Эгоизм

      — Знаешь, что я тебе скажу? Все люди эгоисты.        И сейчас парень был, как никогда, согласен со своей почившей подругой. Потому что он и был эгоистом. Самым настоящим эгоистом, сидящем в помятом костюме в машине недалеко от кладбища.       — И говоря, что ты не имеешь права лишать себя жизни, они в первую очередь переживают за свои чувства, а не за тебя.        В десятку. Меткая рука девушки, как-никак занимавшейся стрельбой, снова точнёхонько попадает в определения. В определения, которых по сути не существует. Они не выведены где-то на странице кодекса или закона: они на устах людей. Одни отчаянно прыгают с крыш, режут вдоль и поперек вены, а другие не менее отчаянно увозят первых в больницы или ссылают в реабилитационные центры.        Мир не делится на чёрное и белое, потому что все вокруг заполнено одним сплошным серым.        Когда руки парня в помятом костюме были заново собраны врачами в стерильных халатах, к нему в палату зашёл один мужчина. Опрятный, с тёплыми глазами, в дорогих очках и дипломатом в руках. Мужчина сел на заправленную голубым одеялом постель и вкрадчиво начал расспрашивать о его жизни.        Блондину хватило бы и первых признаков, чтобы распознать психотерапевта. Однако парень допустил ошибку: позволил мужчине сесть на край кровати.        Черноволосая панк-рокерша с постоянными проблемами. Из всей кучи разных навыков, коими она обладала, был один особенный для парня: проницательность. Ох, попадись в руки блондину ручка и бумага — парень был готов хоть сейчас, прямиком на водительском сидении, описать всё, каждую мелочь, каждое движение своей подруги.        Увы, писатель из блондина никудышный.        Как девушка и предсказывала: последовала реабилитация. Такая таблетка под названием «Мы должны выпустить тебя обратно, чтобы место не засиживал», в состав которой входили ежедневное промывание мозгов, возвращение суставам и мышцам прежней подвижности и курс каких-то препаратов.        — Тебе есть восемнадцать? — спросил мистер Хоппер (так представился психотерапевт), отрываясь от своего блокнота.        — А зачем вам?        Мужчина поправляет очки: — Медперсоналу нужно знать, кому сообщить о случившемся и можно ли принимать тебе определённые препараты.        — Месяц назад у меня была сессия в Университете Гордена.        Хоппер замолкает и снова утыкается в блокнот. Иногда всё же хочется его благодарить за такие минуты: без вопросов и взглядов, пытающихся проникнуть к тебе в душу, перерыть всё там и достать первопричину, коей нет.        — Значит, — мужчина через некоторое время снова подаёт голос, кашляет. — Ты не живешь с родителями?        Казалось бы, обычные вопросы. Но именно таких вопросников за столь короткое время блондин перевидел и переделал столько, что хоть ещё один тест, и парень попробует отравиться антидепрессантами.        Но иногда, для разнообразия, можно побыть честным. В добавок, мистер Хоппер не вызывал в парне отрицательную реакцию.        — Мой отец бросил семью спустя считанные секунды после моего рождения. А мать недавно умерла.        Наверняка сыну такие вещи не стоит сообщать таким безразличным голосом. Но когда ты принимаешь данный факт — ты становишься неуязвимым для боли такого типа.        — Наверняка они очень сильно беспокоились за тебя.        Парень отворачивается, лишь пожимая плечами.        Черноволосая девушка на соседнем сидении была права: люди боятся за себя, а не за самоубийц.       — Они боятся, что им станет больно.        Страх — это естественно. Естественно бояться за свою жизнь, своих отпрысков и друзей, членов семьи. В конце-концов, эгоисты боятся и за себя. За хрупкое сердце, которые было разбито первыми отношениями. За хрупкое здоровье, подорванное пачкой сигарет.        За то, что они могут потерять в один миг.        Черноволосая подруга понимала это как никто другой. Принимая банку из рук блондина, панк не раз упоминала, что готова не любить весь мир только из-за того, что она привязана к нему. Ниточками и морскими канатами, которые ощущаются, лишь стоит заикнуться о суициде. Для неё, подруги, все бесчисленные и одинаковые реплики, доносящиеся из разных уст о том, что она не должна даже пробовать резать вены, были одной трактовкой одной фразы: «Ты принадлежишь нам. Можешь делать что угодно, но только попробуешь уйти и ты снова ощутишь нашу мощь».        Самое страшное: среди этой толпы эгоистов был и сам блондин. Понимала это черноволосая или нет, но после её смерти парень стал ещё более ясно видеть в себе все признаки эгоиста.        Стоит начать с того, что ему было больно.        Стоять рядом с окоченевшим, но по-прежнему прекрасным, телом в костюме с их выпускного было нестерпимо. Не общайся парень с покойницей так близко — разрыдался бы как и все остальные. Да, черноволосая, когда ещё была живой, просила, чтобы никто не рыдал на её похоронах, будто предчувствуя это событие. Проницательность, скорее всего.        «С моей смертью ничего не изменится», — писала панк в своём единственном за жизнь письме. — «Земля не перестанет вращаться вокруг Солнца, а люди не поднимут массовые протесты по такому случаю. Поэтому я тебя и прошу, Лука. Я абсолютно уверена, что мать, брат, даже половина школы придут в часовню и будут говорить бесконечные речи о том, какой я классной была и какой я могла бы стать. И рыдать. Будто им всем было больно терять любимую вещь, а не человека. Так что я надеюсь, что хоть ты не будешь присоединяться к ним».       — Но при этом забывают самое главное: мы все свободны.        Была ночь. Точнее, она уже успела наступить к тому времени, как блондин выехал на трассу. Прочь от кладбища, открытого гроба. Прочь от иссиня-чёрных коротких волос с голубыми прядями и миллиона веснушек на белоснежном лице. Прочь от того, от чего бы Талия Грейс, будучи живой, презрительно отвернулась — любви.        