-
Они не говорят о том, должен ли, может ли он остаться, он просто остаётся, и всё. Обнимает в полудрёме Купера сзади длинными руками нежно настолько, насколько только умеет, и вдыхает такой родной уже запах. — Знаешь, я собираюсь приобрести землю в Твин Пиксе, — голос Дэйла тоже уже совсем сонный и чуть хриплый от тщательно задушенных ранее стонов. — Я не смогу остаться здесь насовсем сразу, ты же понимаешь, бюро — это главное, что у меня… было. И остаётся, в какой-то степени. Гарри знает, это правда, в одну из задушевных вечерних бесед Купер признался: он точно знал, что станет агентом ещё в тринадцать. Он молчит, боясь спугнуть это новое откровение, весь обратившись в слух. — Я давно не искал дома, настоящего, своего, знаешь, в полном понимании этого слова. Никогда не хотел осесть где-то пылью. И уж тем более не помышлял, что такое место найдётся в этой стране. Но теперь… — Купер набирает воздуха, и хранит безмолвие какое-то время, а потом выпаливает, — мне кажется, я готов. Мне есть куда возвращаться. Ведь есть? Господи, он ещё спрашивает? — Ну конечно, есть, Дэйл, — Купер забавно поёжившись от этого выдоха в сгиб шеи, спиной притискивается крепче, будто в объятиях хочет увязнуть. Его лица Гарри не видит, но каким-то потусторонним чувством постигает в точности, что на нём мягким пламенем вспыхивает улыбка. Купер выполнит свой долг и оставит его и этот город, укутанный хвойными лесами, только чтобы после вернуться, и сделает это снова. Ну, а зло… Что ж, от зла они уж точно как-нибудь сумеют друг друга уберечь.Единственная
3 февраля 2017 г. в 23:21
Примечания:
Таймлайн: первая половина второго сезона. С некоторыми оговорками, которых, по моему мнению, всё равно слишком мало, чтобы ставить в жанры AU.
Специальный агент Дэйл Купер достаёт из внутреннего кармана пиджака диктофон и аккуратно кладёт его на тумбочку у кровати, рядом с лампой и телефоном и возложенной туда минутой раньше стетсонской шляпой. Он снимает пиджак медленно и через несколько секунд расправляет старательно по плечам на спинке стула. Ослабляет узел галстука, неспешно стягивает его через голову.
Он не торопится и тогда, когда расстёгивает сорочку, одну пуговицу за другой, сверху вниз, вытянув прежде из-за пояса — следом запонки на манжетах. И переступает вскоре через штанины упавших брюк, пронзительно бряцнувших в шипящей тишине номера металлической пряжкой ремня.
Он улыбается тепло, ободряюще, но будто в пустоту, а вовсе не ему — Гарри Трумэну.
Вещи Купер складывает и только тогда переводит взгляд, смотрит как на неожиданного гостя, будто не сам его сюда пригласил — радушно и удивлённо.
Гарри чувствует себя глуповато, впрочем, это ощущение стало привычным, с тех пор как в жизнь Твин Пикса — в его собственную жизнь — ворвался Дэйл Купер.
— Так… Здесь хорошая шумоизоляция? — спрашивает Гарри невпопад, а Купер вопросительно заносит руку над проигрывателем.
Гарри сглатывает, обводя взором Дэйла: казалось, тот должен был растерять весь свой глянец, избавившись от костюма с иголочки, но он всё так же светится, от макушки и до пят, от кипенной простецкой совершенно майки до франтоватых носков на подтяжках.
— Я могу поставить джаз, обнаружил здесь несколько пластинок, — предлагает он, не дождавшись ответа на свой невысказанный вопрос. — Изоляция не лучшая, честно сказать, ужасная, ох, я провёл столько ночей в тщетных попытках выспаться, когда…
— Исландцы, — кивает Гарри: перед глазами живо встаёт печальное выражение лица сонного Купера, сменяющееся, конечно, блаженным сразу после первого глотка кофе.
