(не) чужой

Лен стоит у порога. Между ним и дверью — всего один шаг. Между ним и Барри — три, если не меньше. Но Барри они кажутся космической бездной: сколько ни шагай навстречу — не приблизишься, не дотронешься, не дозовешься. Снарт уходит ночью, и Барри кажется, что рассвет не наступит никогда. Он чувствует, как эта темнота обволакивает всё внутри, оплетает, забирает, и последняя частица света гаснет, потому что Снарт исчезает из его жизни. Так же внезапно, как и появился в ней. Барри стоит, словно скованный пушкой Снарта, холодный, растерянный, опустошенный. У него сейчас под ногами — лишь остатки прежнего собственного мира, который он склеивал медленно-медленно, кирпичик за кирпичиком, пока Лен был рядом. Перед глазами вдруг проносятся кадры совсем недавнего путешествия. Они вдвоем садятся на мотоцикл, и Снарт везет его к самому высокому зданию в городе. А потом они, как подростки-хулиганы, ей-богу, пробираются внутрь, и медленно — по меркам Барри, конечно, — на лифте, поднимаются на последний этаж, а следом на крышу. Лен подводит Барри к самому краю, несмотря на то, что падение давно уже его не пугает, и крепко обнимает со спины. Они стоят и наблюдают за ночным городом, вглядываясь в сияющие огни. Здесь красиво, тихо, спокойно.  — Дыши, — говорит Снарт. — Закрой глаза. Почувствуй. И Барри чувствует. А потом Лен, не разрывая объятий, делает шаг, и они оба летят к земле, пока Барри не включает скорость и не мчит их обратно к мотоциклу. — Ты сумасшедший, — говорит он, не сдерживая смех, задыхаясь от ощущения свободы. — Этого тебе и не хватает, признай, — ухмыляется Снарт, прежде чем притянуть его к себе и наконец поцеловать. Не хватает, а теперь никогда и не будет, думает Барри. Он до сих пор не понимает, как мог привязаться к Лену за такой короткий срок настолько сильно, что теперь тяжело дышать. Он чувствует, как одиночество начинает сжирать его, прогрызая дыру прямо в центре сердца. Барри не пойдёт ни к Джо, ни к Айрис. И даже Циско выпадает из этого списка. Не потому, что Барри не доверяет, а потому, что понять никто не в состоянии. Всё, что может видеть Барри в глазах каждого из них — сочувствие, жалость и даже осуждение. Но ему не нужно, чтобы его жалели. Ему нужно, чтобы его кто-нибудь собрал. И Снарт делал это, но он уходит, подрывая последние опоры, которые с таким трудом строил Барри. Лен молчит, потому что уже все сказал. Если быть точнее — не сказал ничего, что было бы действительно важно. Барри не умеет читать мысли, он не может залезть в голову Снарта и выяснить, наконец, какого же черта происходит. Барри сделал все, что мог, он не знает, что еще предпринять. — Я помогу тебе, — говорит он в последней попытке остановить неизбежное. Снарт на это передергивает плечами и болезненно кривит губы в усмешке. — Мне — нет. — А потом поднимает взгляд, от которого хочется заморозиться навечно. — Мне никто не поможет. Спаси себя, малыш. Конечно, это же Лен, это же никому не верящий Лен, но внутри по венам безжалостным льдом расползается боль. «Но я же не чужой тебе!» — хочется кричать Барри. А оказывается, ему слишком сильно хотелось надеяться на это. Оказывается, чужой. И Снарт так быстро ставит между ними непробиваемую стену, как будто ничего и не было. Барри бы самому впору бросить всё к черту и уйти. А он тянет руки, будто Лен — его единственное гребаное спасение. И у Барри обрывается дыхание, потому что так оно и есть. Но слишком много времени было потрачено, чтобы принять этот очевидный — видимо, для обоих — факт. Очевиднее-то уже и некуда, осталось разве что озвучить, но… Кажется, теперь это нужно только одному из них. — Прости, Барри, — говорит Лен вместо прощания. И Барри не смеет держать его, только не его. Он смотрит, как Снарт делает тот самый — убийственный — шаг, смотрит, как за ним закрывается дверь, но чуть ли не впервые в жизни просто не в силах сдвинуться с места, и никакие способности не могут помочь исправить хоть что-либо. С губ Барри срывается истерический смешок — он может спасти других людей, свой город, страну и, боже, даже целый мир, но бессилен в том, чтобы спасти хотя бы остатки того, что было у них со Снартом. А это и так почти ничего. Проходит минута, две, а может, и целая вечность, когда Барри наконец шевелится и сползает вниз по стене. Его последнее «почти» растворяется в ночном городе. И единственное, во что Барри остается верить, во что он отчаянно хочет верить — в то, что Лену действительно жаль.