Два часа по пятницам

Ее волосы сладко пахли шампунем. Чем еще они могли пахнуть? Ну, быть может, его освобождением и верой в какую-то другую жизнь… Ровно два часа по пятницам. Но аромат был слишком рассеянным и слабым, едва уловимым… для того, чтобы быть чем-то большим, чем просто парфюмерная отдушка производителя люксовой косметики.

***

Два часа по пятницам… Его синие и неземные кричат ей такое живое, такое протестное «я устал быть твоим личным психологом. Ты вся состоишь из неизлечимых неврозов. Кошмарная. Запуганная. Дикая. Ты вся.» Она не слышит. Два часа по пятницам… Болезненными инъекциями она изливает свою душу, вливает(ся) в него, смотря в одну точку, заламывая холодные пальцы. А он все оставшиеся 166 часов в неделе выковыривает ее из своей, вытравливает, вылавливает, вымывает. Безуспешно. Безнадежно. Тупиково. Странное переливание яда. От реципиента донору. Последний неизбежно загибается с каждой процедурой. Она не понимает. Его гостиная слишком мала даже для крошечного вдоха. Он всегда предлагает ей чай. Синтетически-ромашковый. Она всегда согласно кивает, но никогда не пьет. Синтетически-безбожная. В ней нет ничего святого. Но вся она — икона. Просто садится на диван, пока он привычно занимает глубокое кресло в дальнем углу комнаты. Просто она говорит. Просто он слушает. В панорамные окна его квартиры рьяно стучится декабрь. Он заработал на такие окна. На такую Москву из них. Но чем он заработал такую карму — впитывать ее поломанные мысли, срывающиеся с сухих губ, отраженные от стен, и ждать. Непонятно чего. Ждать. «Я хочу вернуться в спорт, понимаешь?» Она как бы погибает. А он только притворяется как бы доктором. Как может. По системе Станиславского. Он потирает саднящее левое предплечье через светлый хлопок рубашки. Пытается унять нестерпимую боль, невыносимый зуд. Свежая татуировка жжет до умопомрачения, горит огнем, просится наружу. Ткань только мешает. А заживляющие мази никак не помогают. Она же — только усугубляет. Теперь вдвойне. Левое — потому что ближе к колотящемуся сердцу. Потому что по артериям и клубкам вен прямо из него. Прямо наружу. Чернильными буквами, тонким шрифтом. Ему бы сдернуть ее со своего дивана, рвануть резко, так, чтобы она только сумела вскрикнуть от неожиданности, но толком не сумела ничего понять. Ее веки только раскрылись бы шире. Возможно, она успела бы приоткрыть рот в возмущении. Ему бы сорвать с нее сегодняшнее платье, прошлый свитер, позапрошлую тунику. Черт возьми, он помнит весь ее гардероб и все их бессмысленные встречи. Тогда она бы выплюнула испуганное «Саш», не сводя с него своих трогательных, влажных глаз. Ему бы прошептать выразительное «заткнись» и это звучало бы как самая сексуальная вещь на свете. Ему бы смягчить. «Просто молчи, ладно?». Она же всё-таки девушка. Я хочу вернуться в тебя, понимаешь? Тебя хоть когда-нибудь волновало то, что чувствую я? Я всё еще я. Я есть. Я существую. Я живу. Или думаю, что живу. Или притворяюсь… Какой уж там Станиславский… Его рукам скользить бы беспрепятственно… Открывать в ней новое. Брать своё. По клеточкам. По кусочкам. По сейсмическим толчкам изнутри и горячей лаве губ снаружи. Узнавать. Вспоминать. Верить в то, что отдушка совершенно ни при чем. Производителям шампуней и не снилось такое. Он думал, что «пахнуть раем» — выигрышная придумка копирайтеров. Я дышать не мог без тебя. Я жить не мог без тебя. Девочка московских пробковых неврозов на побелке тайских отельных простыней. Если б ты только знала, как тяжело забывать… Она тихо-тихо, но так громко-громко врывается в его упрямые туманные фантазии. До спазма перепонок. — Саш… — И он вздрагивает. Возвращается. И