— Исландцы, — Дэйл улыбается шире. В груди безымянной звездою вспыхивает тепло, — эти ребята и впрямь были громкими.
— Не надо музыки.
Пусть будет тихо. Так привычнее.
Купер серьёзно кивает, и присаживается на колено перед кроватью, на краю которой, сложив руки, застыл шериф; не слишком твёрдо тянется к воротнику его рубашки, а Гарри наклоняется к нему. Ноздри щекочет запах смолы и дерева, и кофе, разумеется.
При первой их встрече Купер заявил: «Если в дело вступает ФБР, командует тоже ФБР».
И Гарри наверняка знает, что делает, но сейчас — как и всегда — он отнюдь не против, чтобы Дэйл им командовал. Тот почему-то не торопится сделать этот ключевой не-первый шаг, оглядывает его лицо внимательно, когда помогает снять с себя одежду, медлит, будто всё ещё нуждается в подтверждении, хотя какие доказательства ему снова нужны? Гарри ведь сам пришёл, он даже сам впервые поцеловал его, пусть и не сделал бы этого никогда, не отважился просто, если не чёртова проницательность Купера.
После той жёсткой фразы, первой полноценной фразы, которую Гарри услышал от него, отчеканенной уверенно и хлёстко, Купер улыбнулся мечтательно и стал нести какую-то чудную бессмыслицу о дугласовых пихтах, а после оказалось, что Дэйл просто… всегда такой.
Он находит очарование в самых обыденных вещах, и это можно было бы списать на обыкновенную адаптацию жителя большого города, очутившегося вдруг в самом лоне природы, но Гарри может легко представить его и в мегаполисе, откинувшегося расслабленно на спинку офисного кресла в небольшом пыльном кабинете, упоенно восхищающегося утренним пирогом или особенным небом, серебрящимся сквозь едва приоткрытые жалюзи.
Он всегда остаётся при этом профессионалом, всегда знающим, где и когда нужно стать другим, почти жестоким.
Глаза Дэйла блестят в тусклом свете ночника, и волосы по кайме светятся чёрным золотом.
Как-то раз Гарри подумал ненароком, будто на ощупь они, наверное, будут чуть влажными от геля, и тогда он не предполагал на самом деле, что ему доведётся когда-то узнать точно, сама мысль эта была сперва абсурдной, при каких таких обстоятельствах? Но когда он в первый раз решительно привлёк Купера к себе, держась неловко за макушку, первым, что пришло ему в голову, как только он обрёл способность связно мыслить, было то, что они, вообще-то, жёсткие.
Это, наверное, странно: представлять, что когда-нибудь он проснётся рядом с Дэйлом, и запустит мягко руку в его волосы, встрёпанные после вечернего душа, и будет так легко прочесать их пальцами: он притянет Купера для приветственного ленивого поцелуя, и длинная тёмная чёлка будет лезть в глаза им обоим. Поэтому Гарри о таких глупостях обычно даже не задумывается. Почти.
У Дэйла над скулами почти прозрачные редкие веснушки. Когда он опускает взор на его губы, длинные ресницы отбрасывают на бледное лицо острые тени. Гарри не понять, наверное, никогда, почему Купер каждый раз смотрит на него — неидеального, простого, как сама простота, в глазах других, совсем заурядного провинциала так.
После того, как Купер впервые сделал ему комплимент, не ему даже — обычной, висящей на плечах мятой льняной рубашке, Гарри с трудом уговорил себя не надевать её с тех пор каждый день. Всякий раз, когда он одобрял его идеи, когда Гарри чувствовал, что его воспринимают всерьёз, он хотел стать лучше, он хотел стать достойным, пусть и не понимал тогда, достойным чего?
Сейчас понимает, пусть и до сих пор не считает, что заслуживает. Теперь уже не имеет значения.
— Не больно? — Гарри старается не задеть едва затянувшуюся рану, касаясь торса нерешительно.
