Левая рука диктатора Симона Петера

Конец апреля, а снег все ещё лежит на земле, и не хочет становиться водой, хотя солнце тратит килотонны энергии, только чтобы отправить зиму в соседнее полушарие, где она должна находиться. От земли поднимается еле ощущаемое тепло, и сугробы подтаивают снизу, но они слишком большие, и солнцу не успеть за сегодня. Наверное, оно уже устало. Виктору представилось, что оно крупно вибрирует от перенапряжения, как уставший автомобильный двигатель. Шарф колюче и жарко впивается в шею, и Виктор остановился, чтобы снять его совсем. Не так и холодно. Конец шарфа волочится по земле, и какая-то женщина, улыбаясь, посоветовала быть аккуратнее. Виктор тоже улыбнулся и кивком поблагодарил прохожую. Он свернул шарф в грязный колючий клубок и понес его так, неловко отставив руку в сторону, чтобы грязь не капала на куртку. Куртка у Виктора оранжевого цвета, как у всех рабочих промышленной зоны. Под ногами у Виктора хрустит талая вода и хлюпает лёд. На противоположной стороне улицы его внимание привлекла вывеска: огромный розовато-коричневый пластиковый бифштекс, на котором когда-то было написано название заведения. Но первые четыре буквы оторвались, остались только палки-скелеты, на которые эти буквы были насажены, а последние четыре складываются в неудобное сочетание "скра", и Виктор не может представить, какое слово может заканчиваться "скрой". До светофора идти слишком долго, а машин здесь не слишком много, так что Виктор запросто перешел дорогу и зашел в приглянувшийся бар. Он все думал, как правильно: вода хрустит или хлюпает? А что делает лед? Виктор мучительно пытается вспомнить. Официантка принесла ему меню. Название заведения на обложке тоже обглодано с одного конца. Официантка что-то объясняет, но Виктор на неё не глядит, он листает страницы и, в конце концов, заказывает какой-то суп и кружку пива.Вспомнил, что на коленях у него грязный шарф, завернул его в газетный лист и кладет на соседний стул. Посетителей почти нет: в воскресенье местные рабочие отсыпаются дома, удивительно, что бар не закрыт. Окна прикрыты алыми бархатными гардинами, тусклыми, пыльными и побитыми молью. Виктор аккуратно отодвинул одну из них и выглядывает наружу: задний двор со сваленными в кучу заколоченными ящиками и высокая металлическая ограда с колючей проволокой. Суп оказывается пересоленным, и Виктор вспоминает, что в детстве тетушка тоже всегда пересаливала суп, но он ничего не говорил, чтобы ее не обидеть. Тогда он точно знал, как под ногами хрустит вода. Нет, хлюпает, совершенно верно, хлюпает. Официантка говорит: двенадцать шиллингов, и Виктор расплачивается, но она не уходит и непонимающе на него смотрит. Он опускает взгляд на чек, а там написано: восемнадцать шиллингов. Он пишет на газетном листе: извините, - и кладет ей в руку недостающие монетки. Официантка смущается и говорит: приходите еще. Она старается точнее и медленнее шевелить губами. Он пишет ей на бумаге: у вас красивый голос, - она читает, и её щеки вспыхивают. Настроение совсем испортилось. Виктор сел на трамвай, чтобы быстрее добраться домой. Рельсы завязаны в узел вокруг Ноуве-Место, как старый шарф, который он забыл в баре на стуле. Лаура расстроится: она долго копила шерсть, настоящую, не синтетическую, чтобы сделать ему подарок. Вечер падает слишком быстро, капли дождя срываются с неба и с колокольным звоном вонзаются в уличную грязь. Как бы не пропустить свою остановку, пейзажи здесь совершенно одинаковые - четырехэтажные панельные дома с одной стороны и заводские заборы с другой. Водитель объявляет названия, но в темноте Виктору не разглядеть его отражения в переднем зеркале. Виктор считает остановки, он выходит на двадцать второй, и это ровно противоположный конец промышленной зоны. У Лауры очень белые зубы и смуглая кожа, и ей идет улыбка. Она спросила, как прошел выходной, и рассказала про соседскую собаку, быстро-быстро работая изящными пальцами. Лаура ждала его, чтобы показать, как много она связала за день. Завтра можно отнести в магазин. Пусть Виктор не расстраивается, Лаура новый шарф ему подарит. Полосатый, красно-белый. Нет, лучше оранжево-белый. Виктор спросил: вода хлюпает или хрустит под ногами? Лаура ответила: в книгах пишут, что хлюпает. Но Виктор склоняется к тому, что все-таки хрустит. Лампочка под потолком замигала: кто-то звонит в дверь. Лаура почувствовала присутствие чужака и испугалась. Виктору хочется уйти и заснуть, укрыв лицо подушкой, но он два раза повернул в замке ключ и открыл дверь. За ней стоял молодой мужчина в промокшем насквозь пальто, слишком хорошим, чтобы оно принадлежало кому-то из местных. Виктор вышел в коридор, нелепо улыбнулся и показал пальцем на табличку у входа - перечеркнутое ухо. Он раскрыл тетрадь и написал: здесь какая-то ошибка. Нет, энергично замахал головой незнакомец, отодвинул хозяина рукой и зашел внутрь. Снял фетровую шляпу, волосы под которой слиплись то ли от дождя, то ли от пота, осмотрелся. Внимание его привлекло старое пианино, стоящее у стены. Он прошел к нему, оставляя грязные следы на дощатом полу, открыл крышку и быстро скользнул рукой по клавишам. Резко развернулся на пятках и начал говорить. У него нервная мимика, и Виктору нелегко расшифровать движения его губ. "Нет, я не ошибся, я впервые оказался прав. Ты ведь Виктор, музыкант, сын Виктора, музыканта, в пятнадцать лет оглохший и исключенный из союза. Ты уже полжизни работаешь мусорщиком и живёшь здесь, в подвале общежития работников консервного завода, по воскресеньям бродишь по улицам промышленной зоны, а сегодня ты потратил последние двадцать шиллингов. Я видел тебя во сне, потому что у нас одна душа на двоих, и мы должны помочь друг другу. Понимаешь? Ты снова будешь слышать, снова будешь писать! Меня зовут Симон Петер". Симон Петер метнул взгляд в угол: под маленьким зеркалом, висящим на