Mea culpa

Судья Фролло привык не доверять людям. За годы практики он перевидал столько образцов человеческой мерзости, столько преступников всех мастей, что начал считать без малого весь мир средоточием порока. Париж мнился ему отвратительным чудовищем, кишащим безобразными язвами, источающими зло. Повсюду — враги, повсюду — угроза государственным устоям и лишь он, стоящий, словно Цербер, на страже правопорядка, сдерживает грязный поток, способный ввергнуть горожан в окончательную погибель. Такого высокого мнения был он о собственной персоне! Жеан Фролло считал себя обязанным искоренять скверну, не гнушаясь никакими средствами, столь же преуспев на ниве правосудия, сколько его старший брат Клод — в делах духовных. Подсудимые напрасно взывали о милосердии — судья Фролло не знал жалости. Он заключил своё сердце в броню, куда уж ни один вопль, ни одна мольба не могли проникнуть. Надменный взгляд оставался бесстрастным, ни один мускул на суровом лице не трепетал, лишь тонкие губы иногда змеились в злорадной улыбке, когда судья Фролло выносил обвинительный приговор. Ещё никому не удавалось выскользнуть невредимым из его стальных лап: если уж Жеан в кого-то вцеплялся, то намертво. Особенно судья Фролло не доверял женщинам. Почему — Бог весть. Они без разбора клеймил их лживыми созданиями без мозга и души, орудиями дьявола. Ни одна не затронула его, ни одна не смогла заставить сердце биться чаще. В себе самом он давно вытравил всяческие чувства, не очерствев только к родному брату, да испытывая, быть может, толику симпатии к Квазимодо — уродливому горбуну, которого он некогда подобрал и воспитал. Жеан Фролло не ведал родительской ласки. Мать и отец его умерли от чумы, оставив сына грудным малышом на попечении Клода, которому самому в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Жеан никогда не тосковал по ним — он приказал себе не тосковать. Жалость, любовь, сострадание, доброту — всё он подавил в себе на веки вечные, считая проявлением слабости. Никто не помнил, чтобы он когда-либо шутил или смеялся. Настоящий Фролло мог быть только сильным, не имел права поддаваться соблазнам, кои жизнь подсовывала на каждом шагу. Стоит лишь на миг ослабить бдительность — и ты погиб! Так он думал. Слабаки дают волю чувствам, растрачиваются понапрасну, позволяют страстям укореняться в сердце, что, в конечном счёте, приводит к гибели. Жеан Фролло не из тех, кого легко сокрушить! Его сердце твёрже гранита, он не нуждается ни в ласке, ни в дружбе. Он не подвержен обычным человеческим порокам. В годы, проведённые в коллеже Торши, он усердно занимался, сторонился шумных компаний, продажных женщин, не принимал участия в бесчисленных вылазках и развлечениях однокашников. Пусть другие смолоду развращают души, он, Жоаннес Фролло, не таков! Всю силу своего недюжинного ума, все способности он приложил к построению карьеры, пока не добился положения достаточно высокого, чтобы удовлетворить растущее самолюбие. Где же нынче его недруг, беспечный повеса Клопен, когда-то насмехавшийся над прилежанием Жеана? Смущаемый вином и красотками с улицы Глатиньи, беспутный школяр, не завершив обучения, растворился среди обитателей парижского дна. Перерезав немало глоток на пути к власти, Клопен провозгласил себя королём арготинцев и сейчас живёт припеваючи, взимая подати с бродяг. Иногда просит милостыню — исключительно развлечения ради. Не упускает возможности отпустить колкую шутку вслед судье, когда им доводится пересечься. Всегда собранный, аккуратный Фролло делал вид, будто не замечает нападок этого опустившегося человека во вшивых лохмотьях, разящего смрадом давно не