«В каждой из вселенных они всё равно находили друг друга, глупо, случайно, непредсказуемо, они сталкивались и расходились, смотря вслед, не замечая ни звезд, ни неба, не понимая, что упустили... Каких слов они не сказали?».
Его звали Генри, и он учился на том же курсе. У него была привычка ходить с взъерошенной прической на голове, так, словно он сроду не видел расчески, и всё свое свободное время проводил в химических лабораториях, практикуя взрывы. У него были круглые очки в позолоченной оправе, которые уже никто не носил, ни тогда, ни сейчас, и кофта с названием популярной группы, и той тоже ни у кого не было. Если очки светились и отблескивали своими стеклами всегда (она любила смотреть, как пролетает в них солнце и высотные серые дома, вспыхивая оранжевыми огнями), то кофту, которая была предметом зависти абсолютно для всех, он надевал редко. Видимо, из скромности. Он вообще был достаточно стеснителен. Амбициозен, но молчалив, и, казалось, он не интересовался ничем, кроме биологии, где не осталось для него ни одной загадки в человеческом теле, и химии, чьи длинные молекулярные формулы украшали убористым и аккуратным почерком его тетрадку. Динь была о нем такого же мнения, как и все остальные. Она изучала историю, горячо ввязываясь в споры и выдавая самые длинные конспекты на потоке, вступала в диалоги с преподавателями и срывала пятерки по тем предметам, которые многим уже казались безнадежными. «Динь», — так прозвали её за звонкий голос, и это прозвище к ней крепко прилипло. Она искренне не понимала, как можно любить всё то, что так трепетно боготворил он, кроме, конечно, той группы... Он назвал её не иначе, как Динь, когда подошел к ней в той самой кофте, на которую уже готовилось покушение всеми студентами разом. Единственное, что не сочеталось с ним всем, создавало странное противоречие — это та самая кофта, на яркие белые буквы которой она недвусмысленно взглянула снова и поправила свой плеер, Walkman, жутко популярный по тем временам, поблескивающий, серебряный, округлый, даже время следующей песни показывающий (с кассетным такого не дождешься!). Он пригласил её на вечеринку. Если бы в тот момент она могла бы подавиться, она бы с удовольствием это сделала, но, вместо того, вынимая наушники из ушей, через амбушюру громогласно провозгласивших под звуки барабанов «Yes! Yes! Yes!», она, сама ещё всего не понимая, как-то тихо и на автомате повторила: «Да». Генри поспешно улыбнулся и удалился, и очки ещё раз блеснули — они стояли около окна, где разгоралось и плыло лето, и Динь, опершись о подоконник, прижала к себе стопку учебников и ещё более удивленно посмотрела ему вслед. Ходил он тоже невероятно быстро — ей не догнать. Но она и не пыталась больше. Лишь улыбнулась сама себе — от непонятного вороха странных чувств. Серьезно? Генри Джекилл, лучший студент своего курса, только что пригласил её на вечеринку? Её, не имеющей отношения ко всяким их степеням окисления и к дигибридному скрещиванию? А теперь — далекий поворот за бледно-голубой стеной, и он оборачивается, прежде чем свернуть за угол. Она видит отсюда, как он улыбается ей в ответ, и не может даже совладать с собою — улыбается ещё шире. Она тщетно пытается анализировать, что сейчас происходит, и с чего ей так радоваться, но лишь прижимает учебники крепче и, закусив губу, прячет взгляд где-то внизу. Однажды Динь увидела яркое солнце в стеклах его очков и больше не могла насмотреться. Они блистали приглушенным огнем свечей, когда он обнимал её на рассвете, которого не существует за пределами дома, где грохочет музыка и самодельный зеркальный шар крутится до упора, пока не останутся только двое. Это была их молодость, которую они делили на двоих, когда он искал губами её губы, и она лишь в первый раз смущенно делала шаг назад, упираясь изгибом спины в его крепко сошедшуюся на талии руку, а потом тянулась сама, под всё ещё громко бьющую по стенам музыку — очередной хит в списке их любимых и первый, самый первый поцелуй для них одних. Они любили