Придёт тревожность

      Что там за окном? День или ночь?       Я вздрагиваю, точно в первый раз: она дышит мне в затылок. Она всегда несдержанно обнимает меня со спины, целует в плечо. Долгожданная дочь страха и вины, тревожность влюблена в меня без памяти. И плевать ей на взаимность. Стерпится — слюбится, повторяет она.       Она навязчива, чудовищна, ревнива. Не уступает меня никому.       Раньше я пыталась прогнать её, указывала на дверь. Но она говорила, что я сама не знаю, чего хочу, а «нет» — это «да». Я просто боюсь быть собой. И я ей поверила.       До встречи с ней я была смелой и решительной. Мне хотелось скорее очутиться в завтра. Я рисовала, изучала лица и линии, с увлечением смешивала краски — небо казалось слишком восхитительным; его оттенок, мимолетность стоило сохранить для следующего дня.       Однажды в художественной галерее я встретила тревожность, как встречают кого-то предначертанного свыше. Она стояла в отдалении, высокомерно смотря по сторонам, словно могла заполучить любого. Но она заполучила меня и назвала своей. Увидела — победила.       Я не знаю, почему поддалась, не сбежала, пока могла. Не было растерянности или одиночества, не случилось ничего. У меня нет оправданий. Но однажды позволив ей взять меня за руку, я не победила её настырность никогда.       И теперь она — моя судьба.       Что она находит во мне? Я давно уже серость, блёклость, дефект. На мне звёзды не сияют. Да и привлекать её не пытаюсь. Но она предвкушает встречу со мной, моя тревожность. Ненасытная, цепкая.       Она приходит каждый день на цыпочках, крадучись, тихо-тихо, что для моего слуха громче топота лошадей. Окна занавешены, чтоб даже уличные фонари не смели дарить свет; лампы потушены; двери заперты; закрылась клетка. Её вечная забота — обеспечить нам уединение, часть прелюдии.       На моём столе изгибается полупустая бутылка вина. До последнего я надеюсь, что тревожность поймёт и оставит на сегодня меня одну — только бы на один день! — или что меня сморит сон и я просто забудусь. Но она слишком увлечена, нетерпелива, поэтому никогда не откажется побыть со мной.       Что там за окном? Осень или весна?       Я, затаившись, сижу. Оборачиваться страшно. Спиной чувствую её приближение. Ёжусь. Жмурюсь. Скоро по мне заморосит озноб.       Но она всё, по обыкновению, толкует в свою пользу. Вино для неё — повод побыть наедине, приглашение; молчание — безусловное согласие, жажда, голод. Она всегда окрылена.       Она подплывает ко мне, губами шею тревожит. Рябью по плечам расползаются мурашки, и дрожь вполне можно принять за страсть. Если бы это была страсть!.. На коже беснуется метель, волоски дыбом встают. Я боюсь жить, мне стыдно за прошлое, будущее ещё не случилось, но я заведомо сделала всё не так; грядущее сумрачно, не спасет ничего. Что-то страшное, что-то гнетущее не даёт пошевелиться. Нельзя думать, нельзя убежать, нельзя сопротивляться.       Она, уже желания полна, хватает меня за плечи, затем зарывается лёгкими пальцами мне в волосы. Как эта лёгкость лжива! Она не даёт подняться, вмазывает в стул, приваривает меня. Беспощадна её любовь.       Она питон, удушье. Хочет провести со мной всю жизнь и гладить морозными, колючими, как ветки ели, руками. Тревожность ловит дрожь, пьёт остатки моей уверенности.       У меня всё в животе переворачивается, царапает изнутри. Мне бы выйти из тела, как из негостеприимного дома; отмахнуться от неё. Я вот-вот заплачу, но слёз нет никогда.       Что там за окном? Радость или горе?       Тревожность втягивает быстро воздух у моего уха. Оближется — ещё чуть-чуть. Разворачивает меня. Смотрит неотрывно. Ни у кого в целом мире нет таких оледенелых глаз. Она сжимает мои запястья железной хваткой, в губы впивается — поцелуй тягостный, долгий. Моя царица, она валит меня на кровать; лопатки тонут в простынях. Нависает. Её трогает моя беспомощность — мечтательно улыбается. Ей некуда спешить. Впереди весь день, ночь, зима, осень. Я вся — её.       