Падение

Последний вдох перед полетом во тьму. Последний живой взгляд до момента остановки существования. На роговице яркой вспышкой отпечатывается конечное изображение — грязные чужие ботинки, заляпанные мелкими ярко-красными пятнами. На них её кровь. Тот, кто возвышается над её уже умершим телом — также запачкан. Он смотрел ей в глаза, пытаясь распознать сожаление или хотя бы немую мольбу о пощаде. Но Лилит не умела ни жалеть, ни тем более просить. На её белом осунувшемся лице застыла лишь та повседневная усталось, которая обычно грузом оседала где-то меж ребер. Он ненавидел её холодные серые глаза, ненавидел потому, что видел в них совсем юное отражение себя. Он не мальчишка, уже давно не наивный сорванец, но Лилит даже на пороге смерти глядела на него снисходительно. Так, будто бы ребенок — любимый первенец, хранимый ею от всех бед, — разбил старую вазу в гостинной. Она была выше того, чтобы ругать, а его клинило гневом, когда Лилит с легкой ироничностью смотрела на то, что он начудил. Это было для него болезненно. Ему нужна была отдача, доказательство своей важности. Он доводил себя до исступления, делая ещё хуже, ещё больше стараясь вывести на эмоции её. Ей, свободолюбивой, казалось святотатством упрекать Габриэля в чем-либо. Он думал, что она никогда не снизайдет до него. С её Эдема было больно падать на землю. Он был безразличен к остальным, но всегда выделял её. Она всё делала наоборот, выделяя тем самым свою странную привязанность к нему. Габриэль не хотел замечать эту изломанную влюбленность, уродливо переросшую в страх. Лилит боялась, что сильно привязавшись, уже не сможет потерять. Она раненным зверем оглядывалась по сторонам, всё время скалясь кровавой пастью. Она привыкла к борьбе против всех, поэтому доверие для неё было под тысячью печатей, взломать которые не под силу даже ей. Во всей этой войнушке она была белой пешкой Люцифера, которую тот обменял на возможность вывести своего ферзя вперед. Во всем остальном времени Лилит была хрупкой фигурой, с надломленным основанием. По крайней мере Габриэль помнил её именно такой — уже переходящей через черту. Заточение в аду сломило её еще сильнее. Помнится, она говорила, что спасает мир. Но очередное детское тельце мешком оседало на землю, когда, высушив сосуд, она вселялась в другой. И у каждого — серые глаза, у каждого — усталый поблекший взгляд. В последнюю их встречу она смеялась. Надрывно. Это был первый раз, когда она дала волю эмоциям. Громкий треск тогда оглушил его. Где-то за тонкой пластиной грудины треснуло напополам всё её существо. Кровь, до сих пор брызгающая из глубокой раны на шее, горячая. Габриэль чувствует на своих руках теплые дорожки, по которым стекают капли. Держа её за подбородок, он перерезал ей глотку. Заставил смотреть на себя в последний раз. Возможно Лилит бы сказала ему «прощай», но горло заполнилось кровью и всё, что она могла — смотреть на него с тоской (всё также безразлично по его мнению). За стенами полуразрушенной церкви светит солнце. Лучи искрятся в трещинах стёкол, проникают в темноту здания через широкие дыры в крыше. Габриэль разрушил последнюю, шестьдесят шестую, печать до того, как подошло её время. Осталось еще две границы, взламывать которые теперь некому. Его руки трясутся, когда он тянется к её окаменевшему мёртвому лицу. Серые глаза неподвижно застыли, теперь, кажется, невыражая ничего. Он закрывает их, оставляя на веках по кровавому отпечатку. И уходит.