Пьяные

Витя сидит в кухне своей квартиры, закинув ноги на стоящий рядом табурет, и смотрит в окно на густо покрытый чернотой с желтинками-проблесками фонарей город. Он ждет, пока в стопы впитается пахучая заживляющая мазь. Остается всего ничего, потом – затянуть колени эластичным бинтом и, доковыляв до кровати, упасть в сон, чтобы завтра с новыми силами и новой ослепляющей улыбкой влететь ураганом на ледовую арену, выпорхнуть на каток молоденькой птичкой, которой не знакомы проблемы выходящего из строя тела. Всего-то. Чуть прокрутив колесико выключателя, приглушая свет, Витя откидывается на стену и выкидывает из головы все мысли. Он, в отличие от Юри, прекрасно может абстрагироваться от окружающих неприятностей и от своих собственных заебов. Без этого он не стал бы собой. Юри. Юри-Юри-Юри. Где-то на другом конце Питера (или где он там окопался, шут его знает, ничего ведь не рассказывает опять, чтоб его), наверное, уже спит. Чертов скрытный Кацуки Юри, измотавший все нервы, вытравивший душу своим молчанием и прямым взглядом, который вроде и говорит тебе все, но ты понимаешь, что ни черта не понимаешь. Нормально же было, и финал, и серебро его, и взаимопонимание. А стоило в Питер перебраться – все, Плисцу под хвост весь прогресс, и в отношениях, и в понимании, ладно хоть катают без проблем. Ну, как без проблем… И опять о том же, да. Колесо Ебансары* его жизни. Витя устало упирается затылком в стену. Из прихожей вскрикивает птицей дверной звонок. – Кого там принесло в такой час? – бурчит недовольно, опуская кончики пальцев на пол, – не скользит, впиталось, – и шлепает-шаркает по коридору, спотыкаясь о ботинки в темноте. Глазок говорит, мол, прости-извини, дорогой, жэковцы опять не сменили вовремя перегоревшую лампочку, так что либо делай вид, что спишь, либо открывай, а в меня можешь не глядеть. Никифоров чертыхается и спрашивает: – Кто? – Это я, Вить… – робко тянут с той стороны, и Витя живо представляет, как короткие ногти скребут-царапают дспшную обшивку двери. Нет, конечно, что за глупости, тут же одергивает себя и спешно открывает дверь, чтобы больше не держать Юри в темноте подъезда. Юри. Несчастные глаза впиваются взглядом побитой собаки в лицо Никифорова, и он понимает – ночь будет сложная и долгая. Пока Юри разувается, Витя замечает в его руке слабый отблеск стеклянной бутылки. Водка? Нет, ром. – Я… – тушуется Юри. – Вить, давай выпьем. Брови у Никифорова медленно ползут вверх. Да уж, удивил так удивил. За все полтора года, что они друг друга знают, ни разу еще такого не было. Витя машет рукой в сторону кухни, мол, что с тобой поделаешь, горе луковое, проходи, и идет следом, в затылок дышит эти несчастные три метра. Юри видит бинты на табурете и до него доходит, видимо, что на дворе-то ночь и он, скорее всего, сейчас будет забирать драгоценное время Витиного сна. Он уже разворачивается, чтобы пойти на попятную, как всегда, но Никифоров кладет руку на плечо и, нажимая, усаживает на место, которое сам недалече как несколько минут назад отогревал своей прекрасной фигуристской задницей. Юри на удивление тих. Покладистый, печальный, спокойный. И тишина между ними такая же стоит, когда Витя садится напротив, вглядываясь в его лицо. Он не видит там того, что хотелось бы: открытости. Не может прочитать во взгляде, о чем он думает. Юри даже мимикой никаких намеков дать не желает. Витя разочарованно выдыхает. Юри как опоминается и со стуком ставит на стол бутыль, с трудом разжимая пальцы на ее горлышке. Душил он ее там, что ли? – Прости, я не… не знаю, что ты любишь больше пить, и алкоголь выбирать не умею совсем, – оправдывается Юри, но Витя вскидывает руку, поднимаясь и сам, призывает к тишине. Он достает из гарнитура две рюмки и дзынькает ими о стол и друг о друга, лезет в холодильник, долго держа дверцу открытой и прошаривая содержимое взглядом. Вскоре рядом с бутылкой и рюмками стукает плитка темного горького шоколада, и дверца захлопывается. – Надеюсь, ты не голоден, – тихо проговаривает Витя, окидывая безобразие на столе взглядом скептически. – Нет, – качает головой Юри, хотя на самом деле в желудке ни крохи не было так давно, что уже и не урчит. Виктор мог и хотел бы сказать кофейным глазам напротив множество вещей, он мог бы говорить, не затыкаясь, хоть до рассвета, но он должен узнать, что хочет сказать сам Юри, зачем пришел сюда, смотрит несчастно, словно пытал его кто-то. Тихий треск открываемой бутылки весомо отдается в ушах, с отчетливым бульканьем ром наполняет рюмки. Витя аккуратно сталкивает бочки рюмок – дзынь! – и опрокидывает в себя обжигающее пойло, на автомате подставляя сгиб локтя и делая широкий вдох носом. Юри храбро повторяет за ним и первое время даже стоически держится, но стоит ему открыть рот и судорожно хватануть губами воздух, как он заходится судорожным кашлем. Они забыли про шоколад. Витя разламывает плитку на небольшие кусочки и исподлобья вглядывается в Юри, у которого из глаз все еще текут слезы от кашля. Юри, который все еще отводит взгляд. Юри, который на фоне его выкрашенных голубым стен и при слабом