он понимает, что снова привиделось. Показалось. Разум снова играет с ним свои чудовищные игры. Интересно, сколько важного он пропустил. Что она говорила? Он испытывает страх, внимательно на нее смотря. Изучая. Если она почувствует малейшее отсутствие заинтересованности — он потеряет доверие. Потеряет её. Снова. Точнее то, что от нее осталось. Досталось ему в сумасшедшей лотерее беспринципной стервы-судьбы. — Саш, ты меня слушаешь? — Нервно убирает каштановую челку, поджимает губки, а он опасается, что она прямо сейчас встанет и уйдет. Второй раз он не переживет хлопка своей двери, как хлопка от контрольного выстрела. Солнце так быстро катится вниз за соседние дома. Закат зимой так неуловим. Так внутримышечно ощутим. Так отвратительно скор. А он еще помнит их личное солнце Пангана…. Ее выгоревшие волосы с въевшейся в них морской солью и бриз в лицо… Он ненавидит хлор бассейна в своем фитнесе и тошнотворно-теплый воздух автомобильного кондиционера. Какая-то бездарная замещающая терапия. Кокосовому молоку в тетрапаках с полок супермаркета под домом не приблизиться к бесшабашным завтракам на двоих под настоящими пальмами … И он даже не знает, когда всё закончилось… Когда как снаряд с грохотом разорвалась ее несмешная шутка у порога «по тебе сохнут миллионы девочек. ты еще встретишь свою любовь, Соколовский». Или гораздо раньше… Может, тогда, когда он попросту перестал ставить пароли на телефоны и компьютеры… А скороспелые двенадцатилетние девочки внезапно перестали интересоваться плюшевыми мишками, а стали писать ему развратные поэмы про его пальцы и своё белье… Он привык. Она не смогла. Разошлись. Разбежались. Дежурно желали счастья друг другу на праздники. Она привыкла. Он не смог. — Мне не с кем поговорить, Соколовский. Она испачкана тушью и размазанным по лицу липким блеском. Полупьяна. В полупустом кафе. За пятнадцать минут до его дня рождения. И он задувает свечи. И он загадывает единственное желание. И он произносит его вслух. Просто плюет на суеверия. Все его желания зависят от неё. А она никогда не умела читать мысли. — Час по пятницам. — Что «час по пятницам»? — Она громко и красиво смеется на его кухне. Пьяная. Глупая. Любимая. Он любуется. Улыбается. Впервые искренне за миллион стылых лет. Лето вернулось почти под титры серой зимы. — Приходи ко мне. Будь со мной. Спи со мной. Улыбка как краска с кожи от растворителя. Выедается. Алкоголь выводится из организма. Выветривается. В секунду. — Ну, то есть… в пижамах, как брат и сестра, да? — Она вяло улыбается, отчаянно пытается, разряжая обстановку. Но ей в общем-то совсем не смешно. Ему — тем более. — Как кто угодно. — Говорит он серьезно, ища в ее глазах свое отражение. — Просто приходи. Будь со мной. — И он ловит ее беспомощные пальцы на стеклянной крышке праздничного стола, где от праздника только килограммовый торт с вишней и белое вино. — Тебе полагается торт. Кусок торта. Ты же именинник … — С дрожью в голосе и наверняка в ладонях. Со скачками пульса. Она так трогательно суетится, меняя тему. Выхватывает руку и берет нож. — Аделин, сегодня пятница. Она старательно не смотрит на него, игнорируя намёк, расправляясь с тортом. — Аделин… Посмотри на меня. И спустя вдох-выдох она смотрит, облизывая пальчик, так не(кстати) угодивший в вишневые сливки. А у него срывает башню напрочь. Безоглядно. Беспамятно. Бесповоротно. Холодное стекло обжигает ее ягодицы. На столе она и бокалы, из которых с каждым его движением всё сильнее выплескивается вино. Теперь стол по-настоящему праздничный. — Два часа… — Опаляет он ее ухо дыханием, наращивая темп, ускоряясь в ней. — Я хочу два часа… Он требует. Он заявляет свои