стене, сидела Лаура, закрыв лицо руками и раскачиваясь вперед-назад. "Здесь есть спокойное место? Нам о многом нужно поговорить. Я долго искал тебя" Виктору захотелось ударить этого Симона Петера, вышвырнуть вон, но вместо этого он развернулся и пригласил гостя следовать за ним. Дождь только усилился, он потоком заливается Виктору за худой воротник. Они идут к трамвайной остановке. Транспорт работает допоздна. Здесь горит газовый фонарь, и Симон Петер говорит: "Ты знаешь, что этот маршрут назвали "Ёрмунгард"? Смешно", - но Виктор сделал вид, что не заметил его слов. "Он пришел, чтобы посмеяться надо мной, когда я уже смирился. Зачем же я иду с ним? Нужно возвратиться домой и успокоить Лауру". Но он не двинулся с места, и только поплотнее надвинул шапку. Это неправда, что он оглох. Глухие не слышат, у них в голове пустота, как у Лауры, а у него в голове миллионы звуков возникают и исчезают, потому что он не может соотнести их с происходящим. Дождевые капли, падая на землю, пересвистываются. Станки на заводе, работая, выпевают симфонию. Но он не может ничего записать, он не помнит значения звуков. Клавиши пианино вибрируют, когда до них дотрагиваешься, одни мелко и часто, другие крупно, и Виктор понимает, что первый звук выше, но он этого не чувствует. Его внутренний слух постоянно его обманывает. Он бы достал тетрадь и написал бы: зачем ты пришел? Зачем ты мучаешь меня? - но дождь не прекращался, и спрятаться негде, а тетрадь жалко. Наконец трамвай приехал, но его двери заржавели и не хотели раскрываться, Симону пришлось с минуту кряхтеть над ними, пока водитель размашисто жестикулировал. Симон Петер оборачивается, и Виктор показывает: выходим через двадцать две остановки. В "Скре" оказалось неожиданно много народу, рабочих в замызганных куртках. Они еле протолкнулись внутрь и нашли неубранный столик в углу; Симон стряхнул с него объедки прямо на пол перед тем, как сесть, и подкрутил фитиль масляной лампы, чтобы Виктору было лучше видно. "Тебе, наверное, не терпится понять, как я смогу вернуть тебе слух? Ты не веришь и злишься? И все же ты хочешь поверить, ведь так? Я тебе скажу: у меня до пятнадцати лет не было слуха, а потом произошло чудо, и вот я стал прекрасно слышать. Ха, ну и совпадение, наверняка думаешь ты сейчас. Нет, не трудись писать, не вскакивай с места. У меня теперь идеальный слух, знаешь ли. Но и я что-то потерял. Я долго пытался догадаться, что со мной произошло, пока не осознал, что вселенная проделала надо мной очень злую шутку: разделила мою душу на две половины, и силы этой души разделила напополам тоже. Не буду рассказывать, как я нашёл вторую половину, но эта вторая половина - в твоём теле. Я очень ясно чувствую это. Скоро почувствуешь и ты. Ты понимаешь - у нас одна душа. Мы можем объединить наши сознания, и тогда ты сможешь слышать. Мы нужны друг другу. Я понял это, когда пытался создать свою первую организацию, но из этой затеи ничего не вышло. Я понял, что без тебя я полное ничтожество. И мне нужна... твоя музыка, твое присутствие, твоё согласие". Симон Петер захлебнулся своей речью, и ему пришлось откашляться. Виктор же будто примерз к стулу, он не мог двинуть ни пальцем. "Видишь ли, ты у нас музыкант, а я нечто вроде художника, и я хочу смешать все краски. Разве тебя устраивает, что происходит? Что Ноуве-Место теперь закрыт для большинства жителей, что машинисты получают за свой труд на заводах гроши, а основную прибыль забирают капиталисты, что рабочие сгнивают в своих лачугах, в то время как меньшинство наслаждаются всеми благами цивилизации? О, я вижу, вы настолько отупели, что даже не думаете о восстановлении справедливости. Хорошо, что есть я, и я могу подумать об этом за вас. Социалистической партии нужны места в парламенте, а чтобы стать силой, с которой считаются, нам нужно привлечь на свою сторону больше сторонников. Вот в этом-то ты мне и поможешь. Ты напишешь гимн для нашей партии. Такой гимн, чтобы любой, кто его услышал бы, пожелал бы вступить. Знаешь, что, ты подпишешь договор о создании такого гимна". Симон вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок, развернул его, разгладил на столе и протянул Виктору вместе с ручкой. Листок действительно оказался договором о создании гимна для Первой Социалистической Партии Ноуве-Место. В третьем абзаце через запятую были выведены требования для музыкальной композиции (неотразимость, неопровержимость, непреодолимость). Виктор написал левой рукой в уголке листка: "Я не могу писать музыку, я ничего не слышу, а социалистической партии не существует". "Не существует? Не существует? Не сущест... Виктор, ты просто не веришь в наше дело, - продолжал, разозлившись, Симон Петер - Я же сказал, что вы отупели и не желаете ничего знать," - он перегнулся через стол и вцепился Виктору в плечи: "Верь мне. Услышь мои мысли". Глаза Симона слишком светлые. Вдруг он размахнулся и треснул со всей силы Виктора по левому уху, так что у того все зазвенело в голове. И сквозь этот звон как сквозь вату до него донеслись смех, грубые окрики завсегдатаев, шипение пива в кружках, треск, визгливые стоны скрипки - шум бара. Виктор отчаянно затряс головой, не понимая, что происходит. Он завертелся, пытаясь взглядом найти Симона, но со всех сторон он натыкался лишь на чужие оскалы. Тут он заметил, что силуэт в пальто Симона пробирается к центру зала. Он вскочил на столик, перевернув пару бутылок, откашлялся и поднял руку, призывая к молчанию. Скрипка заглохла на высокой ноте. "Эй, вы, пьяницы и наркоманы, уроды и мерзавцы, я к вам обращаюсь! Ублюдки, отупевшие от наркоты, изгои, выблеванные обществом, отравленные алкоголем и метаном, вы меня слышите? Ваши черепные коробки просверлили дрелью и залили туда расплавленное олово, а вы словили кайф и попросили ещё. Ещё? Вам мало, да? Хотите ощутить дрель в ваших задницах? Хотите кишки на неё