Серое небо Хельхейма

      Бальдр — прекраснейший. Бальдр — талантливейший. Бальдр — любимое дитя Всеотца и жены его, Фригг, и это знают, как минимум, восемь из девяти миров — ведь, увы, так многие в Мидгарде слепы настолько, что не верят в остальные миры, кроме своего, и в тех, кто в них обитает. Бальдр смеется над своими похождениями за кружкой эля с друзьями, вспоминая тех девушек, которым вскружил голову — а судьба эта не избегала ни одну из тех, на кого избалованный бог положил глаз, ни гордых ётунш, ни утонченных асинь… В слепоте своей позволил Один сыну своему путешествовать по всем девяти мирам, решив, что никому это во вред не пойдет. Матери часто идеализируют своих детей — но иногда эта чаша не обходит и отцов. И так на этот раз и случилось.       Бальдр — сердцеед. Об этом знали не хуже, чем о том, как прекрасны стихи его, как сияет улыбка его — разве что до некоторых мест слухи долетают не так быстро. В девяти мирах прекрасные девы пали жертвой его обаяния — и сколько еще их будет, тех, кто падет? Несколько поцелуев, слова о нежности и любви — и игра наскучивала ему, будь перед ним хоть нежная дочь Ванахейма, хоть воздушная жительница Альвхейма, хоть, как в последний раз, темноволосая красавица, навеки поселившаяся в Хельхейме. Он не спрашивал ее имя, ему достаточно было того, что, выглядящая холодной, под стать миру, в котором он ее нашел, эта дева поражала огнем своих глаз, больше подходящим живой, а не той, что лишь в этом мире может быть не просто душой, а еще и телом. Она была последней, кого он покинул до того, как мать обеспокоилась его сохранностью, до того, как взбрело ей в голову взять обещания у всех и вся, что не причинят ему вреда. И его не трогало, что эти яркие глаза могут поблекнуть от слез — это уже бывало не раз, так с чего бы на этот раз он задумывался об этом дольше, чем на миг? И, пока бродила мать по девяти мирам, он сыграл свадьбу с Нанной. Не по любви — не было в нем влечения к богине. Просто потому, что нужно было. Потому, что это посоветовал ему отец.       Но в миг, когда стрела, посланная слепым Хедом, пронзила его сердце, в миг, что стал его провалом вместо того, чтобы принести ему торжество, Бальдр успел увидеть единственную улыбку, полную мрачного торжества, во всем чертоге своего отца. И лишь на миг мелькнул беспомощный вопрос в его мыслях — в чем провинился он перед Локи? Но задать его он не успел — да и не надо было. Ведь и без слов стало все ясно, когда он, умерший не в бою, но в бахвальстве, оказавшийся вмиг в Хельхейме, поднял взгляд на трон властительницы мира мертвых. И холод, застывший в глазах, что он помнил такими пылающими и яркими, сказал ему все без слов. Локи не простил ему боль, причиненную его дочери. Собиралась ли простить его Хель?       Но лишь тишина была ему ответом, да отказ богини на требование Всеотца вернуть ему сына, вернуть его к жизни. Он смотрел — и не узнавал ее. Последняя, чьи поцелуи он крал под кроной Ясеня, та, что, казалось, оттаивала, пусть и постепенно, заледенела снова. На этот раз — насовсем. И, узнав, что лишь отец ее стал препятствием на пути вероломного бога обратно, в родной его мир, она согласилась отпустить его. Не насовсем — но он был счастлив и этому. Бальдр прекраснейший, Бальдр таланливейший вернулся в свой мир всего через шесть месяцев — и каждому казалось, что эти месяцы не были для него тягостными. Но отвергнутая женщина, которой причиняют боль, должна быть ангелом, чтобы эту боль простить — так скажут столетиями спустя люди, которые придумают существ, которых назовут ангелами, которые придумают нового бога, забыв о старых, забыв о том, что обитатели девяти миров пусть и разнообразны, но ангелов среди них не водится. И уж тем более безгрешных и всепрощающих существ. И Хель не прощает. Во владениях ее становится некогда любимый ею бог изгоем, и запрещает она кому бы то ни было даже слово промолвить, даже задержать свой взгляд на нем. Мертвецы не без ума от своей госпожи, они ее попросту не знают — мало кто удостаивался аудиенции у самой властительницы смерти — но все они сходятся в том, что просто так она не стала бы отдавать приказов. И, привыкшие повиноваться, они повинуются ей во всем.       Бальдр прекраснейший сгорает от гнева — но на кого он гневается, не мог бы сказать и он сам. Он сам виновен в бедах своих — и сам виновен в том, что месть за разбитые женские сердца настигла его. Сгорают хладным пламенем в руках его свитки со стихами, давит серое небо Хельхейма на него так же, как и серые глаза властительницы мира сего, в которых — показалось ли ему при той первой после его смерти встрече? — поселились боль и обида. Хель не собирается прощать его, и это так же точно, как и то, что до скончания времен будет он возвращаться сюда в наказание за свершенное. Но поступил бы он иначе, будь он способен вернуть время назад? Это ему еще предстоит понять.