Лука знал Талию очень давно. Можно даже сказать, что определённые моменты взросления они прожили плечом к плечу: среднее и страшное звено. Первую и последнюю операции по взлому сейфа директора и первую и единственную операцию по поеданию странных бурито в какой-то мегадешёвой забегаловке. Даже самый романтичный момент в жизни каждого человека — выпускной — парень и девушка провели вместе, просто наблюдая как их спутники на бал танцуют с другими.        Казалось, что такие отношения невозможно ни подорвать, ни разорвать.        Это было так, безусловно.        Однако никто из Луки и Талии не предусматривал защиту от саморазрушения...        Стоило парню выкрутил руль почти до упора, как на какую-то долю секунды блондин почувствовал себя прежним. Сумасбродом из неполной семьи, за которым нужен был глаз да глаз. Постоянным посетителем некоторых профилактических бесед и даже допроса в полиции.        Но это было только на миг. Машину резко занесло, шины скрипели об асфальт, оставляя чёрные следы после себя, и через секунды она остановилась. Однако водитель даже и не собирался выходить из салона, блондин остался на своём месте, держа напряжённые руки на руле.        Луке не надо было выходить на встречу мерзкому осеннему ветру, особенно разгулявшемуся на открытой местности. На обрыве.        С одной стороны, место было очень живописным, просилось на холст и одновременно притягивало парочек для особых свиданий.        Бескрайний вид на простирающуюся вдали парковую зону, одинокая скамья, фонарь и крепкая сосна, чья кора уже запечатлела не один десяток пар.        А что ещё надо влюблённым?        Когда Талия впервые привела Луку сюда, парень высказал начальную мысль, что появилась в его голове. На вопрос: «Зачем ты меня привела на место для парочек, Талс?» Грейс лишь улыбнулась и, отпустив ладонь блондина, подошла к самому краю.        Чувство схватить девушку за руку и оттащить от края он подавил: парень же должен ей доверять.        Талия говорила, что ей нравится здесь быть. Повторяла это каждый раз, стоит им сюда заехать: и думается лучше, и прохлада. А главное, здесь совершенно не чувствуется тот специфичный и приторно-карамельный воздух, которым пронизаны все «парочковые» места. «Просто люди любят находить романтику на пустом месте», — бурчала черноволосая, кутаясь в кожанку.        «Ничего не может возникнуть на пустом месте», — возражал ей блондин, доставая термос с чаем из рюкзака.        «Отлично. Тогда скажу по-другому: люди любят принимать романтику за проявления эгоизма.»        Любовь — это эгоизм.        Наконец, дверца захлопнулась, а водитель выбрался наружу. Засунув руки в карманы штанов, напрасно стараясь не прокручивать у себя в голове каждую сцену с её участием, Лука в два шага добрался до края того самого обрыва.        Где неделю назад обнаружили молодую девушку с острым химическим отравлением, вызванным несовместимостью препаратов.        И где, возможно, через некоторое время найдут мёрзлое тело молодого человека, предположительно покончившего с собой.        Холодный ветер, казалось, стал ещё более свирепым, но парню было всё равно. Он заворожённо смотрел себе под ноги на то, как один за другим в эту бездну падали маленькие камни.        И каждый из падающих Лука про себя называл по именам: отец, мать, братья, Талия...        И каждый из падающих был свободным. Даже намного более свободным, чем любой человек на планете.        Талия бы посчитала именно так. Она бы многое отдала, чтобы стать тем же мелким камнем на обрыве; чтобы не иметь связей, привязанности, чувств и отношений.        Одним словом: Талия Грейс не хотела любви. И признайся бы лучший друг в том, что уже более девяти лет он влюблен в неё — она бы оттолкнула.        Ей не нужен был ещё один трос, который невозможно перерезать.        Именно поэтому сейчас пальцы не слушаются хозяина и не могут подцепить смятый клочок бумаги.        Может, потому что сам хозяин не хотел этого?        Просьба сжечь её единственное письмо показалась бы странной обычному человеку, но это была не обычная просьба лучшего друга: предсмертное желание той, в которую ты влюблен.        Пальцы крепко сжимали письмо в одной руке и зажигалку во второй. Даже зубы сжимались не слабее, чем фаланги. Хотелось отвернуться, спрятать письмо поглубже и уехать подальше.        Но Лука не мог. Это было бы доказательством и любви, и эгоизма. И только освободившись от любви, подавив в окружающих эгоизм, ты станешь по настоящему свободным.        Один звук и одно крохотное пламя на небольшом письмеце. Он делает всё правильно.        Освобождается.        Перерезает один трос. Сжимая от боли зубы, до мозолей на руках, но перерезает.        И отпускает.        Отпускает подхваченную сильным ветром чёрно-красную бабочку, похожую на искру. Которая через секунду умирает.        Не оставив после себя ничего.        Это и означает свободу.        Мы все свободны, потому что без нас Земля не перестанет вращаться вокруг Солнца.       — Потому что сам можешь решать, жить тебе или уйти.        Через краткий миг ливень барабанит, пытается пробить бесконечной дробью крышу. От него дорога превращается в подобие водной горки, а лобовое стекло — в бесчисленность капель.        Но это даже лучше.        Нет. Идеально.        Ничего не поменяется во Вселенной, если один человек отпустит руль, но не газ, когда на него поедет грузовик.        Ничего не поменяется во Вселенной, если ещё один человек покончит с собой.        Потому что от него не останется ничего, кроме памяти, которая сотрётся рано или поздно окончательно.        — Суицид — это выбор. Выбор быть свободным.