами, вагончики русских горок клацали, готовые раздавить все, попавшее между ними, а самой жуткой — потому, что она больше всего напоминала прошлое Марты — была женщина, пролетевшая мимо, на ней были гетры с надписью «1984», а обе груди нашпиговали осколки елочных игрушек, блестящие золотые осколки вызывающе торчали даже из сосков. Марта помнила ее — та была украшением елки, у которой они водили хороводы. Помнила она и то, что рядом с этой женщиной, проткнутый елочным суком, торчал парень в футболке университета Колумбии — но во сне к ней пришло и осознание того, как радостно было пробовать на вкус его печень и сердце, выдирать из промежности мягкий опавший член и, словно в поцелуе, кусать еще теплый язык. Из сна ее выбросило внезапно — вот она была в Стране Рождества, обходила елку и с гордостью наблюдала за только что присоединившимся к остальным трофеем, и вот она уже садится в кровати… а рот ее заполнен сырым мясом. Марта сразу же кинулась к унитазу, выблевывая все, что оставалось в желудке, и увидела, что в воду упали густо-красные ошметки. Она не осмелилась бы даже произнести, что это было.***
Наверное, она постаралась бы забыть и этот сон, и то, как в нем нынешняя она, взрослая студентка-математик, превращалась в маленькую Марту с худыми ручонками, если бы наутро ей не приспичило вдруг проверить, как живут сейчас остальные, кто не погиб, когда рушилась Страна Рождества, и вернулся домой вместе с ней. Восьмь лет она пыталась вычеркнуть прошлое из жизни, но сейчас имена и лица всплыли в голове сами собой. О некоторых детях она просто ничего не нашла. Их не было в соцсетях — возможно, они так и не смогли преодолеть страх перед технологиями, который поначалу был и у самой Марты, о них ничего не писали в газетах. Кое-что в Интернете отыскалось только о Эмми Ли Мартин, которой было посвящено множество статей. Беда в том, что в них не было сведений, действительно интересующих Марту: сплошные истории о том, как девочка, объявившаяся после долгого отсутствия, пыталась с помощью друзей матери и отца вернуть себе дом и получить, наконец, наследство. «Ее родителей нет в живых много лет, — стыдливо отмечал автор интернет-публикации, — отец умер от инфаркта, когда Эмми было три года, а останки матери отыскались в злосчастном подвале Бинга Партриджа, Убийцы в Противогазе». Марта бегло просмотрела самые последние материалы об Эмми, не нашла в них ничего, кроме рассказов о светских вечеринках, «немного мрачноватых, но именно это в них и привлекает, если вы понимаете, о чем я», решительно закрыла странички и вновь перешла к окну поисковика. Когда она вбила туда имя «Чарли Конлон», верхние строчки выданной ей подборки не дали ничего: даже по первым словам Марта видела, что там ей предлагают почитать о незнакомых мужчинах по имени Чарли. Ни на что не надеясь, она все же прочла все результаты на первой странице, и один из них привлек ее внимание… Щелкнув на заголовок, Марта получила неожиданный результат. «Ужасная авария произошла сегодня в штате Мэн, — неизвестный журналист не утруждал себя подводкой к теме, а сразу бросался с места в карьер. — Грузовик, перевозивший нефтепродукты, на большой скорости перестроился из ряда в ряд и наехал на мини-вэн, в котором ехало семейство Кэмпбеллов, собиравшееся в поход. Автомобиль раздавило, как консервную банку, попавшую под пресс, а спустя мгновение еще и стало заливать горючим из пробитого бака. Машины же, которые следовали за мини-вэном, начали скользить на пролившихся нефтепродуктах, их колеса шли юзом, и они стали сталкиваться друг с другом. Пропарывались багажники, гармошкой сминались капоты, а когда воспламенилось топливо, вытекающее из бензобаков машин и канистры грузовика, на том шоссе и вовсе воцарился ад на Земле. Большинство людей в салонах погибло страшной смертью — если кто и был еще жив после столкновения и кричал о помощи, пытаясь освободиться от деталей машины, намертво сдавивших переломанные и кровоточащие тела, то огонь их точно не пощадил… По предварительным данным, погибло в этой катастрофе более сотни человек. Что же стало ее причиной? Шарлин Конлон, которая сбросилась с крыши высотного здания в Бангоре, желая покончить с собой. К сожалению, она упала прямо на ветровое стекло грузовика с нефтепродуктами. Именно она толкнула первую костяшку домино, и именно благодаря ей водитель, потеряв ориентировку, ударил семейный мини-вэн Кэмпбеллов. Наша редакция попыталась выяснить, что толкнуло на этот шаг „самую ненавистную девушку Мэна”, как ее припечатали в другом издании. «Она была со странностями. Всегда со странностями, — рассказала нам коллега Шарлин „Чарли” Конлин по ирландскому пабу, пожелавшая остаться неизвестной. — Не работала в Рождество, а ведь в эти дни больше всего чаевых. Всегда брала отпуск и запиралась дома. Пару раз начальство пыталось уговорить ее выйти на подработку, клиентов уж очень много было, обещали двойную оплату, но где там… Она и на звонок тогда не ответила. А недавно крышу у нее сорвало капитально. Она замирала на месте, записывая заказ, как больная какая-то, прикусывала язык и пугала клиентов кровью изо рта, а накануне того дня, когда не пришла на работу, знаете, что мне сказала? Что ее преследует Пятящийся человек. Я, конечно, спросила, что