намотать? Скоро это произойдёт, но и тогда ваши тупые оловянные лбы не почувствуют неладное..." Виктору стало плохо, и он неловко встал, опрокинув стул, и подписал договор на создание гимна, а затем, хватая ртом воздух, выскользнул на улицу. В дверях кто-то сунул ему в руку свёрток, и он взял его, не глядя. Это оказался его шарф, и Виктор плотно замотал его вокруг шеи, чтобы унять головную боль. Из левого уха на шарф стекало что-то тёплое, и Виктор приложил к нему комок газеты. Двери открывались и закрывались, хлопая, все больше людей в грубых брезентовых куртках прибывало, и Виктор удивлялся, как много места, оказывается, в "Скре". Он развернулся и пошёл, сам не зная куда. Всю ночь и весь следующий день он бродил по улице, слушая человеческую речь, слушая, как жужжат автомобильные шины, летящие по земле, скрипят ботинки прохожих, капает вода из труб. Он только в полдень вспомнил, что должен быть на работе ещё в четыре часа утра, но это уже не важно - теперь он может слышать, может различать звуки, которые рождаются в его голове от звуков внешнего мира. Он попытался на последние шиллинги купить сырную палочку в переулке, но выяснилось, что его язык одеревенел, и ему сложно соотносить значения слов с их звучанием. Продавец подумал, что он пьяный, и разразился бранью. Виктор только рассмеялся. На вокзальной площади собралась толпа вокруг газетного киоска, и Виктор протолкнулся поближе, чтобы увидеть сегодняшние заголовки, собравшие столько людей. "Незаконный митинг на окраине Ноуве-Место" "Скандальное выступление социал-террористов" "Полиция берет след Симона Петера" И фотографии самого Симона на барной стойке с патетически вскинутой правой рукой. Люди вокруг громко шептались, какая-то женщина дернула Виктора за рукав и сказала: создана первая социалистическая партия в городе. Громкоговоритель уговаривал толпу разойтись, и Виктор не стал дожидаться полицейских, а предпочел скрыться. Грохот трамвая сильно напугал его, и он вышел раньше своей остановки. Лаура волнуется, нужно было к ней раньше зайти. Она испуганно тычет в какую-то бумажку на столе в центре комнаты и тоскливо мычит. Это уведомление о том, что его, Виктора, уволили за злостное уклонение от служебных обязанностей. Виктор рвет уведомление и спешит к пианино, чтобы вспомнить, как звучит музыка. Лаура выбегает из дома в слезах. В гимн он вложит все свое торжество. И радость вознагражденного ожидания. И свет надежды на спасение. И площадную ругань. И рев трамвая маршрута "Ёрмунгард". Через день приходит Симон Петер, и Виктор без лишних слов исполняет на старом дребезжащем пианино гимн Первой Социалистической Партии. Симон сначала долго молчит, а потом спрашивает: - Почему ты раньше не писал? Ты бы мог, если б... захотел. - Не знал, о чем писать, - отвечает Виктор и отдаёт ноты. Симон кивает и уходит. Виктор тщательно вычистил свой парадный пиджак, который ему ещё старушка-тетушка покупала, снял с вешалки шарф и обнял Лауру. Все будет хорошо, девочка. Сегодня он не поедет на трамвае. Ноуве-Место - это огромное солнце, от которого во все стороны отходят лучи железной дороги. Ровно в пятидесяти километрах от центра лежит кольцо Ёрмунгарда, объединяющие промышленные районы города. Но сегодня ему нужно в центр. Ему нужно в то белое здание, окруженное двумя рядами мраморных колонн. В здание союза музыкантов. Он ужасно волнуется и вытирает влажные ладони о кончик шарфа. Они помнят, как держать трубу вакуумного очистителя, но дрожат, когда держат смычок или касаются клавиш. Высочайшая комиссия в недоумении: даже если господин Виктор исцелился, ему поздно завершать обучение. Его исключили из союза пятнадцать лет назад, и с этим ничего нельзя поделать. Виктор не знает, что говорить и поэтому просто кивает. В конце концов его садят за синтезатор и просят сымпровизировать. В руках будто исчезают все мышцы, он не может двинуть и мизинцем. В голову лезет давно знаковая картинка: ритмичные движения станков. Он никогда не слышал, как они звучат, потому что пришел на завод уже глухим, а когда снова стал слышать, больше там не появлялся, но он всегда представлял, что каждый из станков поёт свою песню всем неуклюжим громоздким телом, а лапками выстукивает ритм. На консервном заводе были станки, которые работали в ритме три четверти, и четыре четверти, и даже три восьмых. Какую песню могло петь огромное стальное чудовище? Виктор глубоко вдыхает и касается пальцами клавиатуры. Когда он очнулся, Высочайшая комиссия рукоплескала: это так ново! Так необычно! Впрочем, это всего лишь развитие тенденций, которые заложил ещё фон Бюлов. Что вы говорите, в таком соотношении модернизм и минимализм ещё никто не соединял! Его просят сыграть ещё и ещё. Вальс, и кантату, и ноктюрн. Просят сочинить сарабанду, фугу и сонату. Он играет, сочиняет, играет снова и снова. *** Симон Петер не появлялся несколько лет, но Виктор не переставал его чувствовать. Поэтому он точно знал, когда ему нужно вернуться в промзону. Он надел старую куртку, ту, в которой вернулся в Ноуве-Место. В зале ожидания на него косились гимназистки в приталенных шубках, ехавшие за город кататься на санках и лыжах, и он приподнял воротник и отвернулся. Он единственный, кто вышел на главной станции "Ёрмунгарда". Промышленная зона встретила его неизменным кисловатым запахом выхлопных газов. Он сворачивает в один переулок, другой, стараясь сбить со следа возможного преследователя. Железные ворота "Скры" со скрипом распахнулись. Внутри тёмно, и только тусклый свет из кухни проникает в зал, вычерчивая контур единственного посетителя. Симон ждет его, свободно развалившись на стуле. Официантка, стоящая рядом с ним, скрывается в темноте бара. - Как мило, что ты завернул! - Мне очень жаль, что вам опять не дали мест в парламенте, - откликнулся Виктор. В полумраке оскал Симона кажется ещё более хищным. Виктор чувствует