ту музыку — и друг друга. Так любили, что могли после всех занятий не меньше двух часов провести в ближайшем музыкальном магазине, хранящим в себе стопку всевозможных дисков, поспорить с продавцом, старше их обоих на десяток с лишним лет, но отчаянно молодившегося с помощью гранжа — вот эта фланелевая рубашка в клетку, потертые джинсы, замаранные ботинки и кожаная куртка, найденная где-то на барахолке. Этого интересного мистера ещё украшали и всякие различные аксессуары, сочетавшиеся подчас нелепо, но у Динь с Генри так от этого рябило в глазах, а в горле першило от смеха, что они могли и сдаться. Но на следующий день, он мог быть уверен, эти восемнадцатилетние детишки завалятся к нему снова и начнут трясти свежую новинку поп-музыки — и как бы он им не говорил, что альтернативный рок круче, они лишь брали свое и бежали. Бежали сквозь жару и светлые сменяющиеся дни, темнеющие с приходом неоновых огней в клубах. Наутро всплывали отрывки, заполненные смехом, музыкой и весельем: вот Динь в порыве танца срывает с него очки и напяливает на себя, смеется так, что ему самому хочется, хоть он и собирался её обругать, но она лишь неутомимо прыгает, хихикает и цепляется за дужки очков, пародируя под задорные песни танцы самого Генри. И он больше не может сдержаться, когда отыскивает её плечи, берется за них в этой вспыхивающей тьме, и смеется сам — он и не думал, что кто-нибудь в этой жизни может смешить его до слез в уголках глаз и беззастенчивой улыбки. Она наваливается на него с поспешным поцелуем, когда они выскакивают опять на слишком яркую, залитую белым светом улицу, и Генри не может забыть того вкуса — до сих пор помнит. Вкуса счастья. Они были безоговорочно, до умопомрачения счастливы. Динь убегала к своей истории, а Генри — к биологии и химии, и на переменах между парами они запланировано сталкивались в больших коридорах, рассказывая наперебой друг другу всё, что было упущено за долго тянущиеся часы без этих рук, тайно сцепляющихся вместе в толпе, когда они идут в столовую, теряются в клубе или бегут между рядов машин, чувствуя, как ветер хлещет по лицу и залетает под куртки — а потом прыгают на осеннюю крышу вместе, наблюдая за бесконечным небом и скрывшимися звездами, танцуют на парапете, крепко держась, не отцепляясь от тех теплых пальцев. Если есть идеальная формула влюбленности, то это они. Динь толкает его легонько плечом и просит — запиши. Вдруг получишь нобелевскую премию и заживем, а? Генри и так её получит, убеждает она, целуя его в щечку, а он парирует, что она первая — она ведь первая в истории открыла эту формулу, пальцами путаясь в его волосах. Динь кладет голову ему на плечо, вглядывается в улегшийся мир под их ногами и решает важнейший вопрос всего мироздания — получим совместно. Он вдыхает аромат её медовых волос и узнает заодно рецепт вечности: он в её ладонях, вскидывающихся к небу уверенно, выпускающих стайку птиц, что крыльями укрывают их от целого мира. И так будет всегда. В его глазах — утомленное солнце, поворачивающее в сторону зимы, а в её голосе — звонкое пение птиц, что затихают под снегами. Но пока что всего лишь осень им следы оставила на телах, грязноватые и нежные, и, свесив ноги с карниза, они любуются апельсиновой коркой заката. Она берет его за руку, и беспокойное сердце, недавно вбивающее ритмы сквозь облака (слышала ли она?), бьется ещё сильнее и постепенно затихает. Генри глядит на неё, умиротворенную, прикрывшую глаза, и тихо улыбается — он не хочет будить их сказку. Музыка окончательно стихла. Остались они одни, ярые поклонники поп-музыки девяностых. И не было ни жизни впереди, ни заслушанных до дыр дисков позади — единственное мгновение.«Я любил тебя».
Он заново рисует в памяти её улыбку, а она с исторической точностью воссоздает небесность голубых глаз. Плееры сменились, та поп-музыка безвозвратно ушла, и даже те неоновые огоньки стали другими. Но «любил» у них обоих в груди до сих пор звенит как «люблю». И черные птицы в закатном небе хранят их сказку на крыше.