освещении выглядит совершенно растрепанным и несчастным воробьем. Витя трогается и решает подтолкнуть. – Юри, – вкрадчиво перекатывает имя на языке, – расскажи. Юри вскидывается, теряется. Вите даже на мгновение кажется, что он вот сейчас встанет, подорвется, выпалив, мол, что ошибка это все, и он не понимает совсем зачем пришел сюда и давай забудем, Витя, ты же сможешь забыть вот эти потерянные глаза, то и дело вздымающуюся грудную клетку под тонким свитером и закушенную губу, которые погребают под собой слова, нужные, ненужные, все. Юри тянется к бутылке сам. Крутит крышку, наливает так, будто краев не видит, и первым тянет чокнуться. Теперь не вдыхает судорожно ртом, выжидает, только потом кидает в рот сразу два кусочка шоколада, судорожно их жуя. На его щеках уже слабо разведенной марганцовкой бледнеет румянец. Юри скользит рукой по воздуху к витиному колену и замирает пальцами на нем, доверительно наклоняясь ближе. Витя упустил момент, когда Юри сделал последний шаг, чтобы открыться. Возможно, именно в ту секунду перемены в кофейных глазах он зажмуривался, вдыхая запах собственной кожи на сгибе локтя. – Я идиот, Вить, – тихо, но уверенно говорит Юри, – я такой идиот. Витя захлебывается горечью, хлынувшей в его душу из этих слов. Он и сам невольно клонит голову к нему. Чтобы можно было ближе, тише и более, еще более лично. – Я так устал бегать от себя, от тебя. Я испугался, как чертов ребенок, когда понял, что это не шутка, между нами не шутка, – уточняет Юри. Витино сердце на миг пропадает. Он выдыхает долго и мелкая дрожь со стыка ребер расходится по всему телу. Юри, чувствуя, что колено под пальцами задрожало, снова тянется к бутылке, понимая, что им обоим это нужно теперь. И как назло, его собственные руки ходят таким ходуном, что он не попадает горлышком на ребро рюмки, и прозрачные лужицы заливают стол. Витя вдруг смеется. Нервно. Выхватывает из руки бутыль и прикладывается прямо из горла, делая несколько крупных глотков, и снова пропускает мимо шоколад. Вытирает тыльной стороной ладони губы и смотрит-смотрит-смотрит на Юри, выжидает, обнадеженный собственными догадками. Юри повторяет его подвиг, но выпивает меньше, снова закашливается, облизывается, ощущая легкую склизкость на губах, а когда понимает, откуда она, поверх пьяного румянца разливается смущенное бордо. Юри подвигается ближе, вцепляется в предплечья Вити и заглядывает ему в глаза. Его прорывает, наконец-то прорывает: – Там, на моей съемной, промозгло. Витя, там так холодно, – болезненно шепчет он. – Я не могу больше возвращаться туда, сидеть в одиночестве, полируя коньки или смотря фильмы, которые не понимаю, слушать тишину или крики соседей, пытаться не думать, не могу. Я не знаю, зачем мне это все было нужно. Я испугался, так сильно испугался, когда ты предложил уехать с тобой в Питер, испугался своих мыслей. Ты не говорил, что зовешь к себе, но я думал об этом так часто. И от того, что хотел жить с тобой, жить тобой, меня пробирало, потому что ты ничего такого не говорил… – Юри задыхается, лихорадочно шепча, повторяется и путается в словах, и от этого откровения Витя теряет связь с реальностью. – Не гони меня, пожалуйста, Витя, я не смогу без тебя, позволь остаться здесь с тобой, мне это так нужно. Он всхлипывает и, отпуская пальцы, которыми сжимал до белых следов Витины руки, дергается к нему, сваливая на пол. У Вити из легких выбивает разом весь воздух, но он этого не замечает, потому что толком не дышал. Юри вцепляется в его футболку на ребрах и резко вдруг навзрыд кричит, весь, с головы до пят, трясется так, что жутко становится. – Боже-боже-боже, – частит Витя, широкими движениями разглаживая спину Юри, а самого колотит не меньше. Он садится, усаживая Юри перед собой, крепко сжимает плечи, говорит, уверяет, дает клятву, да что угодно: – Я не оставлю тебя, Юри, не брошу, тс-с, ты нужен мне, – встряхивает и обращает его взгляд на себя, вглядывается в мокрые глаза, из которых градом льют слезы. – Боже, до чего мы друг друга довели. Почему нельзя было поговорить раньше, почему я решил вдруг, что могу оставить все вот так, – Витя яростно стирает слезы с малиновых щек Юри, – ты же упрямый, замкнутый, никогда не скажешь, что тебя беспокоит что-то. Ну-ну, хватит, ты все сказал, я услышал тебя, Юри, пожалуйста, прекращай. Юри прекращать не спешит. Витя тянется вверх, стягивая со стола полупустую бутылку, прикладывается к ней, разом опустошая остатки на добрую половину, и пихает ее в руки Юри, который все еще слишком крепко к нему прижат, но кого волнует. Тот пьет мелкими глотками, много морщится и часто всхлипывает. Его постепенно отпускает. Витя двигается назад, к стене, тащит Юри за собой, отбирает у него остатки рома и вливает в себя. В голове приятная пустота. Юри устраивается между его ног, почти заворачивается в руки-ноги как в кокон и дышит размеренно. – Вить, – зовет он пьяно. – Ты ведь заберешь меня к себе? Сюда. Насовсем. – Заберу, – легко отвечает Никифоров, выдыхая в темную макушку. – А ты будешь со мной? До конца. – Буду. Юри счастливо прикрывает глаза.