права. Бокалы с шумом падают. Разбиваются. На счастье. Она молчит и перед оргазмом почти ломает его шею, вцепляясь, давя на затылок, крепко прижимая его к себе, вынуждая быть еще ближе и глубже. Так у них появляются два часа по пятницам. И робкая надежда на ту самую — другую жизнь. На практике — тягучие встречи недодрузей/недоколлег, по сценарию «психоаналитик-пациент», с традиционной пересадкой (выносом, но не заносом) ему головного мозга и тщетной трансплантацией ей былых чувств, которые никак в ней не приживались. — Саш! Ее раздраженное «Саш» повторно расходится по периметру, отдается в голове гулким эхом и молекулами густого тайского тумана виснет в холодном пространстве. Холодном, не смотря на полы с подогревом, надежные стеклопакеты и его пламенное сердце. «Ну мы же обещали попробовать… Себе. Нам. Нам обоим». Она смотрит на него недовольно, странно, удивленно. Когда он не отзывается, а просто резко встает с кресла и решительно идет к ней, пересекая просторную гостиную с коврами и подлинниками современного искусства на промерзших стенах с инеем тысяч несказанных слов. Хватает ее за хрупкую руку, и ее накрашенные глаза и вправду распахиваются шире. Она предсказуемо, по-девичьи, визгливо вскрикивает от неожиданности, когда он грубо дергает, приподнимает ее, встряхивает, не позволяя ее аккуратным ступням коснуться пола, а после ставит на диван. Теперь она прерывисто дышит ртом, от возмущения не может вымолвить и слова, снова нервным, быстрым движением пальцев убирает челку и становится выше него. Она наверно всегда была выше. И дело вовсе не в росте… Ее взгляд — взгляд загнанной кошки. Хищной. Минута — и она бросится на него и когтями расцарапает лицо. Ее сердце — всё так же немыслимо бьется под платьем, пропуская удары, пальцы робко одергивают чуть задравшуюся юбку. Саша расстегивает манжеты и пару пуговиц сверху. С любимых губ слетает забавная угроза-предупреждение: — Если ты тронешь меня хоть пальцем… — Я когда-нибудь делал тебе больно? Ее беззвучное и острое «да» режет глотку, застревая в ней. Он делает шаг к ней, она — шаг назад, руками сзади ища опору, находя ее в широкой спинке дивана. Из колонок начинает звучать «их» песня, та самая песня с островов. Та самая, что он пел ей. Это, верно, какая-то злая ирония шаффла в музыкальном центре — из необъятного плейлиста сейчас выбрать именно эту композицию. А, может, попросту судьба, ведь таких совпадений не бывает. Он улыбается. Еле заметно. Вспоминая то, что их связывало, он не может ничего другого. — Ты помнишь? (Ты же, черт возьми, всё помнишь…) Ее лицо ничего не выражает. Она сходит с мягкой обивки и будто бы боится его, глазами спрашивая разрешения пройти. «Что с тобой, Аделина? Ты больше мне не доверяешь…» — Сегодня пятница. Ты не можешь уйти. Он касается плавной линии ее подбородка, заставляя смотреть прямо в глаза. — Я подарила тебе слишком дорогой подарок… Всё это глупая затея. Извини. Она убирает его руку, а звуки ее шагов поглощает длинный ворс ковра. Колонки надрывно плачут мягким теноровым горем и этот плач разливается по всей квартире, затекает в нее забытым теплом и прошлыми, ненужными переживаниями. Она тоже едва сдерживает слезы, наспех наматывая шарф поверх темного кашемирового пальто, не сразу попадая в сапоги. «не здесь. не здесь. не здесь.» И даже не оборачивается, закусывая губу. (Аделина, ты успеешь выскользнуть, выплыть, выброситься на берег и добежать до машины. Ты успеешь (непонятно зачем) заблокировать двери и тогда сможешь в голос расплакаться, упершись лбом в руль.) — Разве я не достоин дорогих подарков? Он готовится к её смертельной пуле не в спину, в упор, появляясь на пороге до жути узкой прихожей, где каждый сантиметр сочится ядовитыми чувствами. Будь они прокляты. Они вдвоем умрут прямо сейчас от интоксикации, передозировки или асфиксии. Прямо сейчас. Не важно от чего именно. Их тела найдут здесь, на коврике у порога. Прозаично. Несолидно. Но им будет уже плевать. Долбаные Ромео и Джульетта… Какая-то совсем не их сказка. Неуютная сказка. Глупая сказка. Ну какой из него Ромео… Херовый Ромео. Он перерос эту роль. Её безумные многочисленные «нет.