стечение обстоятельств

      Плисецкий не то чтобы боялся боли или крови, нет, вовсе нет. Учитывая, что подраться он любил (при чем повод совершенно не важен) к боли или, допустим, синякам и крови на костяшках он относился более, чем спокойно.       В принципе, Юра был идеальным. На вид, естественно. Не каждый омега мог похвастаться такими волосами, прекрасной бледной кожей и насыщенными зелеными глазами — это уже не говоря о фигуре. Боже — да некоторые душу были готовы продать за такие худые плечи, узкую спину, хрупкие запястья и красивые стройные ноги. И уж стоит умолчать про узкие, но красивой формы бедра и, хоть и небольшую, но аккуратную и упругую задницу. Юра был объектом чужого восхищения и зависти. Юра был для всех идеалом — изящным, хрупким и до неестественности прекрасным. Юра, своим ангельским видом, производил впечатление теплого, ласкового и нежного.       Но стоило Юре открыть рот — ни мягкости, ни изящности, ни теплоты. Хороший такой альфа с немного, хоть и истеричным, но твердым характером.       На флиртующее: «Не против познакомиться?» Юра глупо не хихикал, опуская взгляд в пол, и даже не краснел. Все потенциальные партнеры слышали от этого ангельского создания только грубый голос и:       — Ты чо, блять, совсем головой поехал? Я на каток еблом пришёл торговать, думаешь? Съебал быстро, пока я тебе коньком харю не помял!       И, что стоит отметить, желание знакомиться у всех сразу отпадало. Без лишних вопросов, альфы уходили, а Юра вновь превращался в саму невинность.       Юра был идеалом по внешности, и каким-то взрывом в характере. Юра мог ударить, оскорбить, влезть в драку и синяки, к слову, тональником он не замазывал.       И Юра, конечно же, не боялся боли. Но когда он попадает в аварию (как тривиально, Боже), осколок в ноге вызывает в нем тошноту и жуткую боль по всему телу. И это была совершенна не та боль, к которой он привык. Это было чем-то резким, ужасно обжигающим — от этого у Плисецкого перед глазами расплывается круги, трясутся руки и тошнота с каждой секундой грозится проявиться в реальности.       И он действительно не понимает то, каким образом не потерял сознание, когда его везли в больницу. Ей-богу, вина тому обезболивающее, которое ему вкололи, но и оно особо не помогало — Юра хотел выть, кричать и рыдать. И блевануть, чтобы, наконец, избавиться от этого комка в горле, с противным-противным привкусом. Нога будто онемела, а с ней и все тело — сковало какой-то невозможной болью, будто судорогой. В голове время от времени раздавался будто звон и все, что было перед его глазами — раздваивалось, а то и вовсе расплывалось и теряло ясность.       Рядом сидящая сестра что-то нервно говорила — видно, новенькая. Юра из-за звона в ушах едва ли мог услышать хоть какой-нибудь шум, не то что нервное тихое заиканье медсестры. Но когда её тон показался более решительным и громким, Юра, сквозь бессвязность собственного сознания, смог услышать что-то вроде:       — Но вы не волнуйтесь, тут ничего серьёзного нет — а у нас ещё врач из Канады! Хоть и молодой, но знающий, что делает — он всем нравится!       Юра хотел бы съязвить, сказав что-то вроде того, что чужие симпатии — не повод ему доверять, но ему казалось, что, стоит едва ли открыть рот, как его тут же стошнит. Чисто из вежливости не хотелось портить служебное авто.       Юра знает, что чисто теоретически они ехали минут пять. На практике — максимум семь, но Плисецкому казалось, что ехали они вечность. А потом опять вечность. И так раз пять подряд — он знал, что от осколка в ноге никто не умирает, но, испытывая эту адскую боль, увеличивающуюся едва ли не от каждого выдоха, ему казалось, что он точно умрёт. Прямо здесь и сейчас. Зато молодым. И он не знает — привилегия это, или ещё больший повод для грусти.       Его мутило, голова болела, руки тряслись, а когда он глянул на свою ногу и вовсе едва ли не стошнило. И нет, мясо или кость не торчали, но от осознания, что вся эта кровь — его, становились как-то до отвращения противно. Это не сбитые костяшки, и даже не порез от тупого карманного ножика.       