подкатывающую к горлу тошноту и практически падает на разбитое кресло. Здесь слишком мало людей. - Это не поражение, а победа партии: народ наконец начинает понимать, что наши проблемы не решить демократическим путём. Но давай поговорим о тебе. Ты ведь скоро даёшь концерт в Колизее? С собственным оркестром? Это триумф, я поздравляю. Правда, я не смогу там быть: билеты мне не по карману. - Тебе нужен билет? - У Виктора ноет левое ухо. - Ммм, нет, мой дорогой друг, но я благодарю тебя за предложение. - Будешь пиво? Ты же знаешь, в "Скре" оно самое лучшее. Я хочу, чтобы билеты на твой юбилейный концерт стали ещё дороже. Пусть их курят только самые богатые промышленники Ноуве-Место. Конечно, они ничего не понимают в музыке, но цена должна их убедить, что тебя стоит послушать. - Что ты задумал, Симон?.. - Ты знаешь, что. - Нет, не знаю! - Ухо практически взрывается изнутри. - Ты принесешь мне удачу... Виктор, а где Лаура? Виктор теряется. Он недоуменно смотрит на Симона, но он откидывается на спинку стула, и его лицо скрывает тень. - Она решила уйти в приют для слабослышащих... Я давно не навещал её. - Говорят, она вернулась в комнату, которую дало вам общежитие сталелитейщиков. - Я об этом не знаю. - Сегодня ты ничего не знаешь, - эта мысль показалась Симону забавной. Официантка приносит кружку пива, и Виктор, пораженный внезапной догадкой, рывком разворачивает её. Лампа освещает лицо Лауры. Виктор вскакивает, он боится, что его станут задерживать, но этого не происходит, ему позволяют исчезнуть. Он бежал, не разбирая дороги, и в конце концов понял, что заблудился, где-то свернул не туда. Навстречу осторожно катится машина, ослепляя его фарами. "Полиция!" - мысль сверкнула, как молния, и погасла, породив чувство внезапного страха. Виктор скользнул в узкий проход между домами, который закончился тупиком. Он с грохотом врезался в ржавую сетку забора, расцарапав себе щеку. На дороге, которую он оставил, слышится звук тормозов. "Везде заборы, ограды, двери, замки,"- Виктор цепляется пальцами жза сетку и пытается ползти наверх. У него сильные руки. Забор оказывается неожиданно высоким, и когда Виктор приземлился с другой стороны, прыжок больно отозвался у него в ступнях и позвоночнике. Он отполз в сторону, прижался к шершавой кирпичной стене и замер, не дыша. Сапоги полицейского скрипят у него в ушах. Полицейский светит фонарем сквозь сетку, потом звенит замком и распахивает калитку. У Виктора нет сил дышать. - Я знаю, что вы здесь. Предъявите документы!.. Господин Виктор, вас разыскивают. - Меня? - Да. Кто-то видел, как вы выходили в промзоне, забеспокоился. Здесь очень опасно находиться. Подбросить вас до дома? - Я был бы благодарен. Виктор пытается вспомнить, как Лаура вышивает, это очень важно. Её движения размеренны и ритмичные, а стежки ровные и короткие. Нужно много времени, чтобы покрыть гладью всю ткань. Сначала она намечает карандашом эскиз, но его бледные линии незаметны издали, так что кажется, будто Лаура вышивает без всякого плана, полагаясь на случай. На самом деле Лаура сама создаёт случай. Виктор звонит директору Колизея. - На концерт заявлено несколько моих самых известных произведений, избранная программа? - Виктор? Вы сошли с ума? Вы знаете, сколько сейчас времени? - Прошу подтвердить информацию. - Подтверждаю, Виктор. У вас все в порядке? - Нет. Я изменяю программу. Я буду играть только первую симфонию. - Но у вас нет ни одной! - Зато у меня есть два месяца до концерта. Не слушая возражений, Виктор бросает трубку. Его симфония должна напоминать огромный гобелен, на котором изображено гаснущее солнце и отходящие от него лучи рельс. Мотивы симфонии будут развиваться постепенно, и никто заранее не догадается, что сулит их переплетение. В конце, самом конце мелодия улетит ввысь, и только тут слушатели поймут, что им сейчас представляют панораму созданного Виктором города. За две недели до представления Виктор пригласил оркестр на репетицию. Музыканты, волнуясь, расхватывают ноты, совещаются и спорят. Из здания оперы открывается чудесный вид на центральный вокзал, и Виктор подошёл к окну, чтобы проследить, как часы будут отбивать три. Он почувствовал на себе взгляд дирижера и развернулся, чтобы узнать, в чем дело. Немолодой человек с седой бородкой и в пенсне неуверенно переступал с ноги на ногу, пока не решился заговорить: - Я надеюсь, вы не против выслушать пару замечаний. Дело в том, что ваша симфония выдержана в духе старой школы, и тот приём, которым вы воспользовались в конце, очень выделяется на фоне всего остального. Уши режет, чего уж там. Финальное развитие мелодии великолепно, но оно не доведено до логического завершения. Нарастание патетики просто прерывается внезапной паузой, и разрядка не наступает. - Господин дирижер, я не знаю, что должно быть дальше. - То есть как? По законам логики должно быть либо укрупнение звука и уход в стаккато, либо постепенное замедление и естественное угасание. - О, я честно не представляю, что там будет в конце. Жизнь порой выкидывает сюрпризы. Оставляем все как есть. Виктор кивнул дирижёру на прощание и вышел в холл. Огромные зеркала висят с двух сторон, и кажется, что по мягкому красному ковру идут три человека. Но впереди выход тоже перекрыт зеркалом, овальным и тусклым; Виктор ускоряется, он спешит навстречу отражению, и его отражение делает то же самое. Он подбегает к зеркалу и рукавом стряхивает с него пыль. На него смотрит Симон Петер. Он беззвучно смеётся, тычет пальцем в зеркальную перегородку, и Виктор читает по его губам: "Ты только посмотри на себя! Ну и рожа! Испугался, да?" Виктор отшатывается и просыпается. Сегодня вечером концерт в Колизее. Он идёт в душ и чистит зубы, а фоном включает телевизор. В новостной программе интервью с Виктором. Он улыбается и рассказывает о своей первой симфонии, которую сочинил полмесяца назад. Её ещё никто