нет.нет» режут внутренности разрастающимися терновыми кустами. И она точно умрет от внутреннего кровотечения. А сложный замок предательски проворачивается, не желая выпускать ее на кислородную свободу. У нее голодание. Недомогание. И все признаки скорой кончины. И отчаяние разноцветными воздушными шарами громко лопается прямо в узкой грудине. Больно. Больно. Больно. «Ты делал мне очень больно». Она не успевает. Она не справляется. Она ударяет кулачком и роняет лоб на глянцевую металлическую дверь и хнычет слабой, обиженной девочкой. Всхлипывает отчаявшейся Джульеттой, подрагивая зябкими плечиками в темном кашемире. Она не доживает до руля. И ее выбрасывает на какой-то другой берег… С настоящими пальмами, натуральным кокосовым молоком и синими как само море глазами… Ее корабль садится на мель. Ее корабль дома. — Девочка моя… — Сильная и настойчивая ладонь укладывает непослушную голову на удивительно-теплую, горячую грудь. В западне воздуха ровно на двоих. И не больше. Больше ничего нет. «Больше» просто не существует. Она в пальто. Он почему-то без рубашки, в одних брюках. И шерстяная ткань ее одежды словно наждачная бумага по открытым ранам и оголенным нервам. Саша вытирает ее слёзы, легко касаясь подушечками пальцев влажных щек. Аделина все ещё видит не ясно, сквозь пелену, и годного света здесь практически нет, но она замечает на мужской руке что-то непонятное, тёмное. Она напрягается — пятно может быть гематомой или крупным синяком. Саша перехватывает ее заинтересованный взгляд и поднимает руку, поднося предплечье чуть ближе, позволяя девушке чётче рассмотреть. На его коже, между локтевым сгибом и запястьем, горит свежая, блестящая краска, причудливо и пожизненно сплетаясь с синевой крупных вен. Витиеватая латинская вязь, с припухлостью и воспаленной краснотой вокруг, кричит ей ее же имя. Adelina. Кричит так, что она глохнет. Она глохнет. В ушах временно только шум собственной крови. И пол под ногами медленно едет куда-то влево. Аделина, как бактерицидный пластырь, отклеивает с трудом и переводит взгляд, смотрит в бездонные Сашины глаза, не веря своим. Ей становится жарко. Душно. От осознания того, что это и есть их «навсегда» она готова распасться на сотни кусочков прямо в эту секунду. — Мне слишком мало двух часов по пятницам… (теперь ты всегда со мной) От его слов и звука хриплого голоса… слёзы сами собой проступают снова. Она тянется прикоснуться. Она хочет прикоснуться. Неистово. И Саша не возражает и даже не морщится от боли, хотя она есть, наверняка. Кончики ее пальцев осторожно следуют буква за буквой, трогают пока объемную, за счет отека, надпись, обводят контуры. Его дыхание сбивается с отлаженного ритма. Ее прикосновения — лучшее заживляющее средство. Моментальный анестетик. Быстродействующий общий наркоз. Это и есть их вечность. Это и есть их собственная сказка. Когда поразительно звездной ночью они лежат поперек широкой кровати, прикрытые прохладным шелком невесомых простыней, а ее сонные губы в бледном свете Луны находят кусочек латыни, он, сквозь сон, только тихо выдыхает «любимая», на ощупь целует Аделину в висок, и растворяется в ней без следа… как в их личной вечности.