Он не особо понимал, где он, кто он и что он, когда он оказался в здании. Но он смог отличить операционную — слишком ярко, да и запах был другим, более стерильный, более нервирующий. Юра плохо соображал и просто терялся в пространстве — он слышал чей-то голос, будто отчитывающий, сильные тёплые руки на своём теле и запах, который вовсе не нервировал — скорее успокаивал. Это было что-то крепкое, но такое тёплое, будто родное.       Плисецкий ещё ощущал, когда ему что-то вкололи. И спокойно дышать — не судорожно хватая воздух, не задыхаясь, он смог где-то через пять минут. Тело будто отпустило, и осколка в ноге не было вовсе.       — Все, тело своё ощущаешь? — будто издали послышался тот самый голос, и звучал он так… приятно, тепло.       Юра пару секунд молчал — будто пытался совладеть с собой. Голова не кружилась, тошнота отступила, а звон из ушей пропал.       — Относительно, — он ответил сиплым хриплым голосом.       — Ты прости, на скорой нет хороших обезболивающих, поэтому тебе пришлось терпеть.       Юра промолчал. Был слышен лёгкий лязг метала — видимо, хирург брал инструменты. Он вздрогнул, когда ощутил, как чья-то рука коснулась его головы, заставляя чуть приподняться.       — Пальцы не расплываются? — а голос кажется таким заботливым-заботливым, и на секунду Юра выпадает из реальности, ощущая теплоту чужой кожи и этот успокаивающий запах ели.       Он чуть хмурится, когда хирург показал три пальца.       — Нет, — он слабо покачал головой, а после, будто осмелившись, поднял взгляд на врача.       Юра рвано выдохнул — теперь он понял, почему он всем нравится. Плисецкий не знает, что там на деле, но он был… красив. Глубокие темно-синие глаза, идеально контрастирующиеся с ними тёмные, коротко подстриженные волосы и красивые, реально мужественные черты лица. Он выглядел доброжелательно и, глядя на него, Плисецкий забыл о том, что скоро его будут резать.       — Хорошо, — он улыбнулся. — Пить хочешь?       — Нет, спасибо.       — Тогда расслабься, сейчас будем избавляться тебя от этого бонуса.       Юра напряженно сглотнул, параллельно подмечая совершенно не раздражающий акцент.       — А я что, так и буду в сознании? — едва ли не с самым настоящим ужасом в голосе спросил Юра, глядя, как хирург направил лампу на ногу.       — Да, — он кивнул, настраивая свет.       Плисецкий вздернулся — руки задрожали, а ладони внезапно вспотели. От осознания того, что сейчас все будут делать при его сознании появлялся какой-то дикий, совсем странный страх. Даже истерика. Хотелось вскочить, немедленно попросить наркоз.       — А можно, чтобы я без сознания был? Ну, наркоз какой-нибудь — Плисецкий не узнал собственного голоса — он казался тихим, высоким и дрожащим.       — Тут и без него можно, знаешь, как сильный наркоз влияет на организм? А тем более на такой молодой, — он взял с подноса странный продолговатый предмет — издалека Юра не мог разглядеть, что это.       И, кажется, виной тому было даже не расстояние, а то, что от страха сердце забилось быстро-быстро, его пробило на холодный пот, а перед глазами вновь все поплыло. Хирург внезапно замер, глянул, будто оценивающе и, тепло улыбнувшись, сказал:       — Не бойся, больно я сделаю только в том случае, если ты сам попросишь, а пока ложись.       Юра сначала непонимающе посмотрел, а после, когда до него дошёл весь смысл фразы, густо покраснел и, ничего не ответив, лег обратно. По крайней мере, о боли он уже точно не думал — а вот о приятном запахе, сильных руках и такой недвусмысленной фразе, сказанной таким тоном — уж точно.       — Как тебя зовут? — кажется, он пытался отвлечь его, успокоить.       — Юра, — то ли всхлипнул, то ли прошептал Плисецкий, разглядывая идеально-белый потолок.       — А я Жан-Жак, для тебя можно просто Жан, — его голос казался таким успокаивающим, тёплым, что Юра будто и впрямь вылетал из реальности, уходя в теплоту дома. — И как же тебя так угораздило?       — Авария, — коротко ответил Юра, закусив губу.       — Ну да, сейчас время такое — зима, гололёд, многие зимнюю резину не покупают — а это за собой ух, какие печальные вещи несёт, — он говорил спокойно, так, будто пел — иначе как объяснить то, что от его голоса становилось так спокойно-спокойно.       Юра кусает губу и смотрит на потолок. Он чувствует касания, он чувствует холод, он не чувствует боли. И от этого ещё страшнее — будто ещё немного и скальпель окажется в ноге до самого основания, ещё немного и будет больно-больно. Юра не боится боли. Но сейчас, в операционной, под светом лампы, со страхом в глотке, он боялся всего.       — Тише, успокойся.       Юра снова слышит его голос — тихий, ласковый. Чувствует аккуратные поглаживания. Плисецкий хочет успокоиться, но руки дрожат, и по затылку холодный пот.       — Ты занимаешься балетом? — кажется, Жан-Жак снова попытался завести беседу, чтобы отвлечь.       — С чего вы взяли?       — У тебя синяки на ногах.       — Я катаюсь на коньках, хотя иногда занимаюсь балетом для подтягивания техники.       — О, так ты спортсмен?       — Нет, просто хобби, — он покачал головой и тихо айкнул — не то чтобы боль, скорее такое странное, давящее чувство.       — Очень серьёзно к нему подходишь?       — Я люблю это. Правда, люблю, — в его голосе послышалась какая-то горечь, он сказал это так, будто молил о чём-то.       — И почему не ушёл в большой спорт?       — У меня что-то с бедром — я не могу заниматься этим на таком уровне.       — В чём-то я тебя понимаю, — он тяжело выдохнул, стукнув очередным инструментом о лоток. — Я тоже как-то катался — долго катался. Вроде, даже хорошо. Но тоже не смог связать жизнь со спортом.       Внезапно у Юры будто что-то защемило меж рёбер, а воздух показался спёртым. Кажется, он так ещё никого и никогда не понимал. Юра сейчас понимал его как никого другого — эту горесть от осознания того, что не сможешь заниматься этим, это отвратное послевкусие каждый раз, когда в голове мелькает эта мысль.       — Почему? — его хватило лишь на рванное, на одном выдохе слово.       — Родители запретили — они хотели, чтобы я стал врачом.       — А вы сами хотели?       — Я любил медицину, но спорт больше. Но, в принципе, всем было всё равно, что я там любил, но, чую, в спорте я добился бы большего. И мог бы позволить себе заниматься чем-то другим: например, петь. Я занимался этим ранее. Но теперь, будучи хирургом, времени не хватает даже на сон.       Юра выдохнул и прикрыл глаза. А потом, вдохнув побольше, сказал:       — Расскажите об этом.       Плисецкому не нужен наркоз. Ему нужен этот голос. Он был таким ласковым, тёплым, приятным. Слыша его, Юра ощущал себя будто в безопасности. Ощущал себя так, будто не было у него осколка, не у него сейчас в ноге ковыряются и это не он лежит на холодном столе под ослепительным светом лампы. Он ощущал себя уютно и хорошо — а уж когда он мог ощутить, поглубже вдохнув, его запах, то и вовсе становилось так хорошо-хорошо. В защите, тепле и уюте.       Жан говорил долго: менял темы, шутил — а смех-то у него какой — рассказывал о Канаде. Юра и вправду боли не чувствовал. Только от редкого осознания того, что с ним сейчас делают, становилось не по себе.       Юра нередко поглядывал на хирурга — чёрт, да какой он врач? Ему реально на сцену надо. Или в порно — мимолетно думает Юра, и краснеет, когда представляет все это. Но глядя на сильные руки, длинные пальцы и, что невозможно не отметить, широкие плечи — мысли о врачебной деятельности как-то не особо лезут в голову. Плисецкий кусает губу и краснеет, когда такие мысли лезут в голову.       — О чем ты там так задумался? — Лерой, краем глаза замечая покрасневшие щеки, едва ли может удержать себя от провокационного вопроса.       — Ни о чем, — его голос едва дрогнул. — Там долго ещё?       — Минуты две.       Юра кивнул, вновь украдкой следя за врачом.       Плисецкому было почему-то до невозможности хорошо сейчас. Рядом с этим человеком. Жан-Жак? Так он представился?       Когда хирург, улыбнувшись, закончил, снимая окровавленные перчатки, Юра спросил:       — И надолго вы здесь?       — До конца января, или что-то около того, — он пожал плечами. — К слову, никаких коньков — шов может разойтись.       — Какая жалость, — Плисецкий оперся на локти, разглядывая свою ногу.       — Ты хочешь домой, или стоит сообщить твоим близким о твоём местонахождении?       — А я могу домой?       — Главное пока не ходить дня два, так что можно.       — А вы в ночную смену? — Юра был бы не самим собой, если б не ходил окольными путями — его слишком смущали такие вещи, как фразы напрямую.       — А от этого зависит твой ответ? — он усмехнулся, присев на край стола и чуть склонив голову на бок.       — Кто знает, — он пожал плечами, отводя взгляд. Он ощущал его запах, его тепло и его взгляд. Он ощущал его, и от этого внутри что-то сжалось, и дыхание показалось каким-то невероятно сложным процессом.       — А меня не посадят?       — Тут как карта ляжет.       — Какой ты неопределенный, — Жан-Жак усмехнулся. — Если я поцелую фею, она даст мне точный ответ на какой-нибудь из этих вопросов?       — Чего, блять?! — Юра аж опешил: и не знает, от чего больше — от предложения поцеловаться, которое было просто неожиданным и слишком быстрым, или от феи.       — Прости-прости, — Плисецкий, быть может, и принял бы это за извинения, но смех явно говорил о несерьезности канадца. — Просто ты так похож на ту диснеевскую фею.       — Это самый лучший комплимент в моей жизни, — съязвил Плисецкий, демонстративно поморщившись. А Жан этот, тот ещё «обольститель» — и таких Юра не любил. Ни серьёзности, ни чего-то ещё такого, что могло претендовать на намеки опытности и адекватности.       — Я в том смысле, что ты действительно очень милый, — в его тон вернулись те тёплые нотки, а улыбка показалась и вправду раскаивающейся.       Юра лишь нахмурился, неловко попытавшись встать. Жан-Жак тут же помог ему, аккуратно придерживая за спину. А руки тёплые-тёплые. Да и вообще Юра таких альф не встречал — быть может, с подкатами у него и не очень, но голос такой тёплый, а глаза самые-самые. Он почему-то казался будто родным. Будто очень-очень важным для Юры. И сам Юра не знает, с чего такие мысли. Просто внезапное тепло слишком уютным показалось, просто голос его слишком нужным кажется.       — Ну, так что? — Леруа чуть склонил голову в бок, улыбнувшись.       — Ну, поцелуйте, а дальше уже видно будет.       Юра ни разу не целовался. Юра думал, что в жизни не поцелуется с человеком, которого знает два часа.       Но он, чёрт возьми, целуется. И ему это нравится. Губы у Жан-Жака тёплые, гладкие, и целуется он классно. Юра замирает, когда ощущает, как одна рука аккуратно поглаживает его по волосам, другая — обнимает за плечи. И это почему-то срывает голову Плисецкому окончательно и он, отчаянно хватаясь руками за сильную шею, с жадностью отвечает, сначала кусая за губу, а после и проводя языком.       Руки у Лероя сильные — впрочем, как и у многих альф, но именно сейчас эта сила показалась такой нужной и важной. И в Юре странным огнём желание подчиниться ему.       И от запаха этого голова кружится. И кажется он чересчур сильным, крепким, важным. И, едва вдыхая, Юра на пару секунд теряется в крепком-крепком запахе.       — Надеюсь, я тебя не разочаровал, — шепчет в губы Леруа, проводя языком по нижней губе.       — Ваш поцелуй ни при чём, но мне кажется, я просто нуждаюсь в том, чтобы ночью за мной кто-то следил.       — Кто-то — это любой человек?       — У меня нехватка ели в крови, так что человек обязан пахнуть елью.       — Что ж, ладно, я проиграл, — он тихо засмеялся. — У тебя невероятный запах.       Юра хитро улыбается.       Канадцы очень плохо догадываются. Канадцы очень медленно понимают.       Зато Канадцы очень классно целуются и, наверное, так же классно обнимаются. Поэтому Юра протягивает к нему руки, позволяя себя обнять.       И запах, который самый-самый, окутывает, оттого он ощущает себя уютно и тепло. Юра улыбается в чужое плечо.       Кто же знал, что он познакомится со своим истинным на операционном столе с дырой в ноге.