мытого тела и гнилых зубов. Судья терпеливо выжидал возможности упечь короля Алтынного в застенки Дворца правосудия. Пускай князь арготинцев покамест упражняется в остроумии: от расплаты ему не увильнуть. — Vacua vasa plurimum sonant! * — невозмутимо фыркал Фролло. Всё же кое в чём он давал себе поблажки, чувствуя по временам настойчивую потребность о ком-нибудь заботиться. По этой причине он, сам ещё школяр, некогда приютил четырёхлетнего мальчишку-горбуна, подброшенного в собор Парижской Богоматери, где служил Клод. Случилось это в Фомино воскресенье. Жеан, придя в собор навестить брата, обратил внимание на возбуждённо гомонящее сборище людей, окруживших ясли, куда обыкновенно клали подкидышей. Один из прихожан пояснил ему, что дитя, оказавшееся нынче на деревянном этом ложе, настолько безобразно, что мало походит на человека и, стало быть, никто не возьмёт его на призрение. Привлечённый любопытством, а также жалобным детским плачем, школяр подошёл ближе. Подкидыш, упрятанный в холщовый мешок, откуда виднелась только голова, увенчанная клочьями жёстких, не знавших гребня волос, действительно оказался уродлив. Черты угловатого лица его были непропорционально искажены, левый глаз скрывала огромная бородавка, нос приплюснут, во рту, не закрывавшемся от непрестанного крика, виднелись мелкие, острые, как у зверька, зубы. Вдобавок ребёнок был рыжим, что само по себе говорило о дьявольском происхождении. Над отчаянно ревущим найдёнышем нависла нешуточная опасность в виде сварливых старух, порывавшихся утопить чудовище, поскольку это вовсе не ребёнок, но нечестивый демон. В доказательство самая непримиримая из зрительниц с яростью гарпии буквально выдернула подкидыша из мешка, открыв всеобщим взорам его горбатое, худенькое, покрытое струпьями тельце. — Ох… — изумлённо выдохнул Жеан. — Разве может столь причудливое создание быть творением природы? Ему доводилось слышать об умельцах, намеренно калечивших детей, превращая их в уродцев и карликов, чтобы затем продавать в дома состоятельных вельмож или показывать на ярмарках. Страшное, искривлённое тело могло достаться подкидышу от рождения, но несчастье сие в равной степени могло быть следствием человеческого вмешательства, безжалостной рукой усугубившего замысел Творца. — Глядите, честные люди! Несомненно, мать этого страшилища спала с нечистым, — возопила обличительница, по-своему поняв слова юноши. — Разве дети, рождённые от обычного мужчины, бывают такими? Он чудовище, дитя сатаны, его надо уничтожить в зародыше, покуда он не навлёк беду на всех нас! — Верно, верно, — поддакнул толстый торговец тканями, — в омут бесёнка, там ему самое место. — От демона он родился или нет, — усомнился Жеан, чьё сердце ещё не утратило отзывчивости к чужим страданиям, — а всё же он находится в храме, стало быть, нуждается в защите, а не в расправе. — И, полноте, юноша, — рассмеялся торговец. — Тот, кто возьмёт этакое чучело на воспитание, должен быть либо умалишённым, либо чернокнижником. Бедняжка, свернувшись клубком, словно ёж, заверещал ещё громче, ещё пронзительнее. Вид этого бесприютного существа настолько тронул Жеана, что он, оттеснив старух, решительно взял мальчишку на руки, поклявшись заботиться о найдёныше так же, как некогда о нём самом заботился Клод. Своё слово он держал вот уже шестнадцать лет. Дав приёмышу имя Квазимодо в честь дня, когда обрёл его, Фролло опекал горбуна, обучал грамоте, защищал от собак и уличных сорванцов, даже по-своему привязался. Тот, в свою очередь, питал к воспитателю самую преданную, самую пылкую любовь, на какую только был способен. Ещё одну нишу в сердце судьи занимали