Лёшенька

      Ба­буш­ка с са­мого ран­не­го детс­тва учи­ла ме­ня быть храб­рым. «Бо­ят­ься, — го­вори­ла она, — на­до толь­ко тог­да, ког­да на ос­таль­ное уже нет сил. А до то­го все­му на­до ис­кать ло­гичес­кое объ­яс­не­ние, у все­го в этом ми­ре оно есть: не де­мони­чес­кие те­ни пол­за­ют по сте­нам, а ве­тер ка­ча­ет вет­ви за окном, не рев чу­дови­ща раз­но­сит­ся по до­му, а ка­кой-то иди­от эта­жом вы­ше в два ча­са но­чи спус­тил во­ду в уни­тазе и, ко­неч­но же, ни­каких при­виде­ний нет, не су­щес­тву­ет, об­ман зре­ния, иг­ра све­та-те­ни, бо­гатое во­об­ра­жение, на­конец». В об­щем, я вы­рос очень храб­рым, сме­лым и уве­рен­ным в том, что лю­бое не­понят­ное на пер­вый взгляд яв­ле­ние мож­но на­уч­но и ло­гич­но объ­яс­нить.

***

      Так и в ту ночь, ког­да пе­редо мной сто­ял оде­тый в чер­ный кос­тюм-трой­ку полуразложившийся труп взрос­ло­го му­жика, я не­ис­то­во рыл­ся в архивах своей па­мяти, пы­та­ясь най­ти под­хо­дящее оп­ре­деле­ние то­му, что ви­дел. А то, что я его дей­стви­тель­но ви­дел, бы­ло не­ос­по­римым фак­том. Я не спал, я да­же не ле­жал в кро­вати. Ху­же то­го, я и до­ма-то ещё не был!       Это про­изош­ло на ма­лень­кой АЗС на вы­ез­де из небольшого поселка: две ко­лон­ки, один кас­сир, один фо­нарь и я. Вре­мени бы­ло око­ло по­луно­чи, мо­жет нем­но­го за две­над­цать. Но, блять! Я не спал! Он вы­шел из ле­сопол­ки*. На тот мо­мент мне по­каза­лось, что силь­но нет­резвый гриб­ник ма­лость при­поз­днил­ся. Он шёл очень мед­ленно, с тру­дом пе­рес­тавляя но­ги, вре­мена­ми его ша­тало, и ка­залось — вот-вот зап­нётся и упа­дёт. В кро­меш­ной ть­ме прос­матри­вал­ся чёт­кий си­лу­эт, но не бо­лее. И по­ка я сле­дил за его приб­ли­жени­ем, собс­твен­но, боль­ше там смот­реть-то и не на что бы­ло, в соз­на­нии ук­ре­пилась мысль под­ки­нуть бе­дола­гу до до­ма. Но чем бли­же под­хо­дил «гриб­ник», тем от­чётли­вее я по­нимал — что-то с ним не то.       Ко­лон­ка пе­рес­та­ла по­давать топ­ли­во именно тогда, ког­да те­ло за­мер­ло на гра­нице све­та, мет­рах в де­сяти от ме­ня. Нас­ту­пила гро­бовая ти­шина. Взо­ру от­кры­лось ужа­са­ющее зре­лище. Я так и за­мер с пис­то­летом в ру­ке. Не уве­рен, что ды­шал пер­вые мгно­вения. А ког­да вдох­нул, нос уло­вил тош­нотвор­но-слад­ко­ватый смрад, ме­ня мо­мен­таль­но за­мути­ло. Ни­ког­да не хо­телось бле­вать силь­нее, чем в ту ми­нуту. Но я не мог пошеве­лит­ься, ме­ня при­било, приг­возди­ло к ас­фаль­ту. Па­рали­зова­ло ру­ки, но­ги. Ка­жет­ся, я да­же не мор­гал.       Толь­ко мозг от­ча­ян­но бил­ся в кон­вуль­сиях, си­лясь осоз­нать про­ис­хо­дящее: «При­кол чей-то? Ро­зыг­рыш? Ки­но сни­ма­ют?! Где ка­меры? По­чему так во­ня­ет?!» Я пе­реби­рал ва­ри­ан­ты с бе­шеной ско­ростью. Те­ло от­ка­зало, не слу­шалось ко­манд, но соз­на­ние бы­ло крис­таль­но яс­ным. «Это» дей­стви­тель­но сто­ит пе­редо мной. А ког­да за­пас скеп­ти­циз­ма был ис­черпан пол­ностью, и сил ни на что боль­ше не ос­та­лось, ме­ня за­топил страх. Жи­вот­ный ужас. Па­ника вол­на­ми рас­хо­дилась по те­лу. В ка­кой-то мо­мент приш­ла от­личная идея, что пора бы уже и зак­ри­чать, но раз­жать че­люсти так и не выш­ло. Но да­же ес­ли бы и раз­жал, то уве­рен, не смог бы вы­давить ни зву­ка.       Сколь­ко это прод­ли­лось. Ми­нуту. Час. Веч­ность. Я не знал. В чувс­тва ме­ня при­вел крик кас­си­ра. Из две­рей выг­ля­дыва­ла жен­щи­на и что-то кри­чала, гля­дя на ме­ня. Что кри­чала, я по­нял не сра­зу, но ког­да ра­зоб­рал сло­ва, вы­ронил пис­то­лет и рва­нул в ее сто­рону:       — Да­вай сю­да! — пов­то­рила она, уже, на­вер­ное, в де­сятый раз.       Я прос­ко­чил в двер­ной про­ём и с раз­ма­ху впи­сал­ся в про­тиво­полож­ную сте­ну.       — Да ку­да ж ты, бед­ный? Не убил­ся? Чай, не ста­ди­он, при­тор­ма­живать на­до, — она по­мог­ла мне усесть­ся на ста­рый скри­пучий ди­ван­чик и су­нула в ру­ки плас­ти­ковый ста­кан с ка­кой-то жид­костью.       