не слышал, поэтому весь концерт будет записываться, и все желающие смогут в прямом эфире наблюдать, как Виктор играет фортепианную партию. Даже в промышленной зоне люди смогут услышать его симфонию: её будут передавать уличные громкоговорители. Виктору невыносимо слушать свой голос, и он переключает канал. На другом транслируют его прошлогодний концерт. Камера фокусируется на экстатически напряженных руках Виктора, склонившегося над клавиатурой. Виктор выключает себя и уходит. Директор Колизея уже ждёт его с сообщением, что погода вечером обещает быть ясной, так что крышу над открытой площадкой натягивать не придётся. Виктор рад и благодарит за поддержку. В зрительном зале помещается пять тысяч человек, и на сегодня все билеты распроданы. Их счастливые обладатели уже подъезжают к главному входу. Софиты и вспышки фотокамер озаряют их тела, задрапированные шелком и атласом, закованные в генеральские парадные формы, фраки и платья, их головы, пронзенные страусовыми перьями, их шеи, гнущиеся под тяжестью блестящих металлов. Виктор выходит к ним, но ориентируется практически интуитивно, он ослеплен, он жмет чьи-то руки, отчаянно улыбается. Кто-то подхватил его под левую руку для красивого кадра, а в правую ему сунули фломастер для автографов. Почему никто не может запомнить, что он левша? Ему дают знак: все готово, пора! Внизу на музыкальной платформе Виктора уже ждет оркестр, все заняли свои места и приготовились начинать. Работники сцены запустили механизм, платформа медленно поднимается вверх, со скрипом раздвигается потолок. Зрители разразились громом аплодисментов, глядя на то, как круглая сцена поднимается из-под земли на железных ногах и тросах и замирает на высоте трех метров. Зрители увидели, как знаменитый композитор Виктор подошел к микрофону: "Колизей построил больше ста лет назад экспериментальный театр. Они говорили: актёра должны видеть со всех сторон, и поэтому зрительные места в Колизее расположены по кругу. Они не использовали декораций и не ставили костюмированные пьесы. Они говорили: искусство должно быть правдивым. Я говорю: музыка не должна отображать правду, она должна предвидеть правду, которой ещё нет. Так слушайте! Слушайте". Виктор был рад погрузиться в музыку, чтобы избавиться от мыслей, мучавших его все эти дни. Со всех сторон из темноты на него направлены взгляды зрителей. Он посмотрел вверх, а там было небо, чистое и звездное, и он ощутил, как звезды вращаются вокруг своего центра. И ряды Колизея стали вращаться один за другим, они отрываются от металлических опор и начинают движение, ускоряются и подталкивают другие ряды. Виктор стал оком урагана. Оркестранты сделали пару ошибок, впрочем, Виктор не слишком уверен, возможно, это он ошибался. Они все сбились с ритма, пытаясь быстрее добраться до финала, и степенная торжественная мелодия, которую сочинил Виктор, вышла из-под контроля. Сказались поспешные репетиции по ночам в здании оперы. Когда наступила финальная пауза, Виктор понял, что он дрожит от холода. Он оглядывается по сторонам, пытаясь разглядеть лица зрителей, но свет не зажигается. А потом - взрыв у верхних рядов. Колизей содрогнулся, музыканты попадали на пол вместе с инструментами. Но Виктор стоит на ногах и смотрит, как люди давал друг друга ногами, пытаясь вырваться. Мужчины оказываются проворнее женщин с их длинными шлейфами и высокими каблуками. Но их надежды на свои ноги тщетны: гремят ещё три взрыва, огонь и дым загораживают главные входы. Проектировщики Колизея и не подозревали, что мягкие кресла и ковры так хорошо горят. Пламя охватило все вокруг, и Виктор кашляет и задыхается. Очередным взрывом музыкальную платформу встряхивает так, что половину инструментов и оркестрантов сбросило вниз. Сцена накренилась, и Виктор еле успевает увернуться от катящегося в бездну фортепиано. Он пытается карабкаться наверх, но зацепиться не за что. Смотрит на небо, но звёзд уже не видно, только дым. Из дыма опускается лестница, и за неё держится чёрный человек. Виктор поднимает руки, вдаваясь, и чёрный человек подхватывает его, сжимает в руках. Они поднимаются в небо, а когда дым рассеивается, Виктор поднимает голову и видит геликоптер. Их затягивают внутрь. Из-за грохота мотора ничего не слышно. Когда Виктор очнулся, он обнаружил себя лежащим на узкой солдатской койке. Электричества нет, но через окно в комнату проникает суетливый свет фар и прожекторов. Виктор садится и только тут замечает, что Симон Петер сидит у его постели, скрестив руки на груди: - Очнулся? Я рад, что ты жив. - Рад?.. Что ты наделал? - Всего лишь одну маленькую социалистическую революцию в отдельно взятом Ноуве-Месте. Я же говорил, что ты принесешь нам удачу! - Симон как-то игриво погрозил пальцем и подмигнул. - Я? Я не мог... - Мог, конечно же. Ты еще орден получишь. Благодаря тебе мы собрали всех командующих войсками, всех богатых промышленников и прочих власть предержащих мерзавцев в одном месте. А дальше - дело техники и скрытых в системе подогрева зрительного зала бомб. Тише! Ни слова! Слышишь этот шум? Виктор прислушался: где-то вдали стрекотали пулеметы, кто-то кричал. - Наши берут укрепления центрального вокзала, - Симон понизил голос до громкого шепота, будто сообщал страшный секрет. - Скоро войдем в здание парламента. Наверное, теперь они жалеют, что полгода назад они не нашли там мест для социалистической партии. Поздно. Алчность должна быть наказана. Хочешь услышать первый отзыв о своей симфонии? Она была так великолепна, что мы ждали до конца, прежде чем взорвать Колизей. Спасибо за прекрасную идею позволить неимущим рабочим услышать все это. Ты бы видел, как красиво он пылал! Из промышленной зоны было видно. Взрыв стал сигналом атаки. И знаешь, все прошло удивительно легко благодаря тому, что большинство военных города пыталось потушить пожар и спасти своих хозяев. Они даже не