Купер отмахивается, ну да: «Когда включается воля, тело восстанавливается в рекордные сроки». А сколько воли в этом человеке, сколько силы, может ли он, вообще, быть настоящим?
— Что? Нет, — выдыхает, и продолжает раздевать его, сосредоточенно, будто улики собирает, внимательный, серьёзный, как тут удержаться от усмешки?
Гарри Дэйла никогда, наверное, не понять, не подступить даже на йоту к тому, что у него на самом деле в голове. А вот Дэйл раскусывает его с полуслова — взгляда — и это, чёрт возьми… приятно.
Слишком быстро Гарри привык к тому, что всегда можно обернуться, и найти глаза, а в глазах ответ на любой вопрос. Слишком быстро это стало чем-то правильным.
Это случилось не постепенно, это случилось сразу и вдруг — тепло руки на плече, улыбка Купера, непритворно наивная, открытая. Его участие, без которого теперь никуда. Поднятый вверх большой палец, как лучший приз. Гарри не очень-то важно прямо сейчас то, что будет дальше, когда Купер раскроет это ужасающее и бесчеловечное, непростительное преступление, вернётся к другой работе, к настоящей жизни, оставив наконец позади цепкие путы мрачного зла, которое определённо древнее, чем весь этот город. Станет вспоминать о Твин Пиксе как о странном приключении, похожем на один из кошмарных путанных снов? Забудет, сотрёт из памяти, вычеркнет, заместит новым? Снимет ли однажды трубку, чтобы узнать, как дела у его шерифа?
Да, Гарри и сам не понял, когда именно угодил в эти сети, которые Купер даже не думал расставлять для него. Куперу хотелось улыбаться в первый час их знакомства и крепко обнять его на второй день, Гарри был чисто по-человечески очарован, пленён интеллектом, кажущимся забавно простодушным и парадоксально хитросплетённым обаянием. В первую неделю Дэйл был записан в разряд «друзья», и, конечно, ему не составило никакого труда перешагнуть тут же на следующую ступень «друг», чёрт возьми, «лучший друг», и выше, выше, казалось, выше уже некуда, там ведь уже глухой потолок, но там — там оказалось небо, и космос, и это Гарри узнал холодным вечером под янтарным светом мерно жужжащих ламп в офисе шерифа.
Гарри до того момента ещё размышлял наивно, понимает ли Дэйл, столь проницательный, когда дело касается отношений посторонних людей, как на кого-то, ну, например, на конкретного шерифа, может воздействовать его поведение. Забота, нескончаемые тёплые советы, беглые полуобъятия без особого повода, пальцы, касающиеся пальцев, взгляды… взгляды больше всего, пожалуй.
Гарри гадал, ночь за ночью, смятенно ворочаясь в попытках ухватить за хвост настырно ускользающий сон, на своём продавленном клетчатом диване, сможет ли Купер, как он делает это всегда, разобраться в его, Гарри, чувствах быстрее, чем это удастся ему самому.
Ну, разумеется, он смог.
«Ты можешь сделать это, Гарри», — так сказал Купер в тот вечер — мягко, словно перо мазнуло где-то за ухом. А на его простодушный ответ, вроде: «Ммм, что?», — он юлить не стал, и сказал прямо, улыбаясь своей куперской дивной улыбкой: «Можешь меня поцеловать».
И тогда Гарри наконец понял. Ну, а Купер без церемоний пробил тот самый мнимый потолок их отношений.
Восхищение Дэйлом Купером, благоговение, которое испытывал, наверное, каждый, кто его знал, Гарри так, по крайней мере, казалось (так должно было быть), для него было не просто восторгом. Дружеская привязанность, крепкая, как стальной трос, была не только дружеской.
Из головы тогда словно изъяли махом все мысли, а сердце заколотилось то ли у горла, то ли где-то в пятках — такое Гарри кажется переживал в последний раз лет двадцать назад, а, может, и никогда, сказать теперь трудно. Всё стало вдруг просто как дважды два и невероятно сложно вместе с тем, но Гарри Трумэн никогда не был трусом, и абсолютно не умел лгать самому себе, а потому сделал единственное возможное — он воспользовался предложением.