Я мах­нул не гля­дя. Ме­ня тог­да ма­ло за­боти­ло, что я прог­ло­тил, тем бо­лее, что вку­са ни­како­го не по­чувс­тво­вал. Внут­ри всё дро­жало, по спи­не ручь­ём тёк пот, ли­вер тру­сило и скру­чива­ло в спи­раль. Прав­да, тош­но­та от­сту­пила, а лип­кий страх сме­нил панический ужас. Прос­ну­лось лю­бопытс­тво: «Что ж это за хрень там бы­ла?» Я гля­нул в окош­ко: те­ло так и сто­яло там, да­же не по­вер­ну­лось в на­шу сто­рону. Толь­ко чуть по­качи­валось, как де­рево на вет­ру. Из­да­лека оно не ка­залось та­ким страш­ным.       Я приг­ля­дел­ся к сво­ей спа­ситель­ни­це. Жен­щи­на лет се­миде­сяти, пол­но­ватая, ро­зово­щёкая, с соб­ранны­ми в пу­чок се­дыми, бе­лыми во­лоса­ми. Она си­дела в плас­ти­ковом крес­ле нап­ро­тив, у сто­ла с кас­со­вым ап­па­ратом и пуль­том по­дачи топ­ли­ва.       — Ну, как ты? Ото­шёл нем­но­го? — спро­сила она учас­тли­во, взгля­дом ода­рила доб­рым, но грус­тным, ус­тавшим, что ли.       — А-а. Это… Это что?       — Это по­кой­ник, сы­нок, — от­ве­тила жен­щи­на бес­цвет­ным го­лосом.       — Ага… По­кой­ник. А он… оно?       — Опа­сен? Нет. Он ни­чего те­бе не сде­ла­ет, не бой­ся. Он во­об­ще поч­ти ни­чего не де­ла­ет, да­же хо­дит уже с тру­дом… — на пос­ледних сло­вах го­лос её стих и по­кати­лись слё­зы.       — Как я на­де­ялась, что этот мо­мент ни­ког­да не нас­та­нет. И как я его жда­ла. Сы­нок, да­вай я те­бе чаю за­варю, а? А ты выс­лу­шай ме­ня, лад­но? И по­том за­будь всё, что слы­шал. А не смо­жешь, так и пом­ни, знать, Бог так рас­по­рядил­ся.       Щёл­кнул элек­тро­чай­ник. Она пе­реда­ла мне стаканчик с ки­пят­ком, не вы­нув па­кетик. Я тог­да ре­шил, пусть будет, мне не по­меша­ет что-ни­будь креп­кое.       — Это ведь не прос­то по­кой­ни­чек. Ле­шень­ка мой, сы­ночек единс­твен­ный, — она при­ложи­ла ку­лак к гру­ди и слег­ка пос­ту­кива­ла в такт сло­вам. — Что же я нат­во­рила, су­мас­шедшая ста­руха?!       Я весь подобрался и обратился в слух. Ладони обжигал нагретый кипятком пластик, но это сейчас не имело значения. Больше всего на свете хотелось получить объяснение всему происходящему. Поглядывая на неподвижное тело, некогда Алексея, я терпеливо ждал начала рассказа.       — Прошлая весна отняла у меня Алёшу, — неуверенно начала она.       Тусклые, наполненные слезами глаза смотрели на меня со смертельной тоской, с безграничным чувством вины. Взглядом она блуждала по моему лицу, словно искала малейший признак эмоций. Может, сострадание. Понимание. Участие. Но я не мог даже кивнуть, чтоб она продолжила рассказ. Всё во мне замерло, умерло, затаилось. Я только крепко зажмурился, а когда вновь посмотрел на женщину, она улыбнулась, сделала глубокий вдох и продолжила:       — Ему было всего сорок пять. Совсем молодой, жить да жить. Не пил, не курил. Дальнобойщиком он у меня работал, на далёкие рейсы ездил. Всю Россию исколесил мой ребенок. С семьей у него не сложилось, разбежались. И ляльку заделать не успели. Один у меня. Ни детей больше, ни внуков. Ох, ты прости, что я так много говорю. Просто потерять его для меня — смерть. Хоть самой в гроб ложись…       Она замолчала надолго. Чай остывал. За окном фонарь освещал кусок асфальта и фигуру, одетую в костюм. Всё казалось неправильным, ненастоящим. Пугающим. Я наблюдал за женщиной, погрузившейся в воспоминания. Моё присутствие перестало иметь для неё хоть какое-то значение, но я хотел услышать, что было дальше. Всё ещё надеялся найти происходящему рациональное объяснение. И не выдержав долгого ожидания, спросил:       — Как он умер?       — Как? — очнулась женщина. — Неожиданно. Вечером после очередного рейса почувствовал себя нехорошо. Лег пораньше. А утром не проснулся. Я ему оладьи спекла. Он их со сгущёнкой любит. Спекла и пошла будить. За плечо трогаю, а он холодный, как лёд. На боку лежит ко мне спиной. Сынок, совсем на себя не похож. Не мой мальчик. Пятнами черными весь, пол-лица отёкшие, язык белый. Боже правый! Не мой мальчик! Не мой Лёшка. В лоб целовала, волосы нюхала, трясла его, дура старая. Звала и звала, криком кричала так, что соседка прибежала. Оттащила, скорою вызвала и полицию. Они ходили по дому, трогали его вещи, вопросы мне задавали. Фельдшер со скорой мне укол поставил и за руку держал. А потом Алёшу увезли. Врачи сказали — обширный инсульт. И ничего сделать было нельзя. А я себя винила. До сих пор виню. Разве мать не должна чувствовать, когда умирает её ребенок?       Она вопрошающе смотрела на меня. А что я мог сказать? И должен ли был что-то говорить?       — Не знаю.       — Не знаешь… Никто не знает, сынок. Никто. Но разве я могла простить себе это? Не могла. На сороковой день я привела к Лешиному кресту тётку Нору. Элеонору Ивановну. Она древняя, как наш посёлок. Никто не знает сколько ей лет, да и сама она не вспомнит, когда родилась и кто её родители. Мы все ещё девчонками молоденькими часто к ней бегали. Кто погадать, кто приворожить, кто болячки вылечить. Она деток хворых на ноги ставила. Руками поводит, что-то пошепчет, и вот смотришь, уже здоровенький по улице бежит, смеётся. Все дни после похорон я на её пороге просидела. Просила её сына мне вернуть. Ты думаешь, я не понимала, о чём прошу? Понимала. Думаешь, невозможно это? — признаться, я ни о чём не думал, старался не пропустить ни слова. — Правильно думаешь — невозможно… Но я тогда о последствиях не думала. Чего мне, старой, теперь бояться, отрады не осталось. Самой на себя руки наложить — грех. А жить вот так, сколько Бог отвел, не могла. Долго она меня переубеждала. Характер у неё всегда скверный был. И ругала, и гнала, и проклясть обещала. А я каждое утро, только рассвет займётся, к её двери приходила. И всё-таки выходила. На сороковой день она вышла из дома, зло посмотрела, плюнула мне под ноги и сказала: «Иди за мной». На могиле мы с ней были почитай до заката. Она свечи жгла, бормотала что-то неразборчивое. Руку мне порезала, — женщина протянула раскрытую ладонь, поперек которой розовый неровный рубец красовался. Меня передёрнуло. Похоже, что порез был довольно глубокий. — И прежде, чем закончить, она мне сказала: «Сына я тебе не верну. Тело подниму, и сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет». Она перевела дух и продолжила:       — Так всё и произошло. На третью ночь он пришел. Чуть за полночь я резко проснулась, и как потянуло к окну. А там силуэт у калитки. Стоит, вот как сейчас. Как статуя. Ни в дом, ни даже во двор не смогла завести. Он всегда оставался у ворот, в одном и том же месте. Молча стоял до рассвета, а после уходил. В прошлом месяце я сюда на работу попросилась, в смену, ночь через две. Думала, не придёт сюда. А он приходит. Хорошо, здесь ночами машины почти не ездят. Ты, сынок, первый… Я ж поначалу и тому рада была, говорила с ним, всё рассказывала. И как скучаю, и как хорошо, что он приходит… Не сразу поняла, что не Леша это. А потом стала замечать, как меняются его лицо и руки, как плоть гниёт и трупный запах становился сильнее. Господи, прости! Что я наделала?!       Слёзы ручьями полились по щекам, и последние её слова перешли в глухое рыдание. Я перевёл дыхание и снова посмотрел в окно. За рассказом незаметно прошла ночь. Небо светлело, отчетливо виднелась граница лесополосы, проезжая часть, бензоколонка и брошенный мной автомобиль. Но его, трупа, больше не было. Как он ушел. Когда. Куда. Может и хорошо, что этого я так и не увидел. Сейчас, в рассветной серости, всё произошедшее снаружи казалось не таким страшным. Больше пугала рассказанная история. Откровенно пугала рыдающая пожилая женщина. Чувство беспомощности загоняло в ступор. Сейчас бы просто исчезнуть и забыть о случившемся. Но куда там. Я молча встал и, не прощаясь, вышел. Дошёл до машины, сел и уехал, ни разу не взглянув в зеркало заднего вида.