подозревали, были слепы. Виктора затошнило, но Симон успел подставить помятое жестяное ведро. - Врачи предупреждали. Ты наглотался дыма, - Симон Петер сочувственно похлопал Виктора по плечу и предложил фляжку с водой. - Ты просто гений. Живой классик. Мы тебе памятник поставим. Можешь выбирать место! Виктор прополоскал рот водой и сплюнул. Его все еще мутило. Он захотел высказать Симону все, что он об этом всем думает, но зашелся в кашле. - Ну, не утруждай себя так. Дай догадаюсь: ты хочешь, чтобы мы поставили тебе монумент на месте сгоревшего Колизея? Неплохой выбор, честное слово, неплохой. Виктор нашел в себе силы возразить: - Нет! Я ничего не хочу! Оставь меня в покое! Симон Петер внезапно посерьезнел, улыбка на его лице погасла, он отошел от кровати и зашагал по комнате, заложив руки за спину. - Хочешь, чтоб тебя оставили в покое? И не надейся, теперь никогда тебе не будет покоя. Считаешь, что я не прав? Почему же не остановил меня? Тебе было бы достаточно просто не писать музыку, не исполнять музыку, вернуться на завод и забыть обо всем. Почему же ты этого не сделал? Почему не оборвал связь между нами? Боялся потерять слух? Что ж, тогда ты жалкий, ничтожный трус. Но я в это не верю! Ты не можешь быть таким. Даже если ты писал свои сонаты, не желая помогать нам, ты все равно помог, ты предсказал наш приход. Ты знаешь, что в сырых грязных подвалах, где нет ни света, ни отопления, люди десять лет пели песню, сочиненную тобой, и надеялись на то, что будущее наступит для них? И только посмотри - мы в будущем! Я ведь люблю тебя как брата и товарища по борьбе, и я не оставлю тебя в покое. Ты - моя тень, моя левая рука. Левая рука вождя революции Симона Петера! Каково, а? Симон распахнул дверь и ушел в темноту, пол скрипел у него под ногами. В комнату тихо, как мышь, проскользнула тень и села в ногах у Виктора. Лаура? Она что-то невнятно и грустно проскулила и дала ему кружку с тёплым чаем. Нежно погладила по голове и позволила погрузиться в сон. *** Виктору повезло, в его доме газовые колонки, поэтому он может есть горячую пищу, несмотря на то, что электрические провода перерезали. Впрочем, у его старушки-соседки прямым попаданием снаряда снесло полкухни, Виктор сам видел, и газовая плита тоже оказалась на улице. Соседка временно переехала к нему, тем более, что её четырехэтажный особняк полностью опустошили борцы революции. "Вынесли даже фамильное золото", - жаловалась она. Так и у остальных соседей, по всей улице, и по параллельной улице тоже. Его же жилище никто не трогал, похоже, новый парламент издал соответствующее положение, и табличку на его двери поменяли. Теперь она уведомляла, что живущий в апартаментах господин - "Герой Революции, почетный кавалер ордена Социалистической партии Ноуве-Место композитор и музыкант Виктор, сын музыканта Виктора". Виктор забил окна досками, получилось не очень аккуратно, зато надёжно, и пули не так страшны. Свет почти не проникал внутрь даже днём, но но у Виктора был большой запас свечей и масла для ламп, которые выручали его ещё в промышленной зоне. Он бы никогда не подумал, что они понадобятся ему в Ноуве-Место. Старушке-соседке масляная лампа очень понравилась, она надевала толстые роговые очки, садилась в кресло и зачитывала любимые цитаты из Библии. Особенно ей нравилась "Книга Иова" и послания Петра. Когда Виктору надоедало её бормотание, он уходил в другую комнату и играл на скрипке - ему даже свет не нужен был. Старушка варила его любимый суп, пока были вода и газ, а потом они перешли на консервы. Виктор был почти рад, потому что готовить его соседка не умела и суп всегда пересаливала. Наверное, это его судьба - есть пересоленный суп. Старушка недовольна консервами и отсутствием чая, что ж, здесь Виктор с ней согласен. Когда в дверь постучали, Виктор даже не услышал сразу, потому что соседка громко зачитывала ему стихи из "Песни песней", и он пытался отвлечься, читая ноты при свете солнца, кое-как проникающего сквозь щели в досках. Но тут постучали ещё громче, и Виктор осторожно спустился вниз. - Откройте, господин Виктор! Вас беспокоит революционная полиция. Тут дверь распахивается сама собой: видно, революционные полицейские не слишком терпеливы. Они входят внутрь, растерянно озираясь и щурясь в темноте после яркого дневного света. - Прежде всего, - бодрым громким голосом начинает их предводитель - он держит в руках сразу два настоящих автомата, а у других были только пистолеты. - Прежде всего, позвольте выразить наше почтение герою революции и почетному кавалеру ордера Соцпартии! - Предводитель носит элегантный кожаный плащ с чужого плеча. Он оборачивается к своим товарищам и дирижирует ими: - В честь господина Виктора - торжественный залп из всех орудий! Революционные полицейские кричат ура и стреляют в потолок. Виктор быстро садится и прикрывает голову руками, чтобы защититься от штукатурки, что обрушилась на пол. Все расчихались. Следом за штукатуркой с потолка с почти мелодичным звоном падает хрустальная люстра. На лестницу выходит старушка-соседка, она потирает руки: "Гляди-ка, кто пришел! Знать, сообщат сейчас, когда воду дадут". Революционные полицейские вскинули автоматы и револьверы: - Вот где она скрывалась, злостная эксплуататорша! - О чем вы, - удивляется Виктор. - Убегайте, Анастасия Львовна! - Куда бежать? Ноги не бегут... - К вашему сведению, вы две недели укрывали у себя в доме главу закрытого акционерного общества "Консервный завод Ноуве-Место", безжалостного воротилу, объявленного в розыск новым парламентом. Если б не ваши заслуги... Ээх, герой, - революционный полицейский махнул рукой и сплюнул себе под ноги. Старушка, похоже, не могла понять, что происходит: - Воду когда, спрашиваю, дадут? Газ когда дадут? Электричество? - Она медленно спускается по лестнице. Виктор поднимает с пола хрустальный осколок и встаёт между соседкой и