Ревнивая, она отвернула меня от того, что я любила. Я должна быть только её. Я выбросила рисунки, раздала краски. Дрожащие пальцы не творили сносного, линии ломались и не сходились в что-то цельное. У меня, кроме тревожности, не осталось никого.       Она гладит мою грудь, она обожает моё истощенное тело — по мне змеится лихорадка. В её глазах, как в беспощадном зеркале, я вижу свою слабость, робость.       Она целует плечо — отнимается рука, другая. Тело каменеет. Как будто грядет извержение вулкана, а мне только и остаётся, что смотреть и ждать, пока меня погребет лава. Как будто я молчаливый зритель в своей судьбе. Я бы рада сорваться и убежать, но не выпустит меня любовница.       У неё ко мне всё серьёзно, убеждает она, не пустое увлечение. Никогда-никогда не оставит меня.       Что там за окном? Мир или война?       Она связывает меня, я в её власти. Стены расплываются, туманятся. Горечь тревожит горло. Я дышу часто-часто, и не от страсти вовсе. Я дышу часто-часто, и кружится комната. Я дышу часто-часто, и мне следовало бы провалиться, исчезнуть, раствориться в воздухе, обратиться в прах.       Тревожность играет на моих пальцах, переплетает их со своими. Она предупредительна и мягка. Прижимается к моей груди. И у меня под рёбрами взрываются ледяные иглы, впиваются во внутренности. Страх затапливает меня.       Мне больно. Мне горько. Мне не уснуть.       С каждым прикосновением-терзанием она выдыхает мне в ухо, что мы друг без друга не будем, что у нас прошлое одно и будущее, что плоть моя податлива и сладка. Что меня, как она, любить не будет никто.       Люди предают, и даже самые близкие уходят. Но она, только она не покинет, предостережет, укроет. Не даст забыть ничего. Ничего.       Жить мучительно и горько. Ни у кого не выходит совершенно. Надо взвешивать каждый шаг, а лучше просто лежать с ней в обнимку, никуда не ходить, любить друг друга. Лучшая защита от бед — не бывать там, где эти беды могут случиться. У неё на груди не случается дурного.       Она берёт одеяло и укутывает меня, как ребёнка. Обнимает собой. Ей не чужда нежность. И не её вина, что от нежности её мерзнут пальцы и молнии по коже бьют.       Вокруг тихо и мутно, мои глаза давно не видят ясно. Её тяжесть на мне, от которой не продохнуть; сердце суетливо бьётся в её крепкую грудь. Она готова замереть на бесконечность, пока я от дрожи не умру.       Её ресницы щекочут мне щеку, влюбленное дыхание холодит шею. Тревожность говорит о будущем, спешит предупредить. Там все плохо, там чужие.       Не вздумай рисовать, наказывает она, заранее видя провал. Уж лучше делать никак, чем наполовину. Мои руки — целует их — любимые, но не могут создавать, их предназначение мерзнуть, бледнеть и трястись.       Глаза мои — касается губами закрытых век — не для широты мира, ведь он враждебен ко мне авансом. Взгляду должно бегать по узорам потолка, из угла в угол, будто вороватой мышке. Телу — сливаться с матрасом, быть неотличимым от мебели. Боже, да меня надо беречь, как произведение искусства! Под стекло от ветра!       Да разве с ней можно спорить?       Что я в этой замкнутой коробке? Жива или мертва?       Тревожность терзает меня без устали. В конце концов и она засыпает, счастливая от безраздельного обладания мной, навязанной любви.       Я не сплю до самого будильника — тогда мне можно подняться и прийти в себя. Тихонько, чтоб её не будить, двигаюсь из комнаты. В ванной замечаю, что губы искусаны до крови, а под глазами весь мрак мира. Горло пересохло, но тошно даже дышать, не то что сделать глоток воды. Я чья-то невзрачная тень, полупрозрачная, робеющая. Такая картина не вдохновит никого.       Колени дрожат, на ногах стоять трудно. Я словно на годы постарела. Держусь за раковину и ловлю воздух.       Жмурюсь на минуту. Открываю глаза.       Она появляется как по щелчку. Утыкается в шею и жалобно выдыхает:       — Я не хочу больше уходить. Никогда. Мне так тоскливо без тебя. Я подумала, не пора ли нам уже пойти дальше и съехаться насовсем?.. Нужен ли ей ответ?