животные, в особенности кошки. У себя в кабинете он развёл их с десяток, снискав славу покровителя дьявольских отродий, которых богобоязненному человеку следует гнать прочь вместо того, чтобы привечать. Таков был этот странный человек! Судью Фролло побаивались, с ним избегали лишний раз столкнуться, что его никоим образом не расстраивало. Он не чувствовал себя в чём-либо обделённым, довольствуясь обществом брата, Квазимодо, книг да кошек. Но однажды всё, что он столь долго подавлял в своей душе, возродилось к жизни; всё, что он взращивал и лелеял, рассыпалось, как карточный домик. Его бесцеремонно вытряхнули из брони, повергнув в величайшее смятение. Сделала это женщина. Она была цыганкой — это-то и мучило его сильней всего. Он, ханжа до мозга костей, сдался на милость уличной плясуньи, представительницы народа, пользовавшегося особым его презрением. Судья до минут мог припомнить тот день, когда встретил её впервые. Это произошло аккурат шестого января, в праздник Богоявления, почитаемый в народе ещё и как день шутов. В Париже намечались грандиозные гуляния с обильным угощением для всех желающих. Гревская площадь, обычно привлекающая любителей кровавых зрелищ, совершенно преобразилась, превратившись в стихийную арену для выступлений жонглёров**, фокусников и акробатов. Фролло с превеликим удовольствием проигнорировал бы сомнительный праздник, однако Людовик XI неожиданно пожелал почтить торжество своим присутствием. Судье ничего не оставалось, как сопровождать монарха, проклиная в душе королевское любопытство. Он изнывал, с отвращением взирая на разнузданную толпу с её непристойными увеселениями, слушая шипение придворного лекаря, выжившего из ума старикашки, которого Фролло на дух не переносил. Внезапно пёстрое людское море заволновалось, прошелестел вначале требовательный, затем восторженный клич: — Эсмеральда! Эсмеральда! Толпа расступилась, образовав пустое пространство в самом центре площади. Поначалу Жеан не обратил внимания на то, что развлекало чернь, но, повернувшись, наконец, на звон бубна, увидел прехорошенькую цыганку, порхавшую в танце. Сверкая глазами, раскрасневшаяся от быстрого движения девушка задорно кружилась, поочерёдно выбрасывая из-под юбок стройные ножки. Чёрные косы вились, подобно змеям. Тонкий стан изгибался в бешеном ритме пляски. — Удивительная гримаса судьбы, — задумчиво произнёс Людовик Одиннадцатый, наблюдая за плясуньей. — Красота, достойная королевы, досталась уличной девчонке. Женщина, чей дивный лик должен быть воспет поэтами, запечатлён лучшими живописцами, прозябает в нищете и скоро увянет, не найдя должного ценителя своих прелестей. Воистину, пышный цветок, возросший на мусорной куче! — Она цыганка, — нарочито пренебрежительным тоном ответил судья, — и красота её от дьявола. Это страшная красота, призванная смущать людские души, завлекая их в западню. Цветок, который нужно вырвать с корнем вместо того, чтобы любоваться на него. — Недаром ты глаз с неё не сводишь! — хмыкнул король. — Признайся, Фролло, твой пульс тоже стал биться чаще? Отвернуться! — спохватился Фролло. Не смотреть на неё! Разве мало таких бродяжек предал он в руки палача? Однако отвернуться оказалось свыше его сил: та, которую назвали Эсмеральдой, накрепко приковала взор судьи. Сам король, не оставшись равнодушным, бросил плясунье пол-ливра. Эсмеральда поймала монету и лучезарно улыбнулась, наверняка даже не подозревая, кто так щедро её одарил. Фролло, ощутив укол ревности, тут же одёрнул себя: ещё не хватало увлечься грязной потаскухой! Во второй раз он увидел её в соборе. Проклятая девчонка, стоя на коленях подле статуи