революционной полицией: - Что вы намерены делать? Я требую судебного разбирательства! - Какое ей судебное разбирательство? У нас здесь военное время. Отойди, Виктор, мы не мешаем тебе на скрипочке пиликать, и ты нам не мешай. - Посторонись, сосед, дай в глаза этим извергам взглянуть. Воды нет, газа нет! Светопреставление! Они за все ответят! - Ну и шум вы устроили, - бросает, входя Симон Петер. - А ну, кыш отсюда! Революционная полиция вытянулась в струнку и вышла за дверь. Перед уходом главарь в кожаном плаще качает головой и ещё раз сплевывает на пол. Симон целует старушке руку ("ах, мадам!"), выпроваживает и её тоже за дверь и беспомощно улыбается Виктору, пожимая плечами: - Помнишь, я жаловался тебе когда-то на непроходимую людскую глупость? Что ж, могу тебя уверить, что за это время ничего не изменилось. И этот народ ещё испытывает иллюзии, что может сам собой управлять! Не обладая устойчивым мировоззрением! Видишь, что творится? Беспорядочные расправы над старушками вроде Анастасии Львовны. Хотят выгнать меня из парламента. Ничего у них не получится: я предложил провести первые честные демократические выборы главы нашего нового государства. Я намерен их выиграть, и ты мне в этом поможешь. Сочини музыку на мое вступление в должность. Какую-нибудь там увертюру, призывающую к порядку. Или концерт, убеждающий, что Ноуве-Место необходима твердая рука. Ну, не буду тебя учить, ты же профессионал в этом деле. Виктор гадает: то ли он действительно безнадёжной трус, то ли предсказатель, то ли орудие судьбы. Он возвращается к электронной музыке, ему нравится её спокойная уверенная жесткость. Он совсем не думает ни о Симоне Петере, ни о демократических выборах, он просто описывает будущее, что стучится в двери. Оно может принести гармонию, простоту, справедливость и честность. Целыми днями его новую композицию проигрывают на всех радиостанциях. А потом под её аккомпанемент в автомобиле с открытым верхом выезжает победитель демократических выборов Симон Петер. Он одет в военную форму без знаков отличий. На его поясе висит пистолет. Он приветствует ликующую толпу и держит свою первую речь в новом качестве. Он обвиняет революционный парламент в предательстве и попытке контрреволюции. Он объявляет себя диктатором. Народ приветствует его: кто ещё может вернуть порядок Ноуве-Место? Симон Петер сердечно благодарит Виктора, хотя тот сам не знает, за что. - А ты ведь единственный человек, кого я могу назвать другом. Ты не строишь заговоров против меня, не планируешь отнять чёртову власть (кому она только нужна!), во всем поддерживаешь. Симон по своей старой привычке меняет шагами комнату. - Я так волнуюсь! Столько дел, а я ещё не издал ни одного декрета. О чем же будет первый? Об урегулировании оплаты труда рабочих промышленной зоны? Или о бесклассовом обществе? Нет, пожалуй, вначале нужно разобраться с нашими старыми друзьями - промышленниками и фабрикантами, а также со всеми им сочувствующими. Сколько их расстрелять успели! Да только это все неправильно, они ещё принесут Ноуве-Место пользу. Да, мой первый декрет - "О создании трудовых лагерей". Где-нибудь за промышленной зоной. О, идея! Нужно будет отправить туда твою старую знакомую - Анастасию Львовну. Она все спрашивала, где её драгоценные вода и свет. Вот пусть сама нам и расскажет. Виктор устал, он не желает спорить. Он музыкант, его ли дело - политика? Теперь он живёт в резиденции диктатора Симона Петера, в самом центре Ноуве-Место. Лаура тоже живёт здесь, они встречаются за обедом, а потом она уходит к себе и вяжет целыми днями. На новый год и день рождения она дарит Виктору шарфы и варежки, но у него только один любимый шарф - полосатый, оранжево-белый, даже апельсиново-белый. Симон Петер увидел этот шарф, что-то пробормотал себе под нос, а на следующий день объявил новый декрет: "О цветах флага Социалистической Республики Ноуве-Место". Так Виктор стал носить на себе государственные цвета: оранжевый, обозначающий радость настоящего, и белый - символ светлого будущего. Симон обедает вместе с Виктором и Лаурой, обсуждает с ними дела республики. Они всегда молчат: Лаура - потому что не может ни слышать, ни говорить, Виктор - потому что не знает, как он может возразить. - Вы такие молчаливые, - замечает Симон Петер. - Никто не хочет брать на себя ответственность. А между тем в государстве разброд и шатание. Никто не хочет разделить со мной моё мировоззрение. Идею всеобщей трудовой повинности до сих пор воспринимают без энтузиазма, а ведь это единственный способ вывести экономику из кризиса. Нужно как-то объединить этих людей... Виктор, где Лаура? - Она вышла пять минут назад. - Как, не узнав, куда доведут меня мои сомнения? И не говори, что она ничего не слышит. Зато по губам читает прекрасно. Давай поищем её. Виктор и Симон встают из-за стола и поднимаются в апартаменты Лауры. В спальне её нет, но Симон не сдаётся и продолжает искать во всех каморках. Он говорит на ходу: "Надо объединить этих людей. Но как?" Вдруг он останавливается как вкопанный перед дверью в какую-то комнатку. Виктор заглядывает ему через плечо: на белой стене скотчем приклеена большая фотография Симона Петера, а на полу перед ней стоит на коленях Лаура, сложив руки в молитвенной позе. Симон произносит: "Что ж, это даже очень логично,"- подходит к Лауре, поднимает её на ноги, обнимает и целует в лоб: - Она меня любит, - заявляет он Виктору. Он издает закон "О создании Храмов истинной веры" и приглашает фотографов и художников, чтобы позировать для икон. - Нужно пустить слух, что мои изображения исцеляют отит или какую-нибудь другую гадость... Наверное, не стоит подрисовывать свечение над головой - это совсем не эстетично и будет поддерживать древние суеверия. Виктор не может в это поверить, но похоже, что граждане Ноуве-Место совершенно не сомневаются в том, что их диктатор, избранный на