Поцеловал Купера, крепко прижав к себе, и тело тотчас словно прошило коротким замыканием, и на секунду показалось, вокруг даже сверкнуло синевой. В участке не было никого, тишину нарушал только монотонный гул над головами, стук сердца Гарри и их дыхание. Он закрыл глаза как мальчишка, зажмурил даже, боясь поверить, что всё происходящее — правда, но всё равно поверил, и тут же принял, это было правильно — так же правильно, как и простое присутствие Купера, как и перерывы со свежезаваренным кофе и глазурными пончиками, как и взгляд, который в минуты смятения всегда можно найти по правое (или левое) плечо.
Сейчас всё почти так же как тогда, только сердце, вместо того чтобы заполошно биться, будто мучительно замерло в подреберье. Гарри держит Купера осторожно за плечи, притягивая к себе, и бережно прижимается своими губами к его. За тонкой деревянной стеной слышится чей-то приглушённый разговор — или это телевизор ворчит, неважно, потому что вскоре все звуки сливаются в неразборчивый белый шум.
Купер, приподнявшись, обступает его ноги, легко толкает в грудь, и Гарри безропотно поддаётся, устроившись на локтях, открытый в ожидании. Долго ждать не приходится — Дэйл тут же располагается сверху, усевшись на его бедра, и, извернувшись, склоняется к шее, увлекает на мгновение губами ключицу, щекотно отодвинув носом подвески.
Купер не очень-то похож на чёрный кофе: когда человек пробует кофе впервые, вряд ли он по-настоящему в состоянии оценить его, любовь к этому напитку приходит позже, привязывает зависимостью. К Куперу у Гарри тоже настоящая зависимость, но другая — с первого взгляда.
И всё же сходство есть, пока не допьёшь — не узнаешь что на дне чашки, а Дэйл, если он чашка, то и вовсе бездонная.
Они сплетаются в белоснежных простынях, перекатившись ближе к деревянному изголовью, свежий запах порошка и терпкий — хвои заключает их в объятия, пока они самозабвенно обнимают друг друга.
Держать Купера в руках, ласкать его, прекрасного, что дух захватывает, самого необыкновенного, особенного мужчину, человека, из всех, кажется чем-то нереальным, несбыточным совершенно, но это всё равно не похоже на сон. Всё слишком правильно, всё так, как должно было быть всегда, ведь он — он создан для Дэйла Купера и принадлежит ему всецело, хотя тот и не создан для него. Ведь стремиться обладать им — всё равно что вдруг самонадеянно замахнуться на единоличное владение мировым океаном или, внезапно, солнцем, или… горами Тибета.
После того, первого поцелуя всё понеслось вполне закономерно — они искали друг друга в любой свободный момент уединения. Очевидцами их осторожного, неспешно-торопливого исследования стали стены участка, полицейская машина, трухлявая пихта на окраине леса, туманная опушка, седая под тяжёлыми зимними тучами, ночная парковка у кафе, залитая лунным светом, а сейчас, вот, этот номер.
Купер вложил в его ладонь ключ и сказал приходить, если захочется — не привёл сам — будто дал время взвесить, стоит ли переступать эту черту, словно не знал, что Гарри эти раздумья вовсе не нужны.
Сейчас сомнений нет, весь его жизненный путь, тридцать восемь долгих — отнюдь не несчастных, но едва ли до конца наполненных — лет вели к этому. Теперь, когда даже пресловутые носки стянуты и отброшены с неловким смехом и взаимными тычками, на них нет уже ничего, кроме подрагивающего на кончиках ресниц, проступающего на щеках и плечах алеющими пятнами удовольствия. Они изучают и узнают что-то поистине важное. Вместе.
Весь мир этой ночью осыпается на деревянную кровать в «Грейт Нотерн» острыми мелкими осколками и собирается воедино вновь. Гарри непозволительно, безнадёжно счастлив.