***

      Мой дед был суровым человеком. Строгим, но справедливым. У него существовал свой кодекс чести и своё понимание добра и зла. Я многому у него научился и во многом похож на него. Так мне говорили всю жизнь. Закон написан для порядка, но совесть под закон не подогнать, как ни старайся. И быть с ней в ладу иногда может означать хоть раз в чём-то преступить закон.       То что сотворила эта женщина — плохо. Но то, как она за это расплачивается, хуже в разы. Я должен был ей помочь, потому что забыть и жить как ни в чём не бывало, я не мог. Должен был.       «Самой на себя руки наложить — грех». Меня не отпускало. Сны приходили раз в три ночи, как она сидит на заправке и плачет. Как в свете фонаря раскачивается тело её покойного сына. И с каждым разом оно меняется. А она вынуждена смотреть на то, как разлагается тело её ребенка.       «И сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».

***

      В ранних сумерках я приехал на АЗС. Не просчитался. Знакомая мне женщина открыла дверь:       — Ты вернулся? Проходи, сынок. — она пропустила меня внутрь. Я уселся на уже знакомый диван и протянул ей руку:       — Забыл представиться. Алексей. Алексей Парфенов. — я немного нервничал. У меня были причины волноваться. В её почти бесцветных глазах читалась радость, морщинки лучами разбежались к вискам. Она улыбалась.       — Хорошее имя. Моё любимое, — сказала она, — а я Маргарита Васильевна. Тебе чаю налить?       Мы много говорили. Сегодня она не плакала, и я был этому рад. Расспросил её о молодости, о муже, о работе в поселковой школе. И только однажды поинтересовался:       — Он сегодня придёт?       — Алёшенька? Да, он приходит каждую ночь. Ты не боишься? Не бойся…       Я не боялся. Когда под свет фонаря ступило тело, я был спокоен.       «Здесь ночами машины почти не ездят».

***

      Маргарита Васильевна умерла быстро. Почти не сопротивляясь. Я сильно сдавил ей горло куском провода, который принёс с собой. Всё заняло у меня меньше минуты. Предполагал ли я, что поступаю плохо? Нет. Я точно это знал.       Я выволок её тело на улицу, погрузил на заднее сиденье. Достал кусок полиэтилена, расстелил в багажнике и, натянув на себя перчатки и маскхалат, уложил туда разваливающийся труп. До лесополосы было метров пятьсот и в ширину она тянулась примерно столько же. Так что было где разгуляться. Подсвечивая габаритами местность, я вырыл одну неглубокую, но вместительную яму. Уложил тела рядом. Думаю, ей бы понравилась моя идея. Закидал землей до небольшого холмика и присыпал прелой листвой. А на соседнем дереве ножном срезал кору в виде небольшого крестика, чтоб не потерять их.

***

      Теперь я спокойно сплю. Но не на секунду не забываю, что в жизни для необъяснимого всегда найдётся место.