Богоматери с Младенцем, усердно молилась. Язычница! *** — вознегодовал судья. Должно быть, что-то стащила и прячется от стражи, притворяясь благочестивой прихожанкой. С такими у него разговор короткий. Сейчас он вышвырнет еретичку из дома Божьего, да пусть радуется, что у него нет времени возиться с бродягами. С такими мыслями Фролло бесшумно, как он отлично умел проделывать, подкрался к цыганке со спины. — Что ты делаешь в соборе? Эсмеральда вздрогнула, но быстро овладела собой. Да, она молилась. Выпрашивала всяческих благ для своего народа. Верно, она язычница, но никогда и никому не причиняла зла и не вынашивает дурных мыслей, поэтому она может быть здесь. Священник позволил ей, показал, как обращаться к Богу. — Ведьма! Ты оскверняешь камни собора! — прошипел он, ловя себя на том, что ему нравится её голос и он не прочь, чтобы она говорила ещё. — Ты, бесстыжая греховодница, танцуешь перед толпой, пробуждая в мужчинах низменные желания. — Танец не грех! — возразила она. — Это разговор. — А ну, встань! — вполголоса рявкнул Фролло, грубо дёрнув девушку. — Тебя следует повесить, а твой народ истребить огнём и мечом! Чёрные глаза цыганки метнули молнии. Выпрямившись, она застыла перед судьёй, гневно раздувая ноздри. — Что ты знаешь о моём народе?! Нас, как прокажённых, гонят из города в город, преследуют, обвиняют в колдовстве. Скажи, будь мы чародеями, разве бы мы не добились для себя лучшей доли? Впервые в жизни он не нашёлся, как возразить, и угрюмо молчал, устремив взгляд в вырез её корсажа. Судья чувствовал, что погибает, но отвести глаза не мог. Эсмеральда, уверенная в собственной правоте, продолжала, увлечённо рассказывая ему о лесах, где птицы поют свои песни, а олени едят из её рук. — Звери совсем не боятся, если быть к ним доброй. — Я… знаю… — вырвалось у него. — Любишь животных? — удивилась цыганка, сделав брови домиком. — Да. Её личико просияло, словно солнце, вышедшее из-за тучи. Эсмеральда простодушно улыбнулась открывшейся ей в собеседнике новой грани. — Это правда? Ты? Значит, ты не такой злой, каким кажешься! В твоём сердце должна быть любовь. Я знаю… Я вижу её в твоих глазах. Бог говорит мне, что ты добр! Её взгляд прожигал Фролло насквозь, её голос заставлял его сладостно дрожать. Никто и никогда так нагло не заглядывал к нему в самую душу, никто не затрагивал потаённые струны, о которых он сам позабыл, но она увидела и пробудила всё то, что он подавил и растоптал. Она приручила непоколебимого судью, разбередила очерствевшее сердце и он, зная цыганку всего полдня, готов был пойти за ней на край света, выцедить всю кровь до последней капли за одну её улыбку. Природная осторожность ещё вопила о благоразумии, но разум пал под чарами красавицы. Он понял, что если сейчас отпустит её, то рискует потерять навсегда. Решение созрело мгновенно. — Идём. Тебе лучше остаться в храме. — Но мне пора! — возмутилась Эсмеральда. Куда она собралась? Наверняка в какую-нибудь напичканную клопами лачугу в квартале, который бродяги прозвали Двором чудес. Уж ему-то, как ленному владыке и представителю верховной власти этих грязных трущоб, хорошо известно, куда стекается к ночи вся парижская рвань! — Слишком опасно. На улице тебя тут же схватит стража, — отрезал он тоном, не терпящим возражений. — Не волнуйся, тебе понравится жить в звоннице над Парижем. Я люблю туда приходить. Следуй за мной! Перепуганная девушка, покорившись, позволила ему вести себя, не делая попыток вырвать тонкие пальчики из его цепкой руки. Он толком не знал, что станет делать со своей пленницей, зачем вообще ему пришёл в голову вздор притащить на колокольню цыганку — он