первых и последних демократических выборах, - бог и небожитель. Они с восторгом принимают его мировоззрение и больше не выступают против всеобщей трудовой повинности. - Я опубликовал ещё одну рекомендацию, - Симон что-то говорит уже полчаса, но Виктор плохо слушал его. Летом они обедают на веранде, потому что тепло и светит солнце. Симон любит тепло. - Я предложил ввести уголовную ответственность в том случае, если гражданин не может трудиться по состоянию здоровья. Если не в состоянии работать, то незачем и есть. Это Лаура навела меня на мысль. Она частенько подкидывает перспективные идеи, бери пример. - Где Лаура, - глухо говорит Виктор, даже не спрашивая, а констатируя, - где Лаура, Симон Петер. Симон откладывает вилку с ножом в сторону и вскидывает руки: - Не кричи на меня, Виктор, мне и самому было тяжело. Но ведь диктатор должен разделить судьбу своего народа. Не может быть исключений из правил. - Где Лаура?! - Она не могла трудиться, пришлось отправить её в лагерь для ликвидации нежелательных элементов. - Она трудилась! Она вязала! Она вязала тебе шапки и носки! - Ты ведь знаешь, что машинный труд быстрее и эффективнее. А Лаура была необучаема. Ненадежна. Виктор вскакивает и убегает, он ждёт, что его остановят и отправят в лагерь для ликвидации нежелательных элементов, или в трудовой лагерь, или в лагерь, созданный персонально для него, где его будут содержать всю жизнь в жестяной клетке и душить оранжево-белыми шарфами. Но этого не происходит. Ему позволяют убежать. Он едет от центрального вокзала до пересадки на трамвайный маршрут "Ёрмунгард" и выходит у общежития консервного завода. На улице - никого, все боятся показываться, все молятся своему светловолосому богу. В каморке, где Виктор с Лаурой жили много лет назад, темно, пыльно и пусто. Только пианино стоит у стены. Виктор бросается к нему, ему хочется писать. На крышке он находит записку от Симона Петера: "Я верю, что ты поймешь и одумаешься, ведь мы одно целое",- и рвет её на части. Неважно. Ему хочется сложить ноты в слова. Ему хочется рассказать, что у Лауры были очень белые зубы и смуглая кожа, что ей нравилось вязать и вышивать, что она была самой красивой девушкой в Ноуве-Место и самой доброй, и за это её все любили. Он не знает, как рассказать об этом, он пытается сочетать разные аккорды, придумать какие-то части мелодии, но все ему кажется фальшивым, глупым и напыщенным. Он пробует каждый день, но у него ничего не получается. Виктор снова работает мусорщиком на консервном заводе, снова изо дня в день держит в руках трубу вакуумного очистителя, но работать приходится много больше, чем раньше, при Анастасии Львовне. Он собирает отходы, оставшиеся от жестяных листов - и грузит их на трейлер, который должен отвезти их на фабрику вторсырья. Он теперь знает, как звучат станки, и их монотонные молитвы остаются у него в голове, когда он садится за пианино. Он ходит в "Скру" иногда, но в "Скре" он чувствует себя глухим - все завсегдатаи молчат, усталые и угрюмые, и скрипача что-то не видно. Он ждёт, что придёт озарение, но ждёт зря - единственный бог Ноуве-Место не может научить его писать музыку. Чтобы написать эту мелодию, нужно отречься от себя, решает Виктор. Он видит на стене в углу маленькое зеркало, в которое любила смотреться Лаура, и накрывает его тканью. В промышленной зоне вокруг него нарастает волнение и старается вплести его в мелодию. Она получается тяжёлой и неповоротливой, и он в ярости срывает со стены маленькое зеркало и выбрасывает его в мусорку. И все же, когда Виктор завершил свой последний концерт, он понял, что закончил мелодию ни поздно, ни рано, а вовремя. Он пришёл в здание оперы, где ему удивились, но приняли, и записал композицию. Запись он отправил на главную радиостанцию Социалистической республики с припиской "К годовщине Революции". Он уходит домой, в свою каморку в общежитии консервного завода и ждёт. Он запирает дверь наглухо, и не слышит, как мелодию проигрывают по радио. Он только надеется, что её поймут правильно. Виктор уже знает, что произойдёт утром во время праздничного парада, но не может подготовиться. К этому никогда не бываешь готов, верно? Он почти видит, как Симон Петер надевает свой любимый праздничный мундир без знаков отличия и кладет в кобуру пистолет. Ещё раз, для верности, приглаживает волосы и смотрится в зеркало, пытаясь отыскать где-то внутри себя музыканта Виктора, и улыбается. Он тоже все знает, но он бесстрашно садится в свою машину с открытым верхом и едет на парад - Виктор так бы не смог. Виктор чувствует, как машина с диктатором выезжает на центральную площадь, как толпа приветственно вскидывает руки. Между толпой и автомобилем Симона Петера -три ряда солдат, держащих в руках оружие и готовых направить его на возмутителей спокойствия. Вдруг Несколько солдат падает замертво, сраженные камнями, а их убийцы уже завладели автоматами и открыли огонь в сторону автомобиля Симона Петера. Они заплатили за это жизнью, но уже в следующее мгновение толпа прорвала цепочку солдат во многих местах. Машина диктатора успевает выехать с площади, но ее преследуют, кто-то попадает в водителя, и его кровь брызгает на Симона. Автомобиль заносит. Симон достаёт пистолет из кобуры. Виктору сводит судорогой правое плечо, он падает на пол. Он знает, что там, в городе, Симону Петеру прострелили его рабочую руку. Струится кровь, и Виктор не знает, чья она. Ему больно так же, как и диктатору. Он кричит: "Я - твоя тень, я - твоя левая рука, возьми её и стреляй!" Симон услышал его крик и перехватил оружие левой рукой. Он успел убить несколько восставших, прежде чем до него добрались. У Виктора страшно зашумело в ушах, а потом все прекратилось, и в его голове образовалась пустота. Он смотрит вниз и видит, что из его груди с левой стороны течёт кровь. Нет сил рассуждать, есть только одно желание - уснуть.