это за человек такой, а она отказалась отвечать, просто пробормотала, что я не пойму…» Статья продолжалась дальше — наверняка в ней было еще больше перечислений фактов, сомнительных метафор и записанных дословно фраз из интервью, но читать Марта бросила. Упоминание Пятящегося человека вызвало в памяти сцену, как они с мистером Мэнксом ехали в машине уже несколько дней, путь был почти завершен, но ей тогда не терпелось добраться, а сидеть в салоне ужасно надоело. Чтобы успокоить ее, Чарли начал рассказывать об инскейпах, о предметах, позволяющих материализовать разные вещи, которые ты сам выдумал. Тогда же он и упомянул Пятящегося человека, и они весело хохотали, слушая рассказы о том, как тот любит забавляться. «Его сила — в часах, — сказал тогда Чарли, — и, чтобы не потерять, он заставил их врасти в собственное тело, классный трюк, правда? И он мог бы, конечно, манипулировать и с будущим, вот только прошлое ему больше нравится. Представь, однажды он разыграл одного дуралея, загнав его во временную петлю — тот каждый день просыпался и видел, что завтра так и не наступило, он пойман в вечном сегодня. Это было еще в сороковых, кажется, но думаю, он до сих пор проживает тот же самый день… Вот ведь веселуха, да, малышка?» Чарли подмигнул ей, и она подмигнула в ответ — веселье поднималось изнутри, как веселящий газ из зубного кабинета. «А еще был случай, что Пятящийся человек отправил назад в прошлое целую группу людей, чем-то они его разозлили, кажется. Ну и правильно сделал, они это заслужили. Сначала они двигались маленькими скачками, по неделе, по две, но потом разогнались так, что улетели на несколько сотен лет. Сейчас они торчат, идиоты, где-то в далеком прошлом — один в скалу врос, другой с деревом слился. Эх, видела бы ты, какой у них сейчас глупый вид!» Он расхохотался, показывая желтые зубы, и сама Марта тоже покатилась со смеху, не смогла устоять: представила себе мужчину в чопорном костюме, из глаза которого вырос цветок, а на руках проступила кора, и поняла, что это и правда смешно. Сейчас же Марте совсем не хотелось смеяться. Ее сны, случай с самоубийством Чарли Конлон — все говорило о том, что теперь детей, вырвавшихся из страны Рождества, стал преследовать этот Пятящийся человек, пусть она и понятия не имела, зачем ему это. Это о нем предупреждали ее шахматы: Марте было очень жаль, что она не поняла это прежде… «Но теперь, когда я разобралась, может быть, они скажут, что делать?» Марта пошла к шахматному столику и начала расставлять фигуры со стройных рядов пешек, но не почувствовала обычного удовлетворения от прикосновения к шахматам. Они были недовольны. Что-то шло не так. Ощущение неправильности происходящего усилилось, когда она принялась за расстановку слонов и коней. К горлу подкатила тошнота — словно в наказание, и она опустилась в кресло рядом со столиком… А потом она почувствовала, что ее руки хотят действовать сами, без ее участия, и позволила им сложить фигуры назад в коробку, хорошенько ее встряхнуть, а потом снова раскрыть. Все фигурки кучей валялись с одной стороны доски, и лишь один черный конь гордо стоял на своей подставке — с другой. Марта подняла его и стала разглядывать, как в первый раз. Этот конь явно был подсказкой. Но что ей пытаются сказать? Она провела пальцем по выгравированному крылу летучей мыши, и ее вдруг осенило. Черный рыцарь. Летучая мышь. Бэтмен. Брюс Уэйн. «Может, шахматы имели в виду, что мне нужно найти Уэйна? Что еще это может означать?» Она вскочила и начала расхаживать кругами по комнате, бешено соображая. Где сейчас искать Уэйна, она знала — его отец женился на Табите Хаттер, с которой Марта поддерживала связь. Сейчас они оба работали в мастерской «Кармоди и сын» — Луис Кармоди, насколько она знала, занимался ремонтом и усовершенствованием моторов мотоциклов, а Уэйн рисовал аэрографии по заказу. Она даже видела в Интернете несколько картинок с его работами — заказчики каждый раз оставались довольны, что бы ни попросили: женский вариант Капитана Америка в микроскопическом костюме, зубастого зеленого инопланетянина или тигрицу в прыжке. Марта даже подумывала набрать его номер, чтобы извиниться за тот звонок, когда она попросила у Уэйна помочь им заново отстроить Страну Рождества, но так и не набралась смелости. Зато теперь она все-таки поговорит с ним. Марта не представляла, с чего начнет разговор — наверное, поначалу, когда приедет, она осторожно выяснит, не является ли Пятящийся человек и к нему, — но знала, что непременно сделает ему одно предложение. «Если он унаследовал от мамы художественный талант, то, может, перенял у нее и тот, что позволял искать вещи? Может быть, он согласится помочь найти Пятящегося человека — когда это будет удобно нам, а не этому монстру? Виктория МакКуин смогла уничтожить Страну Рождества, вдруг ее сын сможет разрушить что-то важное для него?» Была у нее и еще одна тайная надежда, и Марта знала, Уэйну это тоже может быть интересно. «Если мы сможем найти его уязвимое место, то… Вдруг он сможет предложить нам что-то бесценное, что не сможет дать никто? Если он так хорошо манипулирует прошлым, то, может быть, он сможет сделать так, чтобы я вообще никогда не попадала в Страну Рождества, а наши матери — ни моя, ни Уэйна — не погибали?»