просто наслаждался её близостью, теплом её маленькой ручки. Они преодолели половину пути на колокольню, когда она насторожилась, заслышав шаркающие шаги: им навстречу спускался Квазимодо. Облик уродливого звонаря настолько напугал Эсмеральду, что она вырвалась и метнулась вниз, словно дикая козочка, перепрыгивая через две ступеньки. — Не бойся, это Квазимодо! Он тебя не обидит! Не убегай! — запоздало крикнул вслед Фролло, но цыганка и не подумала остановиться. Раздосадованный судья знаком приказал горбуну следовать за беглянкой. Квазимодо почти настиг девушку на улице, но попался оказавшемуся неподалёку отряду королевских стрелков. Судья метался, раздираемый злобой и некстати возникшим беспокойством за приёмыша. В другое время он и не подумал бы переживать за него — это всё она, её цыганские штучки. Её чары заставили его наводить справки о судьбе горбуна! Узнав, кто разбирал дело оглохшего от колоколов и потому не могущего ни слова вставить в собственную защиту звонаря, Жеан только раздражённо воскликнул, утратив обычную невозмутимость: — Мэтр Флориан Барбедьен! Ведь он сам ни черта не слышит, старый глухарь! Когда дьявол уволочёт этого борова в пекло? Что он там присудил?! Швырнув на стол листы протокола, Фролло пулей выскочил из зала заседаний, провожаемый недоуменным взглядом протоколиста, никогда прежде не видевшего начальство в таком волнении. Судья опоздал: когда он добрался до Гревской площади, приговор уже привели в исполнение. Квазимодо, получив порцию ударов плетью, торчал, привязанный к позорному столбу, а толпа осыпала беднягу градом насмешек, камней и объедков. Первым побуждением Фролло было разогнать зевак, окруживших горбуна, перерезать кинжалом путы, но внезапно им овладела трусость. Что, если Квазимодо выдаст его словом или жестом? То-то потеха будет, когда станет известно, что всесильный судья не совладал с цыганкой! Нет уж, пусть осуждённый проведёт у столба положенное время, коль не хватило расторопности выполнить хозяйский приказ! Высоко задрав голову, Жеан демонстративно проехал мимо, стараясь не смотреть на обрадовавшегося его появлению горбуна. Впервые в жизни он почувствовал стыд и это новое ощущение жгло его изнутри. До встречи с Эсмеральдой каждый свой поступок он считал правильным, ни разу ни в чём не усомнился. Она всё перевернула в нём. Ещё большие угрызения совести Фролло испытал, столкнувшись на колокольне с отбывшим наказание Квазимодо. Нет, горбун ни в чём не упрекал хозяина, он просто сказал без всякой задней мысли: — Она дала мне воды. Она! Дала воды! Оборванка оказалась сильнее грозного судьи, не побоялась пойти против толпы. Вот у него при всём тщеславии на подобное решимости не хватило бы. Жеан Фролло, мнивший себя выше и чище других, поплатился за высокомерие, воспылав страстью к бродяжке, зарабатывающей на жизнь танцами. В нём, ненавидящем женщин, пробудился изголодавшийся по ласке, но совершенно неопытный мужчина. Ошеломлённый охватившим его чувством, судья не знал, что делать с ним, как одолеть его. В отчаянии взывал он к совести, молил и проклинал, то замирая от распутных помыслов, то страшась непристойных мыслей. Эсмеральда всё прочнее укоренялась в его сердце, разъедая его, как ржа железо, и Фролло, наконец, перестал противиться ей. * Vacua vasa plurimum sonant — Пустая посуда громко звенит (лат.) ** Жонглёр — в средневековой Франции странствующий музыкант. *** Цыгане пришли в Западную Европу будучи уже христианами. Гонениям во время описываемых событий они подвергались, но антицыганские законы были приняты позже. Будем считать вероисповедание Эсмеральды сюжетным ходом, придуманным ещё Гюго.